Воспоминания Т. С. Ступниковой о допросе Аренса на НТ

Ступникова Татьяна Сергеевна (1923–2005) работала в Библиотеке им. Ленина, а потом – в отделе международного библиотековедения Библиотеки иностранной
76
литературы. Т.С. Ступникова владела немецким в совершенстве.Была переводчиком-синхронистом на Нюрнбергском процессе.
Из воспоминаний Т. Ступниковой: «Наконец, я в зале заседаний Международного военного трибунала. Меня, как и других новичков, пустили или, точнее, привели на очередное заседание суда для знакомства с обстановкой, в которой нам предстояло работать. Такая подготовка была необходима, и её, имея пропуск в кармане, можно было повторять, благо суд заседал ежедневно, кроме воскресенья, с десяти часов утра до пяти вечера с часовым перерывом на обед.В Нюрнберге каждый член советской делегации отдавал себе отчет в том, что любое неудачное или, точнее, неугодное властям высказывание для него крайне опасно. Тем более опасно малейшее вольное или невольное отступление от линии поведения, предписанной нам, представителям Советского Союза, за рубежом. Это строгое предписание исходило от Коммунистической партии и в данном случае конкретно от специально созданной в Москве правительственной комиссии по руководству Нюрнбергским процессом. Писаны ли были эти строгие правила или как бы подразумевались сами собой, но их нарушение грозило в лучшем случае отправкой из Нюрнберга и потерей работы на Родине, а в худшем - тюрьмой и даже потерей жизни. Так это было в сталинские годы в многострадальном социалистическом Советском Союзе. И мы хорошо усвоили этот неписаный закон, перед которым все были равны: и генерал, и рядовой, и судья, и переводчик. Кара за малейшие ошибки и проступки, да и вообще ни за что, а просто так, по доносу завистника или секретного сотрудника, которых в советской делегации было более, чем достаточно, могла настичь нас везде. Каждый мог полагать, что расправа будет жестокой и беспощадной. Наши секретные агенты в Нюрнберге были, как правило, в чинах и погонах или же без погон и без определенных занятий. Правда, иногда им приходилось, большей частью для отвода глаз, выполнять задания, связанные с Международным процессом. Однако их основная работа заключалась в слежке за всеми и за каждым в отдельности в целях «разоблачения преступной связи советского гражданина с иностранной разведкой'>. Доклады начальству о каких-либо высказываниях и действиях антисоветского характера они должны были писать регулярно. Поэтому, если таковых высказываний и действий не было, их следовало выдумывать. Как говорится, «ни дня без строчки». Служба соглядатаев должна была работать бесперебойно. Надежными помощниками профессиональных секретных агентов были добровольные осведомители - наши коллеги. Дружная совместная работа не мешала некоторым из нас строчить доносы на своих товарищей, вызывавших у них чувство зависти или неприязни. Мы, советские граждане, старались не распространяться на подобного рода исторические и в данном случае по существу политические темы. Мы были в буквальном смысле окружены стукачами, которые, чтобы выслужиться перед начальством или просто навредить несимпатичному человеку, а то и по указанию свыше могли ловко исказить или «тонко» прокомментировать любые твои высказывания, накатать на тебя любую наглую и беспардонную клевету, чреватую серьезными неприятностями. Поэтому, отвечая в те времена моим собеседникам, я всегда чувствовала нависшую надо мной опасность «разоблачения» кем-нибудь из слушателей то ли моего «антисоветского» подхода к проблемам Нюрнбергского процесса, толи моей недопустимой «антимарксистской» оценки поведения главных военных преступников. Стандартный перечень всех вероятных и самых невероятных ошибок и промахов можно продолжить. Какое именно разоблачение последует, — это зависело и от того, кто писал донос: философ или, скажем, уборщица.
Дело было так. В один из жарких летних дней начала августа я мчалась по коридору в зал суда, в наш переводческий «аквариум», куда можно было проникнуть через боковую дверь в конце коридора. Нечего и напоминать, что нам надлежало быть на рабочем месте до того, как маршал суда провозгласит «Встать! Суд идет, то есть до открытия очередного заседания. Опоздания были нежелательны, а строгий американский начальник синхронистов имел обыкновение лично проверять нашу пунктуальность.
77
Потому-то я, ничего не замечая вокруг, бежала, напрягая все силы, чтобы не опоздать, но вдруг поскользнулась на гладком полу, пролетела по инерции некоторое расстояние и наверняка бы упала, если бы кто-то большой и сильный не подхватил меня. В первый момент я ничего не могла понять и только почувствовала силу мужских рук. Я оказалась в объятиях крепкого мужчины, удержавшего меня от падения. Всё это длилось, наверное, несколько секунд, которые показались мне вечностью. Когда же я очнулась и подняла глаза на моего спасителя, передо мной совсем рядом оказалось улыбающееся лицо Германа Геринга, который успел прошептать мне на ухо «\brsicht, mein Kind!» (Осторожно, дитя моё!). Помню, что от ужаса у меня внутри всё похолодело. За спиной Геринга стоял тоже почему-то улыбающийся американский охранник. Не знаю, как я дошла до двери в аквариум. Но и здесь меня ждало новое испытание. Ко мне подскочил откуда-то взявшийся французский корреспондент. Нас, переводчиков, все хорошо знали, так как мы ежедневно сидели в зале суда рядом с подсудимыми у всех на виду Хитро подмигнув, корреспондент сказал по-немецки: «Вы теперь будете самой богатой женщиной в мире». И, очевидно, заметив мою растерянность, пояснил; «Вы - последняя женщина в объятиях Геринга. Неужели непонятно?» Да, этого мне было не понять, француз не учел главного, а именно того, что в объятиях нацистского преступника оказалась советская женщина. А этим всё сказано. Если бы на моем месте была англичанка, француженка или женщина какой-либо другой страны, находившейся по ту сторону железного занавеса, легко было бы представить себе такую концовку этого скорее смешного, чем грустного эпизода. В ответ на реплику корреспондента она подарила бы ему очаровательную улыбку и в перерыве между заседаниями согласилась бы пойти с ним в кафе-бар Дворца юстиции, чтобы отметить столь необычайное событие. Событие было действительно необычайным, ибо подходить к подсудимым разрешалось только защитникам в зале суда, да и то под присмотром МР. Никому не приходило в голову нарушать это строжайшее правило. К тому же американская военная полиция бдительно охраняла подсудимых, когда они гуськом направлялись в зал заседаний. Первым шел Геринг, за ним — его охранник, за охранником - Гесс со своим стражем и так далее один за другим все стальные в том порядке, в котором они сидели на скамье подсудимых. Получилось так, что, опаздывая, я бежала наперерез этой процессии и меня вынесло прямо на подсудимого № 1.
Первого июля 1946 года мне довелось принять участие в этом сражении в скромной роли синхронного переводчика. Моя смена в этот день началась с допроса доктором Штамером главного свидетеля защиты полковника Фридриха Аренса, командира 537-го полка связи, который осенью 1941 года стоял в районе Катынского леса. Для перевода короткие, ясные, повторяющиеся в различном словесном оформлении вопросы опытного защитника и по-военному четкие ответы свидетеля не представляли трудности, если не считать необходимости обеспечить предельную точность перевода. В данном случае каждое слово могло вызвать нежелательную дискуссию или, что еще хуже, упрек в адрес переводчика, которого главные действующие лица, когда дело принимает нежелательный оборот, превращают в козла отпущения. В зале суда Розенберг, казалось, продолжал обдумывать идеологические основы национал-социализма, не обращая никакого внимания на сидевших с ним вместе функционеров нацистской партии. Иногда он рисовал карандашные портреты. Через много лет я прочла в мемуарах Папена, что это были портреты вызванных в суд свидетелей. Перевод немецких документов. Этих документов было великое множество. Наши добросовестные коллеги — письменные переводчики не всегда справлялись с работой, тем более всегда срочной. Обычно вновь поступивший документ надо было перевести к утру следующего дня. Потому-то после работы у микрофона в зале суда мы нередко переключались на письменный перевод. Мы диктовали перевод нашим машинисткам, которые в Нюрнберге всегда были в боевой готовности и ждали нас, заготовив бумагу с копиркой и положив пальцы на клавиши своих пишущих машинок. Работа в таких условиях начиналась мгновенно, и переводчику
78
необходимо было выдержать задаваемый машинисткой темп, не теряя при этом качества перевода. Нашим английским синхронистам тоже приходилось нелегко, но всё же объем работы у них был меньше, чем у «немцев». Они переводили американских и английских обвинителей и судей, в том числе и председателя суда Лоренса, который требовал к себе особого внимания, ибо часто вклинивался в любую речь или в любой диалог своими спокойно произносимыми, но весьма категоричными замечаниями и репликами. Те, к кому они были обращены, предпочитали не возражать мистеру Пиквику. В случае необходимости английские синхронисты тоже переводили документальные материалы. Что же касается наших французских коллег, то им повезло. Французский язык звучал в зале суда значительно реже, чем немецкий или английский, и они, хотя и сидели вместе с нами в «аквариуме», чаще всего молчали, ожидая, когда в наушники поступит французская речь. Вот как раз этому-то, как показала вся наша последующая жизнь, не надо было завидовать. Для начинающего синхрониста нет ничего полезнее, чем постоянная длительная практика в переводческой кабине с наушниками на голове и микрофоном в руках. Для синхрониста с немецким или английским языком лучшей практики, чем Нюрнбергский процесс, как по объему работы, так и по содержанию не придумаешь. Признаюсь: иногда нам приходилось очень трудно. Ведь нас, советских переводчиков с немецким, английским и французским языками, письменных, устных и синхронных, было всего 40 человек, в то время как у американцев работало в общей сложности 640 переводчиков. Я привожу приблизительные цифры, к тому же эти цифры всё время менялись, но для сопоставления они годятся.
Скажу одно: вся наша переводческая братия работала не щадя живота своего. Мы, советские, не были приучены жаловаться. Однако это не означает, что Москва не имела никакого представления о наших переводческих затруднениях. Время от времени в наши ряды поступало пополнение. Правда, после нашего приезда это были, как правило, только письменные переводчики. Вспоминается такой эпизод. Однажды из Москвы прислали очень милую даму средних лет, преподавателя немецкого языка на юридическом факультете МГУ. Первый шок она пережила на улицах Нюрнберга, услышав везде и всюду баварский диалект, который без привычки понять невозможно. Мы сумели ее как-то успокоить, уверяя, что немцы, приезжающие в Нюрнберг из Берлина и других городов, тоже испытывают значительные затруднения с местным говором. Но уберечь преподавательницу МГУ от второго удара мы при всем желании не смогли. Он был нанесен адвокатом Геринга доктором Штамером. Сидя в зале суда по гостевому билету, наша соотечественница и коллега вдруг услышала ответ адвоката на вопрос председателя о том, сколько времени ему потребуется на представление документов и заключительную речь по делу его подзащитного. Последовал четкий ответ: «Доктор Стамер — зибен стунден» (Доктор Стамер — семь часов). Явные фонетические ошибки доктора Штамера привели нашу преподавательницу в полное смятение. И напрасно мы твердили ей, что адвокат действительно нарушил незыблемое правило фонетики немецкого языка, по которому сочетание букв л? следует произносить как и/т (Штамер, штунден), что адвокат заговорил на своем родном северном диалекте, потому что волновался, так как не был уверен в том, что суд даст ему испрашиваемое время. Слушая эти объяснения наша соотечественница все время повторяла: «За такую ошибку я ставлю студентам двойки». Розенберг инстинктивно классифицировал их по расовым признакам. Когда же пришла его очередь говорить, он, защищая себя, использовал весьма распространенную и потому хорошо знакомую и нам мысль о том, что идеи национал-социализма сами по себе прекрасны, но их претворение в жизнь всячески извращалось нерадивыми исполнителями. Остается загадкой, где же отцу-основателю нацистской идеологии удалось отыскать в этой идеологии какую-нибудь прекрасную идею! Больше у меня не осталось в памяти об Альфреде Розенберге ничего, если не считать маленького переводческого эпизода. Дело в том, что на процессе, как я уже говорила, синхронным переводчикам разрешалось переводить только на родной язык. Поэтому Розенберг слушал в наушниках перевод с
79
русского на немецкий, осуществлявшийся его соотечественниками. Всё шло своим чередом. И вдруг подсудимый сорвал с головы наушники и, повернувшись в сторону нашего переводческого –аквариума: « громко и сердито, так, чтобы мы слышали, сказал, обращаясь к немецкой переводчице на хорошем русском языке: «Не картины с изображением Бога - Gottesbilder, а иконы — Tkonen, матушка. И, хотя из биографии Розенберга нам было известно, что он родом из Прибалтики и даже успел после революции поступить в советское высшее учебное заведение, но всё же внезапность замечания, да еще на безупречном русском языке произвела на переводчиков шоковое действие. Я уже не говорю о виновнице происшествия, симпатичной молодой немецкой переводчице, которая, очевидно, просто перестаралась и, стремясь онемечить текст, использовала в синхронном переводе с детства знакомое ей слово «Gottesbild». Напомню, что картины на библейские сюжеты - обязательный атрибут интерьера немецкой семейной спальни, но они не являются священными предметами или Божьими образами, подобно русским иконам. Всё тут же уладил всегда спокойный и доброжелательный председатель суда Лоренс.
На допросах и в последнем слове Заукель уверял, что он непричастен к преступлениям нацизма, что он ничего не знал о существовании концентрационных лагерей и даже проявлял заботу об иностранных рабочих. Всё это была ложь, опровергаемая документами и свидетельскими показаниями. Допрос Заукеля заместителем главного обвинителя от США Томасом Доддом пришелся на мою смену. Я сидела в нашем «аквариуме» вместе со своими двумя коллегами, один из которых переводил с английского на русский Додда, я переводила с немецкого на русский Заукеля. Третий переводчик с французского молчал, так как ему переводить было нечего. Я сидела рядом с английским переводчиком и мы, как всегда, пользовались одним маленьким переносным микрофоном, по мере надобности передавая его друг другу. Надо иметь в виду, что допрос Заукеля происходил в конце мая 1946 года. К этому времени ежедневный синхронный перевод в зале суда дал переводчикам возможность накопить определенный опыт и привыкнуть к условиям работы. Потому в тот майский день, который мне было суждено запомнить на всю жизнь, всё, что касается перевода, шло своим чередом. Переводчики в данном случае не испытывали никаких трудностей, если не считать обычного напряжения, к которому привыкнуть нельзя. Казалось, ничто не предвещало каких-либо неожиданностей, хотя мы и должны были их ожидать, как и любой переводчик, в особенности синхронный, который должен уметь преодолевать затруднения незаметно для окружающих. Но именно на допросе Заукеля обвинителем Доддом случилось нечто невероятное и необъяснимое. Подсудимый разволновался и стал кричать, что он ни в чем не виноват и что его обманул Гитлер, что он всегда был идеалистом, защищающим справедливость. А Додд представлял суду и Заукелю все новые и новые доказательства виновности подсудимого, и упрямство последнего разбудило в обвинителе праведный гнев. Возмущенный упорным отрицанием Заукеля перед лицом неопровержимых доказательств его бесчеловечности и жестокости по отношению к иностранным рабочим, американский обвинитель жестко и безапелляционно бросил в лицо Заукелю: «Вас надо повесить!» Заукель в ответ закричал, что его не надо вешать, что он сам честный рабочий и моряк. Такой эмоциональный диалог невольно захватил нас с коллегой. Всё это мы исправно и быстро переводили, и перевод бесперебойно поступал в наушники сидевших в зале русскоязычных слушателей. И вдруг с нами произошло что-то непонятное. Когда мы очнулись, то, к своему великому ужасу, увидели, что мы вскочили с наших стульев и, стоя в нашем переводческом аквариуме, ведем с коллегой громкий резкий диалог, под стать диалогу обвинителя и подсудимого. Но мало этого: я почувствовала боль в руке. Это мой напарник крепко сдавил мою руку выше локтя и, обращаясь ко мне столь же громко, как и взволнованный обвинитель, только по-русски, повторял; Вас надо повесить!» А я вся в слезах от боли в руке вместе с Заукелем кричала ему в ответ; «Меня не надо вешать! Я — рабочий, я — моряк!» Все присутствующие в
80
зале обратили к нам свои взоры и следили за происходящим. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не председатель суда Лоренс, добрым взглядом мистера Пиквика смотревший на нас поверх своих съехавших на кончик носа очков. Не долго думая, он спокойно сказал: «Что-то там случилось с русскими переводчиками. Я закрываю заседание». Всё обошлось как будто бы без последствий, если не считать синяка на моей руке. Однако вскоре мне по секрету сообщили, что кто-то из недремлющих проинформировал представителей компетентных органов, что я проявила сочувствие к подсудимому Заукелю и даже оплакивала его судьбу. Сведения были верными, однако никаких оргвыводов из этого доноса не последовало. А я старательно демонстрировала свои синяки — истинную причину моих горьких слез. Чтобы совсем покончить с этим случаем и отдать долг справедливости ушедшему от нас автору доноса, скажу, что за несколько дней до своей смерти, последовавшей через много лет в Москве от тяжелого заболевания, этот человек позвонил мне. Умирающий попросил у меня прощения за свою «ошибку». Бог его простит, раз у него хватило решимости покаяться».

http://www.tgl.ru/files/files/front_sudb_lobanova_112009_file_1360137667.pdf