Рассказ Моркина (юзера morky)

http://morky.livejournal.com/214462.html
morky @ 2009-07-31 03:27:00

Сегодня, как всегда в последнее время, Сэм проснулся за пятнадцать минут до Будильника.

Еще не так давно эти 15 минут были самыми драгоценными, время чистого сна, единственные 15 минут в день, когда он был полностью предоставлен самому себе.
Тем более драгоценные, что их не должно было быть. Но контролеры сна уже давно приспособились так долго и медленно возвращаться с предпоследнего осмотра, чтобы он стал последним, и у них было время переодеться и в четыре-ноль-ноль уже стоять у вахты в очереди на досмотр.
А будить посылали самого младшего и зачуханного. Второй месяц уже этот конопатый. Он так боится камер наблюдения, ошибки или недостаточного рвения, что бьет всегда с размахом и запасом, даже уже стоящего и надевающего штаны. Чтобы начальство видело - человек старается, человек на своем месте.
Зато его можно было безнаказанно материть, зная, что молчание не спасет, хуже уже не будет, так и так свое получишь.

И вот эти-то 15 минут и исчезли. Хоть плачь. Просыпайся и лежи с закрытыми глазами, думая свой проклятый вечный вопрос - где, на каком повороте он повернул не туда, какую бабочку не раздавил, или наоборот, раздавил, что у него теперь есть Смысл Жизни? Что угодно, какая-нибудь ничтожная и забытая мелочь, которая все и предопределила. Может быть, допустим, тогда, в школе, он зря дал платок той девочке с косой, которую все время били, и у нее шла кровь из носа. Может быть, это видел кто-то из учителей, рассказал в учительской, все смеялись, и вот готово - меня презирают капельку больше, и на какой-нибудь контрольной, глумливо ухмыляясь, учитель нарочно подправил мой ответ на правильный. Один-единственный плюсик, и так и пошло и поехало, оттуда и сюда. А может, думал Сэм, я просто действительно ошибся, и случайно ответил правильно? Видит бог, как я старался, на какие хитрости шел, сколько мне пришлось тайно выучить и узнать, чтобы никогда, ни на одном тесте, случайно, по незнанию, не ответить правильно. А может, мне это удалось, и так меня и вычислили?..

О, потянуло сквозняком. Идет. Это они сразу со старших копируют - специально красться, потихоньку, бесшумно, чтобы он не услышал шагов или скрипа решеток, и не проснулся заранее, сам, без боли, страха и неожиданности, и не обломал им удовольствие. А про сквозняк не знают, идиоты. Он стал придумать сегодняшнее ругательство, но без упоминания идиотизма.
У этих идиотов все наоборот. Его первое ругательство, где в немыслимо сложной комбинации сплелись воедино множественные половые органы, служба в репрессивных органах, низкий социальный статус, отрицательный айкью и гомосексуальные перверзии, привели конопатого в такой восторг, что он и ударил только два раза.
Явно принял за комплимент. Больше Сэм такой ошибки не повторял. Он не хотел добавить им к удовольствиям побоев еще и радость мысли, что он заискивает...

Вода в душе нынче хорошая, почти теплая - все ж таки лето. Это они прошлой осенью придумали. Сэм случайно слышал разговор, что по новому плану "экономии энергоресурсов" им надо было опять снизить температуру воды в трубах, еще на три градуса, а как же ее снизить, когда ее и так уже давно не греют? Придумали вытащить водопровод на поверхность - на воздухе холоднее, чем в земле. Теперь зимой греют кострами, чтобы не перемерзло, а летом радуют его почти теплой водой.
Зато перед отопительным сезоном, и сразу после, температура как раз нужная для отчета, а то и холоднее. Светлые головы, только прикидываются.
Но сюда попал он, а не они.

Медосмотр сегодня сразу пошел наперекосяк. Новая медсестра путалась в трубках и шприцах, долго тыкалась иглой в вену, рассыпала таблетки. Поначалу они все такие, они же этому учатся на пациентах. Ну, не то чтобы учатся, но хотя бы приобретают сноровку и наглый вид. Все равно эти анализы и результаты никому не нужны, ни на что не влияют, их даже никто не смотрит, кроме охранницы пятого контура, да и то в виде штампа "медосмотр пройден". Вполне возможно, эти анализы никто и не делает, аппараты давно сломаны, или с самого начала печатают какую-нибудь наукообразную белиберду из цифр и букв. Все равно одно и тоже каждый день.
Но вот на следующий неделе будет квартальный, большой медосмотр, там будут процедуры похуже, к тому же поднимают на час раньше, в три.

Сэм много раз, от неискоренимой привычки думать в голове какие-нибудь мысли, без разницы какие, пытался вычислить, по какому алгоритму меняются лица в окружении, с каким интервалом появляются новые или вдруг возникают старые, почти забытые. Но никакой системы уловить не смог. За этим явно стояла какая-то сложная, упругая, вольная жизнь городских человеческих джунглей, не подвластная никакому компьютеру.
Но зато компьютеру подвластны сами люди. Какая разница, что за лицо, если все они делают одно и тоже? Вот на этом, седьмом домашнем контуре, последнем перед выходом в город, всегда дежурно улыбаются, возвращая документы, как будто бы он выходит на свободу после долгого заключения. Свободы никакой, конечно, но улыбаются всегда, кто бы не стоял в этот день на вертушке. Инструкция у них такая, значит. И даже улыбка совершенно одинаковая. Наверное, их учат этому на специальных курсах по "дежурному улыбанию", или они сами нюхом чуют ту единственную верную, ненаказуемую манеру действовать.
Как автомат.

По городу идти было долго, потому что он обязан был идти пешком. Впереди и сзади него всегда медленно ехала полиция, конечно, не для его защиты - они никогда не мешают туристам с трибун кидать в него гнилыми фруктами, это входит в аттракцион. Просто на расчистке дороге, блокировании перекрестков, придании церемонии большей официальности и тому подобного можно занять целую сотню, а может быть, даже и две сотни полицейских. Плюс барабанщики и горнисты, телевизионщики и рекламисты, водители и массажисты, бармены и шлюхи, да весь город. Такая достопримечательность, хоть и не Тадж-Махал, но все же, одних японцев приезжает поглазеть на него в год под сотню тысяч, Сэм как-то прикидывал. Хотя, может, это были китайцы.
А что в нем интересного, чего смотреть? Непонятно.

Поначалу ходить два часа пешком туда и два обратно было тяжеловато, идти приходится довольно быстро, расписание, но Сэм уже привык, к тому же на улице всегда свежий воздух, даже если непогода, и можно видеть всякие разности. Может быть, в просвете щитов мелькнет иногда краешек той, внешней жизни - люди ссорятся или целуются, может быть, какой-то праздник и играет оркестр, или кот на карнизе крадется к голубю, или где-нибудь окошко открыто и на подоконнике сидит и курит девушка. Да можно просто идти, и думать про свое.

Вот когда дойдешь, и будет "час политпросвета", то про все на свете думать уже не получится.
Да там и не час, а два. Может, когда-то был час, так название и осталось. Привязывают к креслу, закрепляют веки, колят всякую химию, облепляют электродами, и давай мозги на все лады промывать. Несколько научных институтов только тем и заняты, что придумывают новые Средства Убеждения. Это он знал еще раньше, до того, как сам сюда попал. Читают лекции, гипнотизируют, фильмы с 25-м кадром показывают, а то и целые спектакли устраивают.

В основном, впрочем, одно и тоже, хотя на разные лады. Что у него, счастливчика, есть Смысл Жизни. Что на него работает все человечество, изо всех сил и во всех тонкостях обслуживает его Процесс. И как он должен этим гордиться, и какой на нем лежит Долг. И как он должен стыдиться своей бессовестности, если не будет испытывать Благодарность и Энтузиазм. И всякое такое.
Но иногда так завернут, что не сразу и поймешь. Или вообще не поймешь. Как-то вот били по лицу, и кричали в ухо "Цель не нуждается в средствах. А средства не нуждаются в цели". Чего сказать хотели, Сэм о сих пор не понял.

Так-то ничего, но достает "машина для чтения мыслей". Это они сами так называют, каждый новый политрук с гордостью и многозначительностью сообщает ему, что "машина читает мысли". Видать, они и правда в это верят.
Конечно, никаких мыслей машина не читает. Ну, видимо, снимает всякие альфа-бета волны, сканирует очаги возбуждения в мозгу, обмануть ее раз плюнуть.
Конечно, если задремлешь с открытыми глазами, то сразу током бьют. Ну или там на слово "партийный организатор" представишь, как выдавливаешь парторгу глаза - тоже сразу током ударят.
Но если на слово "партийный организатор" представить голую женщину, то ничего не будет. Там у них, за пультом, подумают, что это ты так парторга сильно любишь.
Да вообще можно все два часа про эту женщину думать, идиоты радуются, вот как их пропаганда человека млеет и преисполняет.

А в последнее время Сэм только и думал про одну женщину.
Как-то, с месяц назад, его парикмахер спросил у охранника - "где этот, последний". А он как раз с другой стороны подходил и случайно услышал.
А как же он "последний", когда их, Сэмов, двое? И потом, его никогда не называют "последним".
Конечно, он не знает, как их с напарником называют сейчас - от информации внешнего мира их полностью изолируют, но раньше, когда он не был тут, предшественников называли "избранные", или "первые", или "чтимые", или еще каким-нибудь эвфемизмом. Никогда "последние". В разговоре, если зайдет речь, то скажут просто "Сэм". Наверное, это от какого-то сокращения, или аббревиатуры, чей смысл забылся. А охрана называет как-то по-уставному, "опекаемый". "Опекаемый, лицом к стене". "Опекаемый, приготовьтесь к шмону апартаментов".

Но взволновала Сэма другая мысль. Тот назвал его "последним", потому что его напарник - "последняя". Женщина.
Если оба "последние", то непонятно, о каком конкретно речь. А если они разного пола, то понятно. "Последний, последняя".
Может, это не значило ничего. Скорее всего, это не значило ничего. Было его время, мог подойти только он один, его брадобрей в виду и имел. Но эта мысль так понравилась Сэму, что он в это поверил. Почти убедил сам себя, что второй Сэм - женщина.

С тех пор Сэм часто думал про нее. Их отделяют друг от друга тщательнее, чем ядерную бомбу от террористов. В мире не должно быть людей с общими интересами, в мире нет людей с общими интересами. Так говорят, так делают. И только у них двоих интересы заведомо общие. Поэтому их отделяют друг от друга так, будто от их встречи произойдет цепная реакция.

Сэм называл ее "моя инь", но чаще просто - "она".
Интересно, какая она? Она, должно быть, белая. И, вероятно, умная. Молодая. Здоровая. Нормальной ориентации. У нее чувство юмора. Она добрая. И красивая.
Если она здесь, значит, у нее не нашлось ни одного изъяна, ни одной слабости, ни одного отклонения, из-за которого ей была бы положена скидка, из-за которого ее никак нельзя было сюда загнать.

Если она здесь, значит - она совершенна.

Сэм был уже в главном зале. И за своими мыслями быстро и привычно делал то, что делал уже тысячу раз - готовился к Работе. Переоделся, поставил чайник, завел ручкой пружину калькулятора, проверил целостность ламп и тряпкой протер от пыли главный экран. Это было не особо нужно, кроме чайника, но такова была Процедура, и отклоняться от нее было нельзя. Инструктаж он проходит каждый понедельник, и знает его наизусть, дословно. Это самое важное дело в мире, и тут все очень важно. Там, за периметром, миллиарды людей, у них триллионы нужд. Их нужно кормить, поить, одевать, возить и развлекать. И все это делают роботы, машины, автоматы и компьютеры. Но главное, чего им так и не решились доверить - так это включать самих себя. Чтобы они стали полностью автономны, и сами решали, рассчитывали, производили и уничтожали. Вдруг они потом не дадут себя выключить, а выключат, во избежании этого, человечество?

Их было двое, Сэмов. Они дежурили по очереди, смена 12 часов. Раз в час он должен нажимать на Красную Кнопку, включающую все машины мира, вернее, отменяющую их обесточивание. И если он однажды пропустит, то множество вещей не будет произведено, и множество людей не получит вовремя нужного. Очень важная работа.
Он, вместе со сменщиком ("с Инь", поправился Сэм) - последние рабочие мира.

Он никогда не видел Инь, специальные люди и механизмы следили, чтобы они никогда не столкнулись. Он может войти только тогда, когда она вышла. Но она была тут. Совсем недавно. Только что.

Наконец, все было готово, Сэм сел на кресло перед пультом с кнопкой, и бросил взгляд на часы. Минута и тридцать секунд. Как раз успею заварить чай.
Он не глядя сунул руку в ящик стола, где всегда была коробка с пакетиками чая, и вдруг его бросило в озноб. Коробка была там, но рядом с ней было что-то еще.
Здесь никогда не было "чего-то еще". Потому что здесь не может быть ничего, кроме раз и навсегда установленного и разрешенного. Здесь есть только то, что есть здесь всегда.
И если здесь что-то есть, то это оставила Инь. Рискуя собой, она оставила мне Знак.

Чтобы не вызывать подозрения перед камерами, Сэм с равнодушным лицом вытащил два пакетика, один бросил в чашку, а второй, как бы лишний, покрутив, пришлось засовывать назад.
В голове билось сердце. Он заставил себя дышать ровно. А вдруг это никакой не знак. А вдруг его Инь - это вовсе не Инь. Тридцать секунд. Двадцать девять секунд. Он решился, и обратным движением, спрятав в ладони, вытащил предмет. Небольшой, холодный.
Он незаметно бросил взгляд. И сначала не понял. Пластмасска, железка.

А потом вдруг сразу вспомнил. Он знает. Он видел такой.
Это такая женская заколка для волос.
Такой застегивают косу.

http://morky.livejournal.com/239991.html#comments
Моркин @ 2011-08-15 09:32:00
Вот в чем вопрос...
Зоя бессильно прислонилась к двери. Массивная, железная, противопожарная дверь. Заперта. Это была вторая и последняя, выхода отсюда нет. Как глупо, черт, она почти поверила, что справилась, что теперь уже никто и ничто ее не застанет врасплох, но жизнь всегда имеет в запасе что-то новое. Какую-то новую смерть. Ее захлестнула волна жалости к себе, но стиснув зубы она протолкнула комок в горле. Вот плакать нельзя, никак нельзя. Она видела это много раз, все, кто жалел себя, все кто плакал, все кто позволял чувствам захлестнуть себя - все они погибали. Те, кто держался, тоже погибали. Но не все.
Она глубоко вздохнула, повернулась в сторону коридора и застыла, вслушиваясь. Тихо гудели тусклые аварийные лампы, глухо, скорее через вибрацию, чем звук, доносились редкие удары снаружи, что-то массивное билось о землю. Где-то капнула вода. Она терпеливо ждала, не шевелясь и почти не дыша. Все, кто спешил, тоже погибали. И наконец дождалась - едва уловимый шорох, долго блуждавший в коридорах, который можно было спутать с шумом крови в ушах - где-то далеко кто-то что-то сказал...

Очень медленно и плавно она отклонилась, сантиметр за сантиметром открывая себе обзор. Пост медсестер или охраны на пересечении коридоров, белая конторка, яркий свет. Боком к ней сидит парень в рваной рубахе, по виду офисный работник, и сопя рассматривает что-то у себя на ноге, закатав брючину. Она сделала осторожный шаг, сжимая в скользкой от пота руке свой кухонный нож.

- АААААА, - дико, как резанный, заорал он. От неожиданности Зоя даже отшатнулась.

- Господи, - так же резко остановившись, он прижал руку к сердцу - как же вы меня напугали!..

- Разве я страшная?, - таиться больше не было смысла. Зоя подошла и навалилась на конторку, положив руку с ножом на виду.

Парень с иронией посмотрел на нож, и сделал выражение лица "я молчу, молчу".

- Вы здесь одни? - она держала в поле зрения все коридоры, кроме того, из которого пришла сама. Впрочем, его тоже надо контролировать.

- Не знаю, - искренне ответил он. И улыбнулся.

- Не очень хорошее место вы выбрали, к вам отовсюду можно выйти.

- Ну, - смущенно ответил он, и взглянув на свою руку стал вытирать ее о рубашку, - зато и мне много куда можно убежать. Рука была в крови. Он перехватил ее взгляд и поспешно сказал, - это моя. На ноге была небольшая рваная рана, все было залито кровью, но она уже подсыхала.

- Мы тут замурованы, я проверила.

Из под конторки раздался странный механический хрип. Зоя обошла вокруг, стараясь держаться на расстоянии. Под конторкой лежал труп охранника, хрипела рация в его руке.

- Ему дня два, наверное, - клерк снова сосредоточился на своей ране. - Воняет уже. Вас как зовут-то, амазонка?

- Нэнси, - сказала Зоя.

- Да ну?, - удивился клерк, - а меня Михой.

- Ну, не Нэнси. Нынче, сами знаете, не до знакомств, Миша.

Миша засмеялся. Зоя быстро проверила все ящики столов, впрочем, никогда не поворачиваясь к напарнику спиной, компьютер был разбит, телефон не работал. Потом привалилась спиной к стене и приготовилась ждать. Миша стал что-то болтать, не то от радости обретения собеседника, не то клеясь к Зое, но когда попытался, смешно поскакивая на стуле, придвинуться ближе к ней, она просто сказала "сядь на место" таким тоном, что он сразу прекратил. Помолчав, он снова начал говорить что-то веселое, но тут Зоя сделала резкий знак рукой - "заткнись".
Наступила тишина. Хрюкнула рация. Миша сидел, не шевелясь, с обиженным видом.

- Я здесь, - сказал кто-то из коридора сзади и справа. - Не стреляйте.

Осторожным, каким-то цепким шагом оттуда вышел человек, с полуподнятыми руками. Зоя внимательно его оглядела. В белом халате, заляпанном кровью. Небритый, с брюшком, лет за пятьдесят, а может больше или меньше, подумала Зоя, нынче не сразу разберешь. Но оценивать она уже привыкла сходу, с одного взгляда, иначе не выжить. Теперь доверять нельзя никому. И особенно выглядящим доверительно.

- Много вас там еще?, - устало сказала Зоя.

- Только трупы, - покачал головой он. - А если бы были, то на такие вопли точно бы пришли.

- Извините, - сказал Миша, - я так дико испугался. Представляете, я тут сижу, думал никого, а она как привидение...

- Я тут работал, - сказал халат, - я врач, Виктор Петрович меня зовут... звали... Виктор.

- Руки опустите уже, Виктор.

Врач послушно опустил.

- Встаньте вон туда, будете смотреть за теми коридорами.

Виктор Петрович помедлил, и пошел не туда, а внутрь загородки, к ним двоим, откуда, однако, было видно оба указанных коридора. Зоя вздохнула. Все все делают по своему. Помолчали, каждый думал о чем-то своем.
Первым заговорил Миша, отвлекшись наконец от раны:

- Это опасно?, - и показал свою ногу.

Доктор отрицательно покачал головой. - Жить будешь.

- А этот, как его, скепсис мне не грозит?

- Это самое малое, что нам всем сейчас грозит.

Миха с сомнением раскатал штанину обратно.

- А ЭТО точно не передается через укусы?

- Точно.

- А во всех кино было, что передается.

- Кино...

Зоя почти не слушала разговор, мысленно еще раз проверяя и перепроверяя, где она могла что-то упустить,где могла быть еще одна возможность выбраться.

- ... волга, бля, Иволга, - неожиданно прохрипела рация, - ты чоли оглох? Проверил восточный вход?..

Все переглянулись. Ближе всех был Виктор Петрович, он наклонился, и брезгливо отцепив пальцы трупа, вытащил рацию. Покрутив, нашел кнопку и сказал в микрофон:

- Алло, алло...

- Хрен тебе на табло, - сказала после паузы рация, - ты где?

- Мы тут, эээ, мы не Иволга, мы в больнице, нас завалило.

Рация еще помолчала, как будто разговор шел с орбитальной станцией, с задержкой сигнала:

- В больнице, штоль?

- Да, цоколь, тут везде решетки, пожарные перегородки опустились, главный холл завалило, все служебные выходы заперты, мы в ловушке.

- Много вас там?

- Трое... пока.

- А вы кто ваще, люди, зомби?, - рация хрипло хохотнула.

Виктор Петрович ответил не сразу, окинув взглядом товаришей по несчастью:

- А вы кто?

- Кони в пальто. Люди.

- Мы тоже люди.

- Посмотрим, - неожиданно серьезно сказала рация. - Сидите там пока, мы метро разгребаем, там кажись много завалило. Хрен его знает, чем они шандарахнули. А может наши. Как сможем, что-нибудь придумаем. А пока отключитесь на полчасика... Иволга, бля, Иволга...

Виктор Петрович отключил рацию, и радостно сказал:

- Ну вот, а вы говорили...

Хотя никто ничего и не говорил. Настроение у всех улучшилось, все оживились. Михаил стал рассказывать, как он не любит быть запертым, и как он любит быть на свободе, доктор с Зоей всячески соглашались, что это гораздо лучше. Обсудили, что же это такое могло так долбануть, но к единому мнению не пришли. Доктор считал, что это вообще какая-нибудь бензоколонка или газорапределительная станция, а Зоя настаивала на чем-то военном, потому что еще скатываясь по лестнице, она слышала ужасный свист, будто издалека летит что-то большое, навроде дырявой бочки размером с самолет. Миша соглашался ними обоими. Потом перешли к тому, кто как тут оказался.

- Я за лекарствами вообще спустился, - стал объяснять доктор, - на склад, а первые дни вообще в ординаторской заперся, радио слушал, пока оно работало. Все из холодильника подъел. Не выходил, пока все не утихло. Думаю, это ведь дефицит будет, это ведь будет нужно.

- Думаете, все назад не наладится?, - спросил Миша.

Доктор посмурнел. Такое уже не вернуть. Настроение испортилось.

- А вы, девушка... Нэнси, да? А вы где были, когда это началось?

Зоя промолчала. Ответил первым Михаил:

- Все всегда про это спрашивают... Я на работе был, когда вирус вырвался.. когда сказали, что он вырвался...
А потом наш начальник сошел с ума и стал всех убивать. Секретаршу убил первую, прямо грыз ее, представляете?.. А она мне нравилась, только она на меня внимания не обращала. Потом нашего водителя убил, потом в офис спустился... а моего друга огнетушителем, со спины... Я под столом прятался, все видел. Издевался всяко. Когда ушел, я выбрался. Хотел спрятаться, где никто не найдет. А они везде..., - у Михаила выступили на глазах слезы.

- Ну, ну, - утешающе сказал Виктор - это ведь не может быть навсегда, нас спасут...

- Они хитрые, - вдруг сказала Зоя. - Их нельзя отличить. Нет у них никаких струпьев и всего такого. Они как люди. Они и есть люди, только внутри что-то испортилось.

- А вам приходилось их... эээ... убивать?, - мягко спросил Виктор.

- Конечно.

- А кто был первый, как это было?..

- Муж, - буднично сказал Зоя, и замолчала.

Виктор тоже замолчал.

- Подумаешь, - сказал Михаил, - чего их жалеть. Они ведь нас не жалели, правильно?..

Никто не поддержал разговор. Зоя проверяла заточку ножа, она его берегла. Привыкла как-то, что ли. Михаил переводил взгляд с одного на другого, думал о чем-то своем, и глупо улыбался. Наверное, он был из тех людей, оптимизм которых сохранялся даже в самые трудные времена.

- Добрейшей души женщина, - сказал Виктор. - Очень меня всегда уважала, пирожки приносила, на день рождения. Ольга Семеновна. Застал ее, когда она в моем шкафу карманы у пальто выворачивала. Плюнула в меня. Смеялась так... нехорошо смеялась... задрала юбку, показывала, не укусишь, говорит, кобель, и ничем ее было не урезонить...

- Убили ее? - в ужасе спросил Миша.

- А?, - непонимающе перепросил Виктор. - Эээ... нет. Конечно нет... Ведь кто угодно может оказаться...

- Например, один из нас, - с усмешкой сказала Зоя, наблюдая за реакцией доктора. - А может, и не один.

- Я в курсе, - неожиданно холодно сказал доктор. - Не дурак.

Его поведение внезапно изменилось, он будто расслабился и облокотился на перегородку. Но Зоя успела заметить его как бы случайный взгляд вниз, на труп охранника. Проверяет на всякий случай, нет ли на нем какого оружия. Нетутьки, она первая проверила. Либо и не положено им, либо кто-то уже взял.
Только Михаил, простая душа, не заметил мгновенно возникшего напряжения, и слегка прихрамывая, стал проверять шкафчики, насвистывая какую-то повторяющуюся мелодию. Ничего полезного там не находилось, всякие медицинские мензурки, приборчики с трубочками, много всяких бланков и бумажек.

- И зачем этот вирус только выводили, - первым, конечно, не выдержал Миша, - да еще такой, заразный. А "воздушно-капельно" - это когда чихнет что-ли кто-то? И вот раз, весь вагон превращается в зомби?

- Не знаю, - сказала Зоя, - что это за вирус, но действует он не на всех.

- Да, - поразмыслив, признал Миша - среди ментов много... зомби.

- Среди врачей, - быстро добавила Зоя.

- Среди проституток, - тут же отреагировал доктор.

- А вам-то почем знать, вы же в ординаторской прятались? - поддела Зоя.

- Там-то самое месилово и было, - усмехнулся Виктор.

- И за какую команду играли?

- Я? За добрых.

- И те и другие себя-то добрыми и считают. А у вас кто добрый?..

Доктор споткнулся, не находя быстрого ответа. Недовольно бросил:

- Не знаю...

Пауза затянулась. Зоя прислушалась, кажется, с улицы доносились выстрелы, если это кто-то не выхлапывал ковер.

- Добрые - это которые безопасные, - сказал Михаил. - Правда?

- Я бы не сказала, - после паузы ответила Зоя, пристально смотря на доктора. Доктор на нее не смотрел.

- А может и не было никакого вируса, - сказал доктор в пространство, не то размышляя, не то сообщая давно осмысленное. - Это, может, просто люди такие, - окинул он взглядом обоих собеседников. - А? Они и были зомби, всегда были. А тут тревога, суета, неразбериха, цепная реакция паники и просто СТАЛО МОЖНО? Не думали о таком варианте?

- Я не думал, - честно признался Михаил. - Я вообще думать не люблю... Быть иль не быть, говорит, вот в чем вопрос.. Сам стоит с черепушкой такой, быть, говорит, или не быть. Ладно бы черепушка об этом думала, а тебе-то чего думать?, - засмеялся своей шутке Михаил.

Зоя кисло улыбнулась и встала, разминая затекшие ноги.

- Иной раз и подумаешь, а быть ли, правда, или нет.

- Вы эти мысли от себя гоните, - вдруг посерьезнел Михаил. - Это грех большой.

- Перед кем грех, Миша?

- Перед богом.

Что-то тяжелое глухо ударило в здание, мигнул свет, где-то посыпались стекла. Все прислушались.

- А вы верите в бога, Михаил?, - вдруг резко и как-то зло спросил доктор.

- Конечно. Он есть. Попы все неправильно объясняют, он другой, немногие его понимают, к нему надо придти.

Доктор медленно поднял руку с рацией, и включил тумблер.

- ...ольничка, елки-палки, ответьте, больничка, вы где...

- Здесь мы, - как-то медленно сказал доктор.

- Слава тебе богу, нас тут отжимают, как они из метро полезли, ужас, а у нас патронов на полчаса, Петрович сказал вас предупредить, мы вам вынесли танком приподвальное окно, второе справа от холла, второе справа от холла, вы слышите, прием?..

На заднем фоне были слышны выстрелы.

- Слышим.

- Плохо слышно, прием, плохо слышно, мы уходим, больше связь не достанет в вашем подвале.

Доктор выключил рацию.

- Да. У нас тут глухо... как в могиле.

Зоя сорвалась с места еще до того, как рация стукнула о стол. Дикое звериное рычание догнало ее уже в движении. Она ворвалась в кладовку и захлопнула дверь спиной, комната проходная, с дверями в коридоры на обе стороны, она присмотрела ее с самого начала. Так она и знала, так она и знала, как только его увидела, господи. За дверью были слышны грохот, шум драки и визг. Все зависит от того, есть ли у него оружие, а впрочем какая нахрен разница, разве у нее есть выбор? Быть иль не быть, не быть иль быть, твою ты в бога мать, он там один с ним бьется. Зоя выругалась, недлинно, несложно, но так грубо, как только могла, и никогда не думала, что она так может, вытерла рукавом слезы, да что ж такое господи, нельзя плакать, плакать нельзя, сжала покрепче свой нож и распахнула дверь...

http://morky.livejournal.com/240938.html#comments
А.Моркин @ 2011-09-15 21:42:00
Метки данной записи: Кто-то заказывал ужасы?
Фамилия Конфлюэнца

- Фамилия?

- Конфлюэнца.

Усталая тетенька постучала карандашом по столу, но, видимо, сил сердиться или что-то изображать уже не было, поэтому на просто вздохнула.

- Правда, Конфлюэнца, она итальянская, старинная, извините.

Она мотнула головой, как бы говоря "да ладно, все равно", и записала неровным от замерзших пальцев почерком - "Конфлюенцы 4 вост. кр.".

- Восточное крыло, это направо, а там где место найдете.

Андрей взял протянутую ею бумажку и побыстрее освободил место следующему. Бумажка оказалась билетом для посещения музея-усадьбы.
Остров был небольшой, по крайней мере для такого количества людей. Наверное, когда-то это была морская загородная дача какого-нибудь князя или купца с претензиями, дамы с белыми кружевными зонтами манерно ходили по тенистым тропинкам и толстые мужчины в полосатых купальных трусах от груди до колен, сложив руки над головой, с брызгами и вскриками мешком валились с мостков в воду. На особенно громкий вскрик какая-нибудь из дам прикладывала к носу лорнет на палочке и говорила что-нибудь вроде "поблагодарствуйте" или "отнюдь", а ее молодая спутница, стрельнув глазами на мостки и покраснев, хихикала.
А потом пронеслись страшные грозовые тучи, волнами и ураганом ободрав и перемешав все вокруг, взрастая и пропадая лишайником людей и строений, взблескивая медным куполом и погружаясь в темноту, и когда все наконец остановились, то оказалась тут зима и много черных людей на белом снегу. Будто жертв войны титанов, где стрелы, огромные как сосны, густо-густо утыкали последний клочок земли и пришпилили к нему последних маленьких защитников.
Ну, в чем-то так оно и есть, подумал Андрей, хреновые из нас защитники.

Родители сидели там же, где оставил. Мать баюкала Мишаню, он спал. Он спал все чаще и дольше. Потом истерично веселился или капризничал, требовал, плакал, отказывался идти, потом снова при любой возможности спал. В этом аду ломались как спички взрослые, а каково шестилетнему человечку. Андрею было его жальче всех на свете.

- Нам туда, - мотнул он головой направо.

- Почему туда?, - спросила мать, - ты хоть спросил? Опять ты взял хуже всех?

Андрей пожал плечами, взвалил на спину сумку и подождал остальных.

Все коридоры и комнаты были забиты людьми, кто-то тихо разговаривал, кто-то надсадно кашлял, но большинство сидели в апатии, спали, а может быть кто-то из них уже умер, и никому не было до этого дела. Перешагивая людей и баулы, Андрей старался никого не задеть. Неудобнее всего было таскать санки, но без них они бы сюда не дошли. Слово-то какое детское, "санки", кто бы мог подумать, что они когда-нибудь пригодятся. Вдруг кто-то схватил его за руку:

- Даааай.... дааай... зачеем он тебе...

Какая-то старуха неожиданно сильно цеплялась за его пальцы и пыталась добраться до выданного билета. Пришлось бросить санки, и помочь себе второй рукой, а то она уронила бы его вместе с сумкой.

- Миленький, - бормотала старуха, - как же тебе не стыдно, видишь, обижаешь старого человека, а я еще молодая, ДАЙ, - взвигнула она, пытаясь укусить выкручивающего свою руку Андрея, - мне нужно, я хочу, ушица-то не киснет, сволочи, ребятушки-солдатушки, - и что-то совсем уже неразборчивое, про бухгалтерию и права.
Андрей с ужасом наблюдал, как на ее лице, как в калейдоскопе, с поразительной быстротой меняются самые разные выражения - плаксивости, гнева, иронии, веселья. Но уже подоспела помощь, отец навалился, с сопением отпихивая старуху к стене, мать со спины поддерживала вполголоса - чего она хочет, не давайте ей ничего, родня нашлась. Отбили приступ в три секунды, даже Мишаня на руках не проснулся.

За углом неожиданно обнаружилась табличка "бухгалтерия", над крохотным окошком в толстой стене. Здесь уже толпились особенно густо, пришлось оставить вещи, и пробираться налегке. Впрочем, пропускали его без сопротивления.

- Четыре не могу, - сказал такой же усталый человек за окошком, - они что там, не знают, третий день транспорта нет.

- А три? Три можете? - Андрей не знал, чего "три", и можно ли просить дробные числа.

Человек за окном не ответил, а тяжело, как отрывая от сердца, вытащил откуда-то снизу три мерзлые круглые буханки серого. В какой-то момент они оба держались за них, и Андрею показалось, что он сомневался, выпускать ли их из рук. Но нет, отдал.
Назад было пробираться почему-то труднее, будто людей стало вдвое больше. Никто ничего не говорил, но не в силах выдержать взгляды, Андрей не смотрел в лица, а только бормотал:

- Семья... семья... ничего не могу... семья.

Его пропускали.

Устроились в угловом помещении. Здесь было разбито окно, под ним дуло и намело уже снега, так что все сторонились. Конфлюэнцы сноровисто и сходу заняли место, большим баулом заткнули окно, но так, чтобы его нельзя было вытащить снаружи, обустроили лежбище. На санках стали было укладывать Мишаню, да он проснулся. Сгрудились теснее, сохраняя тепло. Переглянувшись, вытащили хлеб - все были согласны, можно, заслужили.

Шли больше недели. И это была, может быть, самая длинная неделя в жизни. Почти всю жизнь длинной.
Когда вирус вырвался и люди стали превращаться в зомби, мир вдруг скукожился, свернулся в крохотный комочек. Несколько помещений, несколько коротких маршрутов, да и те короткими перебежками. Несколько знакомых и контактов, постепенно исчезающих, одно и тоже время суток - за занавешенными окнами внутри всегда сумерки.
Олю потеряли почти сразу, когда еше не поняли, насколько все серьезно и непредсказуемо. Самая близкая сердечная подруга вызвала ее смской во дворы, в их любимую беседку, где они всегда тусовались. "На пять минут, ты обалдеешь". И ее отпустили, строго наказав про пять минут. Они искали ее дотемна, и не возьми они ружье, они сами не вернулись бы. Она пропала навсегда.
Время тогда будто остановилось. День, который раньше пролетал в мгновение, так быстро, что в иные дни ты не успевал сделать ничего, вообще ничего, мельчайшего дела, полить цветы на балконе, например, или написать хоть пару строк курсовой - оказался очень длинным промежутком времени.

Все, что осталось от мира, это интернет. Андрей вспомнил про ноутбук, вытащил из своего рюкзака и засунул под пуховик, путь греется. Как ни странно, интернет до сих пор работал. Но он ведь для каких-то таких случаев и придумывался, вспомнил Андрей. Он кормил надеждой. Где-то там, далеко, люди побеждали. Правда, в комментариях бесились зомби, убеждая, что победили они. Пользоваться чем-то работающим они не разучились.

Небольшой особняк в закоулках Васильевского, когда-то давно принадлежавший семье Конфлюэнце, после революции поделили на коммуналки. В 90-е коммуналки сделались элитными квартирами, а сам дом превратили почти в крепость, с решетками и железными дверями. Но чтобы не происходило, Конфлюэнце цепко держались за свое. Они всегда цепко держались и всегда рассчитывали на худшее. Запасов хватило бы еще минимум на пару месяцев, но когда ударили настоящие морозы, они решили - "надо уходить".

И мир стал вдруг огромным, бесконечным. Что было в получасе езды на машине, оказывается, требовало дня пути. И когда ты вечером оглядывался, ты ужасался, сколько трудных дел ты переделал за этот день, на что раньше потребовались бы, наверное годы и годы. Годы и годы, за которые ты всего лишь перебрался на расстояние нескольких станций метро.
Из города выходило много людей, шли и шли потоком, а потом как-то все рассеивались, отставали, уходили вперед, и никого из них ты больше не догонял, и никто из отставших не догонял тебя. Шли наобум, питались слухами, обходили препятствия. Как-то услышали, что есть островок, на котором нет зомби, и оттуда людей эвакуируют не то фины, не то шведы. Но что за островок, точно никто не знал. Шли по некрепкому еще льду залива, выбирая те полузаметенные следы предшественников, что были попрямее, не петляли. Наверное, люди знали, куда шли.

Андрей слегка наклонился, всматриваясь. В уцелевший угол окошка был виден залив, и на снегу чернели редкие точки - сюда тянулись и другие. У ворот особняка был виден часовой. Молодой парнишка, моложе Андрея, он все равно ничего не проверял, просто провожал глазами входящих, даже не снимая автомат из-за спины. Но сейчас он держал его на руках, в обнимку, и курил, как-то горбясь наклоняясь к сигарете. Потом бросил окурок и стал пристраивать автомат к своему подбородку. Андрей отвернулся. Хлопнул выстрел. Люди в комнате вяло шевельнулись, прислушиваясь, но не дождавшись никакого продолжения, затихли.

Несмотря на съеденный хлеб, все так же сосал голод. А без движения начинал уже пробирать и холод. Мать повела Мишаню на улицу, он захотел писать, отец пошел на всякий случай с ними, выговаривая обоим - вот вам не раньше не позже, то пить, то ссать. Тоже хотелось в туалет, но уйти было нельзя, Андрей остался на вещах.

- Таня? Танечка?, - в комнату заглянула какая-то женщина с растрепанными полуседыми волосами, ее пальто, надетое поверх другого, было слишком мало и нелепо топорщилось, сковывая ее движения. - Три четыре, я иду искать... Вот она ты, рыбонька моя, я тебя вижу, вот оно, мое солнышко, вот она где спряталась...

Механическим движением она поправила волосы над ухом, будто стараясь не пропустить ни звука, и поковыляла назад. - Таня, Танечка?..

Когда мать с отцом вернулись, Андрей прошелся по особняку, пробираясь через завалы людей и вещей. Зачем людям столько вещей? Зачем они сами набрали с собой столько всего? Нужна только еда и зимняя одежда. И тепло. Андрей присматривался, что можно было бы пустить на костер. В соседней комнате был кабинет, стол и диван были слишком массивными, но вот антикварные кресла можно было бы утащить, не будь они заняты.
Правда, антиквариат трудно ломается. Андрей знал, какие крепкая она на самом деле, эта старая антикварная мебель. Новая мебель из стружек ломается с полпинка и горит жарко, эпоксидным пламенем, но страшно воняет и быстро прогорает. В другой комнате он присмотрел книжные полки, да и книги тоже могли гореть, хотя с ними много возни.

Вдруг пошло какое-то движение, зашелестело "транспорт, транспорт", вдруг все стали подниматься, спешить, пробираться к выходу. Андрей отчаянно боролся, стараясь пробиться против потока, к своим. Но он не мог, люди валили слепой стеной, он дрался, царапался, даже кажется скулил от бессилия, изорвал в клочья пуховик, и вдруг пробился. Его терпеливо ждали, только поругали за опоздание. Когда выходили, оказалось, что некоторые люди в коридорах и комнатах были действительно мертвы. Они так и остались сидеть и лежать в тех же позах, застыв навсегда.

Только выйдя за ограду парка, они увидели транспорт. Впереди медленно шел буксир, ломая лед, сзади тянулась длинная баржа. Но они почему-то уже уходили за остров, скрываясь за мысом. Может, где-то там есть причал? Может, они шли мимо, не собирались останавливаться? И люди будто обезумели, кто-то побежал вокруг, надеясь обогнуть бухту по берегу, но большая часть бросилась на лед, прямиком выйти на мыс, а оттуда к транспорту. Конфлюэнцы отстали. Спас их Мишаня, он вдруг стал упираться, расплакался, отказался идти, выкручивался из рук. Его тащили силком, хором уговаривая потерпеть, мать говорила - вон, видишь, все детки бегут, один ты у нас непутевый, отец грозился отшлепать, Андрей указывал, что все устали, не только он, у всех ручки-ножки болят. Когда поземка завихрила снег, и Андрей увидел что-то темное, что колыхалось подо льдом, то не сразу понял, что это значит. Тонкий лед. Наверное, здесь и останавливался транспорт раньше и лед еще не успел достаточно намерзнуть.

- Назад, - закричал он, - назад!

Но было поздно. Вдруг раздался треск, какой-то странный утробный звук, как если бы огромное животное в ужасе охнуло, и вся масса людей будто разом провалилась вниз. Раздались крики и вопли, все превратилось в кашу из людей и льда, люди барахтались, просили о помощи или тщетно пытались забраться на ускользающие обломки.
Мать оттолкнула Мишаню, но сама не удержалась, соскальзывала в черную воду, молча цепляясь за край тонкой льдины, которая погружалась под ней, вот-вот стремясь перевернуться. Они не могли дотянуться до нее, Андрей вдруг резко, пронзительно увидел белые, совсем белые от холода и напряжения пальцы на острых стекляных изломах льда, и бросился в воду. Поднырнул, подталкивая мать наверх - отец подхватит. Первое мгновение Он даже не почувствовал холод, пока промокала одежда и волосы, но потом его будто ударило сразу всего, связало по рукам и ногам, не давая вздохнуть. Он еще барахтался, боролся, последними усилиями даже выбрался грудью на твердое, но дальше уже не мог, ему было не во что упереться. И он почти уже сдался, когда увидел маленькие ручки, которые цеплялись за его рукав. Его тянул Мишаня. И от его больших глаз, от какой-то испуганной сосредоточенности в них Андрею вдруг стало так стыдно, он почувствовал себя такой неблагодарной скотиной, если не даст Мишане спасти себя, если оставит его навсегда с этим грузом на совести, если уйдет у него на глазах, что откуда-то внезапно взявшимися силами он будто вынес себя на лед...

Отогревались в той же комнате. Дырка в окне не позволяла теплу остаться, зато дым вытягивало. Андрей разломал все-таки кресла, это оказалось почему-то не трудно. Натащили брошеных вещей, часть книг тоже перенесли, готовились к ночевке.

- Вот они где, кресла, - в дверь заглядывал какой-то мужик. - А я думаю, где они, зачем они кому-то. Да теперь можно. Берите.

- Вы тут директор? - спросила мать

- Да нет. Сторож я. Почитай всю жизнь тут и работал. Я же здешний, жил тут, - он мотнул головой куда-то назад. - Помру здесь.

Помолчал. Видимо, сразу уходить не хотелось, хоть с кем-то поговорить, но темы для разговора не было.

- Фарфор тоже исчез, - зачем-то сказал он. - А он дорогой был, исторический. 18-го века. Когда-то был на весь золота, - сообщил он, очевидно повторяя слова какого-то экскурсовода.
- А теперь дороже веса золота, - задумчиво добавил уже от себя.

Потоптался еще. И вдруг сказал:

- А вообще неправда это все. В 30-е еще все вывезли, подчистую. А это все подделка. У нас же в мастерской и делали.

Наверное, это почему-то тяготило его, потому что, признавшись, ему будто полегчало, и он уже спокойно сделал ручкой и ушел. Какое-то время были слышны его шаркающие шаги, потом все затихло. Андрей задумчиво рвал страницы из книги, и бросал в огонь.
Мать искала среди вещей что-нибудь теплое и полезное. Отец приносил из комнат все, что годилось в костер.

- Таня, Танечка?, - послышалось снаружи.

Андрей поглядел в окно. За воротами брела та женщина в двух пальто. Больше не было никого. Нет, еще... кто?!

- Миша?

Через двор бежал Мишаня, ему было весело, и он, играясь, зигзагами забегал в нетронутый снег, который так смешно разлетался от его сапожек, что он даже нарочно подпинывал его ногами. Когда он успел выбраться? Он ведь все время спал здесь, в сделанном для него теплом гнезде из вещей и тряпья, как они его упустили? Бросились было во двор, но отец сказал - останься с матерью. Андрей побежал назад к окну. Мишаня доверчиво держал женщину за руку, кажется, они о чем-то говорили, мелькая в просветах сосен, пока не исчезли.
Во двор выскочил отец, побежал за ними...

Смеркалось. Отец с Мишаней до сих пор так и не вернулись.

- А что такое "ас-сес-де-нидед"?, - спросила мать. На коленях она держала ноутбук.

До этого она все время молчала, не произнесла ни слова. Андрей тоже боялся что-то говорить. А что тут скажешь? Что ни скажи, это выйдет глупость, подлость и бестактность, к тому же совершенно бесполезная. Он боялся за мать, но не знал, что он может сделать. Поэтому не делал ничего, отчего ему становилось только хуже. Кажется, у него поднималась температура. Его мутило от дыма, все время бил озноб, и он подбрасывал и подбрасывал в огонь страницы из книг и, иногда, деревяшки от кресел.

Надо пережить ночь, а там будет видно. Надо идти дальше, пешком по льду. Мы обязательно выйдем к людям. Не может же так быть, чтобы людей не было. Вообще не было. Люди будут всегда, надо их просто найти. У людей еда, у людей тепло. Андрей думал и думал, и только когда он всерьез обдумывал, горят ли трупы, они должны гореть жарко, он догадался по бредовости этих мыслей, что все это время спит. Ему не хотелось, но он усилием воли проснулся. Что-то было не так.
Костер почти погас, только вспыхивая пляшущими огоньками на дровах, мать не шевелилась в своем гнезде, ноутбук так и лежал на коленях. Вдруг его пробил озноб - в нескольких шагах, у дверей, блеснули два еле заметных тусклых огонька - отраженье костра в глазах чего-то живого. Он вскочил, выхватывая из костра деревяшку и не обращая внимания на зашипевшие пальцы. Сама деревяшка света почти не давала, но в снопе взметнувшихся искр он успел увидеть - та женщина, которая искала Таню. Она беззвучно скалилась. За ней кажется та старуха, что хотела отобрать талон на хлеб. За ними стоял кто-то еще, и еще. Я опять оплошал, я опять сделал все не так, - подумал Андрей.
В этот момент его что-то жестко ударило со спины по рукам, выбило деревяшку и безжалостно развернуло. Но он даже не смотрел, что это было. Последние мгновения до того, как мир погас, он все вспоминал - два последних отблеска в глазах, там, у входа, они были очень низко, в половину роста человека. Это был какой-то очень маленький человек. Это был ребенок. Мишаня...

http://morky.livejournal.com/241247.html#cutid1 @ 2011-09-20 20:05:00
Херр Дойфель
Перед входом отеля плавно остановился лимузин. Дождавшись, когда водитель обойдет машину и откроет дверцу, с переднего сиденья вышла моложавая дама за 50, не по сезону расфуфыренная, обмахиваясь богато декорированной шляпкой. Никого не дожидаясь, она первой пошла внутрь, в нетерпении постучав носком модных туфель, когда плавно открывающиеся автоматические двери заставили ее притормозить.
С заднего сиденья вылезла молодая женщина, по внешнему виду и расфуфыренности, включая сходство шляпки, заставляющая предполагать, что она дочь первой дамы. Недовольно оглядевшись вокруг, она практически вытащила за собой девочку лет пяти-шести. Девочка тоже была разодета, как принцесса. За руку она тащила куклу Барби. Барби была с ног до головы в кружевах.
Процессия, напоминающая собой сказку про репку, последовала было за своей предводительницей, но вдруг резко остановилась, заставив девочку и Барби стукнуться друг о друга.

- Тебя что, опять надо за руку тащить?, - сказала женщина, заглядывая внутрь лимузина. На заднем сиденье еще сидел мальчик лет 10 и активно нажимал кнопки какой-то компьютерной игрушки. Не переставая играть, он стал вылезать из машины. Женщина посмотрела на мужа, который к тому времени, не дожидаясь водителя, уже открыл багажник и рассматривал гору чемоданов:

- Проследи за вещами.

Муж - вялый, начинающий лысеть низкорослый толстячок, ничего не ответил, поскольку именно это уже и делал. Процессия резко двинулась дальше, потащив за собой девочку и куклу Барби. Девочка все время оглядывалась назад, на брата, как бы говоря "пойдем, пойдем с нами, не отставай, ну пожалуйста".

- Мадам Роше?, - спросил портье за стойкой у первой дамы. В руках у него был ключ от номера.

- Мадмуазель, - поправила дама, и забрав ключ пошла к лифтам, на ходу посмотрев на бирку с номером.

- Эээ..., - Портье поднял было вслед ей ручку, показывая, что надо расписаться в журнале регистрации, но передумал. Оглянувшись, он развернул журнал к себе и размашисто расписался. Полюбовался на результат - витиеватым почерком со множеством завитушек было написано "Роше" - и остался собой доволен.

Вся остальная семья дожидалась, пока муж уладит все формальности.

- Смит, - сказал тот, подойдя к стойке и опустив чемоданчик-дипломат, очевидно, настолько важный, что его нельзя было оставлять с прочим багажом. - С одним "т".

- Сэр, - портье показал пальцем, где надо расписаться, чтобы получить ключ.

Расписавшись, тот посмотрел на табличку с именем служащего. На металле было выгравировано "L. Deufel".

- Дойфель, - подсказал портье.

- Видите ли, сэр, эээ Дойфель, наша семья собиралась в спешке... - портье понимающе кивнул, стараясь не смотреть на тележку, полную чемоданов, которую как раз катили через холл, - и мы не успели взять некоторые вещи, знаете, купальные принадлежности, все такое. Где у вас тут можно приобрести все это?

- О, тут у вас не быть проблем, - на корявом английском сказал портье. - В отеле есть лавка, а совсем недалеко, в город, есть несколько торговый центр, молл, да?, - и он вручил Смиту ключ.

Рой Смит давно хотел выбраться и вывезти семью в Европу. Последние полгода он даже уже подбирал различные варианты и планировал маршруты, но Мардж отказывалась наотрез, выдумывая тысячи вздорных причин.
Он чувствовал себя виноватым, что в семье все шло наперекосяк. Да, последние годы, а если честно признаться, то и вообще почти все годы брака, он был слишком занят работой. Его части семейных капиталов хватало бы на безбедную жизнь рантье, но он всегда хотел доказать семье, а может быть самому себе, что он не бездарный нахлебник и не бессмысленный прожигатель жизни. Скажем, как оба его кузена по отцовской линии, красавцы недоделанные. Он может сделать себя сам. Все его силы и время уходили на это, еще начиная со студенчества.
Но слава богу, он почти достиг того, чего желал. Та линия препаратов, что выросла еще из едва заметной несуразности в одной из его студенческих работ, была близка к завершению. Все оказалось тысячу раз не так, все тысячу раз казалось безнадежным, но он справился. Он сколотил фирму, он нашел партнеров, он поднял собственную лабораторию, он выискивал и скупал светлые головы еще на стадии выхода из университета. И его небольшая, но отлаженная как механизм компания оправдала все усилия. Почти оправдала. Осталось буквально несколько дней, до того, как будут признаны результаты клинических испытаний, и небольшой, но весьма специализированный кусок рынка упадет к нему в руки. Китайцы каким-то чудом все время наступали ему на пятки, но теперь им уже его не догнать. Его акции взлетят до небес, и его семье больше никогда не придется думать о хлебе насущном.

Увы, пока улучшался его бизнес, его брак разваливался. Дети росли беспризорниками, жена с головой ушла в транжирство, раздражаясь, кажется, самим его появлением дома. К тому же, кажется, стала прикладываться к бутылке. Он хотел попытаться все наладить, ведь все еще можно исправить. У них впереди еще вся жизнь.
И вот, как раз невовремя, Мардж вдруг согласилась на поездку. Правда, хотела ехать только на Лазурный берег, хотя в чем смысл такой поездки, он не понимал. Пляжи есть и на Гавайях, а в Европе можно посмотреть столько всего. Да еще потребовала, чтобы с ними поехала теща. Рой ее терпеть не мог. Но Мардж будто и дня не могла без нее прожить и пихала ее во все углы их совместной жизни. Даже настояла на включении Сьюзен в состав совета директоров. Пришлось согласиться, о чем он не раз горько пожалел. Сьюзен проявляла не по уму настырство, пыталась взять под себя все нити управления и буром лезла в то, о чем не имеет понятия. Рой постарался, как мог, объяснить ситуацию партнерам, а научному отделу вообще запретил, под страхом смерти, исполнять хоть какие-либо ее распоряжения или верить хоть единому ее слову. В остальном позволяя ей тешить свое самолюбие.
Но ничего, все необходимые на случай форс-мажора документы он взял с собой, а в остальном отлаженный механизм должен все сделать и в его отсутствие. Мальчик-грум топтался у дверей, намекая на чаевые, и он дал ему какую-то мелочь.

...

- Вы что, - Мардж глянула на бейджик на жилетке бармена, - господин Дойфель, тут все обязанности исполняете?

Она приподняла дочку за руку, дожидаясь, пока она заберется на высокую табуретку у бара. Девочка мешкалась, ей было неудобно, за одну руку ее держала мама, а другой она обнимала свою куклу. Наконец она залезла.

- Да, - Дойфель во время разговор не переставал что-то ловко смешивать и разливать в бокалы, - как хозяин отеля, я иметь определенный преимущества.

- О, так вы хозяин.

Дойфель насадил на края бокала дольки лимона, бросил соломинки и отнес бокалы паре по соседству.

- Так чего вы желать?

Мардж обвела глазами полки с бутылками.

- У вас есть виски?

Дойфель мельком взглянул на часы, вроде как не рановато ли для виски, но кивнул - как не быть.

- Двойную.

- А что девочке?

- Девочке не надо ничего.

Дойфель покачал головой, доставая виски, и сказал малышке:

- И как тебя звать, принцесса?

Дочка посмотрела на мать. Та не обращала на нее внимания, в нетерпении постукивая пальцами по стойке.

- Я не принцесса, я Мэри.

- У Мэри красивые карие глазки, как у принцессы, - обосновал свое мнение Дойфель.

Мардж в один присест выпила виски и сморщилась.

- У вас тоже красивый голубой глазки, - сделал комплимент Дойфель.

Мардж сделала знак повторить и закурила, попутно обдав Мэри дымом. Дойффель снова достал бытылку.

- У вашего мужа, кажется, тоже голубой глазки?

- Глаза, голубые глаза, - поправила его Мардж.

- Разве это не есть странно?, - спросил он, наливая новую порцию.

Мардж оглядывалась, как будто ища кого-то в зале, но за столками почти никого не было. Вдруг намурилась, что-то соображая, потом выпустила дым в лицо Дойфелю:

- Чего? Это вы сейчас к чему?

- Очень странный, что у родителей голубые глаза, а у детки карий глаза, - охотно повторил Дойфель.

- Может быть, я второй раз замужем?

- О, это было вполне может быть, пока вы не сказать, что вы это "может быть".

Мардж некоторое время молча переваривала фразу, пытаясь ее понять. Дойфель отошел к другим клиентам, и не проявлял интереса к продолжению разговора.

- Сиди здесь, - сказала она девочке, - маме надо позвонить.

Как только она отошла, вернулся Дойфель. В пепельнице дымилась едва начатая Мардж сигарета. Он аккуратно ее загасил и сказал на чистом английском:

- Ненавижу дым и огонь... Мэри, тебе что-нибудь налить? Кола, спрайт, фанта?

Мэри оглянулась на мать, которая нервно ходила возле дверей, с кем-то разговаривая по телефону, и посильнее обняла куклу.

- Мама сказала мне нельзя колу.

Дойфель взялся протирать бокалы.

- Но ты хочешь колу?

Мэри задумалась.

- Лукас пьет колу.

- Лукас это твой брат?

Она кивнула.

- Да, я тоже был самым младшим в семье..., - Дойфель погрустнел.
- Нам всегда хуже всех. Старшим всегда все можно, а нам нельзя. Нас всегда заставляют их слушаться. Они могут играть где хотят, а нас с собой не берут. Бери пример со старших, Люсьен, они все делают хорошо, - передразнил он кого-то, - а ты опять сделал бяку, иди в угол. Они всегда обманывают, а им все время верят, потому что они большие. Им разрешают смотреть телевизор и поздно ложиться спать. А маленьким нельзя и это, и это, и это... Нам вообще ничего нельзя...

Девочка, потупившись, теребила куклу, и нельзя было понять, слушает ли она, понимает ли, о чем ей говорят.
Дойфель налил в небольшой бокал кока-колы, и поставил перед девочкой:

- Ты хочешь колы?

Девочка молчала. В этот момент вернулась успокоенная Мардж, уселась поудобнее, и не найдя зажженой сигареты, снова закурила.

- Это вмешательство в частную жизнь.

Дойфель, заискивающе улыбаясь, замахал руками, показывая, что упаси господь его делать такие гадости и глупости.

- Мы, рогоносцы, просто сочувствуем друг другу.

Мардж на этот раз отпила только половину, привычно переборола неприятный вкус и с холодной презрительностью окинула взглядом Дойфеля:

- Да? Могу понять вашу избранницу...

Кажется, ее настроение улучшалось. Дойфель нажал на какую-то кнопку под прилавком, на что из подсобки тут же выглянул давешний мальчик-грум, в кухонном фартуке и какой-то пиратского вида косынке, обвязанной вокруг головы. Получив сигнал взять на себя обслуживание других клиентов, он исчез, и появился уже без фартука.

Дойфель тщательно протирал все те же несколько бокалов, никак не удовлетворяясь видом стекла на просвет.

- А знаете, - сказал он вдруг серьезно, - это просто несправедливо. Нечестно. Это - не по правилам...

Ответа не последовало, собеседник был погружен в свои внутренние ощущения. Поэтому он просто продолжил:

- Я ведь всегда любил ее. С самого первого взгляда. И, наверное, буду любить всегда... Поэтому я не прощу ей никогда...
Она была звездой своего потока, а я стеснительный заучка, сынок богатых родителей, полностью погруженный в мир формул и расчетов, потому что только там я чувствовал себя уверенным и сильным. Она всегда была окружена поклонниками. Все ее обожали. Не то она была всегда там, где праздник, не то праздники были всегда там, где она, но вокруг нее всегда кипела жизнь. Она порхала по ней, как птичка. Она и училась на факультете орнитологии...

Здесь Мардж впервые проявила хоть какой-то интерес к рассказу, очевидно, напомнившему ей что-то приятное:

- Я тоже училась на орнитолога, биология показалась мне легче всего. Помню, что диплом был что-то там про орлов...

- Не люблю орлов, - поморщился Дойфель.

- Почему орлов?, - удивилась Мардж.

- У них острые клювы, очень больно клюют печень, - Дойфель даже поклевал своим большим носом, показывая как орлы это делают.

Мардж явно не поняла, при чем здесь печень, поэтому решила не загружаться, а просто допила виски, сразу же показывая, что надо снова налить. Дойель налил, и, помолчав, снова продолжил:

- Не знаю, как вы, но она, на мое счастье, плохо училась. Она увлекалась всерьез только легкой атлетикой и даже делала успехи, пока с замужеством не бросила спорт... Так что я всегда мог бы рядом, делая за нее курсовые и помогая сдать зачеты...
А потом, однажды, незадолго до выпуска, она вдруг обратила на меня внимание. Я был на седьмом небе от счастья. Она сразу же забеременела, жениться пришлось срочно, мои родители был против, но я ничего не слушал...

По глазам Мардж было видно, что она уже слегка опьянела и находится в благодушном настроении, не имея ничего против журчания речи бармена. Мэри перебирала кружева на своей кукле, кажется, о чем-то с ней неслышно разговаривая.

- Я носил ее на руках, я был готов мир положить к ее ногам, я ловил каждый ее взгляд и каждый ее жест.
Но она отвергала меня. Она унижала меня у всех на глазах, она старалась делать все, что делало мне больно. Она постоянно выдумывала причины, почему я плохо о ней забочусь. Обвиняла меня бог знает в чем.
Казалось, чем больше я люблю ее, тем больше она меня презирает. Чем больше я выполняю ее желания, тем больше ее запросы. Мне приходилось все больше работать, семья отказала мне в помощи, я снова углубился в свой, родной, уютный мир формул...

- А сколько будет 13 с половиной тысяч на 57?, - вдруг спросила Мардж, по каким-то ей одной ведомым ассоциациям.

- Миллион две тыщи двести сорок пять, - без запинки ответил Дойфель.

Цифра несколько удивила Мардж, но, видимо, удивила приятно, поскольку, поразмыслив, она явно нашла ее истинной.

- И вот однажды мне улыбнулась удача. Я совершил открытие и получил много денег. Теперь я мог удовлетворить любые ее запросы. Ну, почти любые. И знаете, что она сделала? Она подала на развод, отсудила у меня все имущество. Да я, в общем, и не сопротивлялся. Я любил ее. Я хотел сделать ее счастливой. Я готов был отдать для нее все. Я и отдал ей все...
Но ей и этого было мало. Уходя, она сообщила мне, что всегда меня обманывала. И что моя дочь..., - Дойфель сделал паузу, как бы пытаясь удержать себя в руках, - не от меня. От какого-то спортсмена. И он - настоящий мужчина, в отличие от меня. Несмотря на то, что он бросил ее сразу, как только узнал о беременности. И как она счастлива, что наконец может отомстить мне за все годы, которые ей пришлось прожить со мной...

Мардж понимающе покивала головой, сочувствуя не то Дойфелю, не то его бывшей жене.

- И вот чего я не пойму, - Дойфель снова принялся за протирку бокалов. - Ведь она могла иметь все это, все тоже самое, и еще мою любовь. Прояви она хоть какие-то чувства. Любые чувства... Жалость... Сочувствие... Заботу о ребенке... Благодарность за помощь... В конце концов желание, чтобы тебя кто-то любил...
Ей нужно было что-то отдать. Самую крошечку, самую капельку. И в придачу к материальному миру она получила бы еще целый мир. Духовный. Но она поступила так, как она поступила. Взяла только половину мира...

Дойфель вдруг наклонился поближе к Мардж, и доверительно ее спросил:

- Как вы думаете, она не прогадала?..

Мардж недовольно отстранилась, как будто от Дойфеля пахло виски.

- Мне-то что до ваших проблем?

Она снова одним разом выпила виски, и хлопнула ладонью по барной стойке:

- Ну, овечка Мэри, теперь мы готовы к большой прогулке. А, овечка Мэри?, - она слегка ущипнула Мэри за щеку, и засмеялась. - Ну вы там сами запишите, что куда надо, - обратилась она к Дойфелю, - а мы пойдем гулятики, нас ждут магазинчики...

Когда они уходили, то Мэри, которую мама почти тащила за руку, оглянулась на бокал с кока-колой, так и оставшийся стоять нетронутым...

...

Дойфель выкатил на задний двор отеля тележку с грязным бельем. На этот раз он был не в униформе отеля, а просто в джинсах и рубашке. Грузчики у рампы с шумом и руганью грузили в фуру какую-то мебель.
Дойфель закурил и огляделся. На дальнем краю рампы, свесив ноги, сидел Лукас, все с той же компьютерной игрушкой. Он заметил подошедшего Дойфеля, судя по тому, что отвернул от него экран игрушки.

- А ты чего не пошел со всеми на пляж? Смотри, какая погода...

Лукас дернул плечом. Не дождавшись ответа, Дойфель как-то по-мальчишески простецки тоже сел на край рампы в паре метров от Лукаса, не боясь испачкаться, и стал болтать ногами.

- Это не тот ключ, - подсказал он немного погодя, хотя не мог видеть экран. - Там надо вернуться назад, в большом зале запрыгнуть на ящик...

- Я сам, - зло сказал Лукас, - я сам могу, не подсказывайте мне.

Дойфель понимающе покивал. Какое-то время они молчали.

- Я тоже ведь был старший ребенок в семье, тоже все делал сам., - сказал наконец Дойфель.
- Знаешь, сколько у меня братишек и сестренок? - Он присвистнул. - До сих пор сосчитать не могут.

Лукас улыбнулся, хотя старательно делал вид, что не слушает, а играет.

- Мне всегда надо было все делать самому, и еще делать за младшеньких, ведь они такие милые крошки... Все, что мне приходилось с боем отвоевывать, им доставалось даром, просто так...
Он могут делать как хотят, и все радуются, что они вообще это сделали, а ты должен делать всегда только правильное...

Дойфель затянулся.

- Какой пример ты подаешь маленьким, Люсьен, - передразнил он кого-то, - ты должен уступать, Люсьен...
Все самые вкусные кусочки отдают им... Они всегда врут, а им всегда верят... Они всегда только играют и развлекаются, а я всегда должен делать что-то, что я не хочу... Я всегда был должен...

Лукас уже не играл, он опустил игрушку на колени. Морщась от дыма своей сигареты, Дойфель шелкнул авторучкой и что-то накарябал на визитке отеля. Подвинул карточку к Лукасу:

- Это чит-коды... Знаешь, мне пора, дела.

Потом легко встал, выбросил сигарету и не оглядываясь ушел. Грузчики у рампы с шумом и руганью выгружали из фуры все, что до этого загружали. Лукас сидел и думал.

...

Наманикуренным ногтем Сьюзен постукивала по скатерти, пока кто-то собирал со стола пустые тарелки. В другой руке она держала телефон, и не то что-то в нем искала, не то размышляла, стоит ли искать.

- Извините? Не желает ли мадам бокаль шампанского за счет заведений?

Она даже не посмотрела на того, кто это сказал:

- За счет заведения? Несите всю бутылку...

Это был Дойфель. Он сделал знак кому-то позади, отодвинул стул и сел.

- Мадам Роше не будет против, если я присесть?

Мадам Роше искривила все что могла, показывая, что она против, но слишком занята, чтобы вступать в разговоры с прислугой. Дойфель покрутил в руках столовый нож, и уже без акцента и церемоний, будто по житейски продолжая разговор скем-то давно знакомым, сказал:

- А знаете, в молодости я был еще какой бандит. Кличка у меня была, "Бритва". Всегда с собой носил, спал с ней...

Вот теперь Сьюзен бросила выстрый взгляд на Дойфеля, ничуть не удивившись пропаже акцента, а даже с некоторой иронией, мол, "он что, думал, кто-то в этом мире будет удивлен, узнав, что другой оказался не тем, за кого себя выдавал".

- Дон Виченце даже со мной персонально здоровался, шляпу снимал... Мир его праху... Попал под паровоз.

Мальчик-грум поставил на стол ведерко с бутылкой шампанского, подождал секунду, но Дойфель показал, что делать больше ничего не надо, и он исчез. Дойфель чему-то усмехнулся:

- Представляете - первый паровоз в Перуджо. Первый человек в Перуджо. И в первый же день они встретились. Хотя оба активно хотели избежать встречи. Вы не видите здесь какой-то... иронии?

Сьюзен слушала с тем выражением лица, с которым люди слушают объявления диктора на вокзале, когда знают, что до их поезда еще два часа. Иначе говоря, она не слушала, просто ждала, когда история железнодорожного транспорта подойдет к ней персонально. Она выбрала, наконец, что-то из списка телефона, и приложила трубку к уху.
Дойфель каким-то плавным, мягким, и в то же время ювелирным движением просто забрал у нее телефон и положил его в ведерко с шампанским. Просто раз, и вот телефон уже там. Оба смотрели на ведерко.

- Все Перуджо меня знало.

Сьюзен вздохнула:

- Ну хорошо. И что же случилось потом?

- А потом я повзрослел. Я подумал - я молодой, красивый и сильный, все меня боятся, все меня уважают. Я - молодой бог...
Но я никто. Я мальчик-сирота, я вырос на объедках с помойки, я вор и бандит, мой дом канализационные стоки. И даже когда я в шикарном отеле за шикарным столом, я все тот же крысеныш на помойке. Я чувствую это, я вижу это вокруг, я вижу это в себе, когда никто этого не видит, и я никогда не избавлюсь от этого, если не захочу. Я хожу по лезвию бритвы..., -

Дойфель, рассказывая, снова взял в руки столовый нож, и стал задумчиво его крутить между пальцами. Так быстро, что нож почти сливался в порхающее серебристое облачко.

- ... мне повезло раз, два, три. Но конец будет один. Я попаду в тюрьму. Мне выбьют зубы. Мне воткнут заточку в спину. Меня задушат во сне. И когда я буду старый, одноглазый и беззубый умирать на помойке, сжимая в руках найденную ржавую бритву - то что останется после меня? Был ли этот бог? Вспомнит ли кто-то его имя, если даже сейчас все знают только какую-то "Бритву"?

Дойфель аккуратно положил нож на салфетку.

- Или всего этого не было? Это был только мираж, видения больного умирающего крысенка все на той же помойке, все с той же ржавой бритвой в руках?

- Ближе к делу, - Сьюзен ковырялась в своей сумочке, что-то там ища. Вытащила второй телефон.

- Ближе? Ближе некуда. Можно дальше. Мошенничество, подделка документов, сговор, торговля инсайдерской информацией, биржевые махинации, уклонение от налогов... - это только то, с чего начнут.

- Убийства в списке нет? Вдруг я способна и на это?

- Мы оба знаем ответ, Малышка Оклахома. Не самое подходящее ваше прозвище, но самое цензурное.

- Итак, шантаж?

Дойфель досадливо покачал головой.

- Вы меня не слушали.

- Откуда вы все это знаете? Чего вам надо от меня?

- Подумайте, чего вам надо от вас. Бывают моменты, когда еще можно сделать выбор.

- Это что, все?

Дойфель пожал плечами.

- Всё? Чтобы я пустила слезу от морализаторской чуши? Чтобы я признала себя больным крысенком на помойке? И вы почувствовали себя спасителем заблудших душ? Это - всё?.. Бросьте. Так не бывает...
Это все вранье, что вы сказали, но мне просто интересно - правда, что вам надо? Ну, допустим, крысенок и самая распроклятая сука. Вам-то что с того? Что вы собираетесь делать дальше?

- Просто уйду. Ваши грехи и дальнейшая судьба меня не интересуют. - Дойфель поднялся, и аккуратно поставил стул на место.

- Чего вы хотите?!, - крикнула Сьюзен ему в спину. - Скажите правду, чего вы хотите?

...


Рой зашел в кабинет управляющего.

- Это что-то срочное?..

Мальчик-грум прикрыл за ним дверь. В кресле управляющего, в деловом костюме, сидел Дойфель.

- Это не займет много времени, но вы присаживайтесь.

Рой сел:

- Если это какая-то чепуха...

Дойфель вытащил из-под стола тот чемоданчик-дипломат, с которым Рой приехал в отель.

- Это ваше.

- Я не понимаю, что это значит?

- Это ваш кейс. В нем все то, что и было. А вот это то, чего в нем не хватало.

Он положил на кейс тонкую синюю папку и придвинул все это к Рою. Тот достал из нагрудного кармана очки, заглянул в папку.

- Откуда это у вас?

- Вы задаете слишком много вопросов, господин Смит с одним "т"... Вам не кажется, что вам пора наконец увидеть ответы?

Дойфель повернул к нему экран компьютера.

- Это счет вашего управляющего, Доусона, на Багамах...

Со стопки документов, лежащих справа от него, взял какую-то бумажку. Близоруко сощурился, глядя на нее:

- Ага, а это пароль и пин-коды от него.

Бросил бумажку к Смиту. Взял следующую.

- А это счет вашей жены, тоже пароль и коды...

И стал бросать к нему документы один за одним:

- Это протокол собрания совета директоров в ваше отсутствие...

- Это настоящий отчет аудиторов...

- Это переписка Сьюзен с китайцами...

- Это фальсифицированные отчеты Доусона...

- Это список расходов профессора Сидорофф за последние полгода...

Потом просто подвинул к ему всю стопку.

- Вы были неосторожны. Вы все выпустили из рук. Вы стоите на краю пропасти...

Рой не притронулся ни к одной из бумажек. Он о чем-то думал, не глядя на Дойфеля.

- Результаты клинических испытаний не утвердят. Не хватит одной бумажки. О, чистая формальность, досадная случайность, где-то кто-то не уследил, не туда положил. Осветят как провал и отказ. Ваши акции рухнут, их скупят за копейки, вас выпрут из совета директоров до того, как вы успеете вернуться.
Когда все прояснится, китайцам продадут уже задорого. Впрочем, их тоже кинут, продадут шкурку от банана, обремененную кредитами как беспризорная собака блохами. Тех все равно интересуют только патенты, да и те постольку поскольку. Главные деньги сделают на дженериках. Все случившееся повесят на вас же. Если не отмажет семья, вы проведете остаток дней за решеткой...

- Но я не знал, - Рой вдруг закрыл лицо руками, - я не знал.

- Бросьте. Не отличать коричневое от серого, перестать читать отчеты вскоре после того, как их начали фальсифицировать, чем больше лезут в ваши дела, тем больше поломочий отдавать в чужие руки, наконец, в самый важный момент согласиться поехать к черту на кулички, бросить все на произвол судьбы, по первому же абсурдному и немотивировнному капризу?..

- Я просто хотел, чтобы все по-человечески, - Рой отнял руки. Глаза были сухими и злыми.
- Почему ничего нельзя по-человечески? Почему нельзя доверять? Почему нельзя, чтобы ты пришел домой, и это был дом? Чтобы тебя любили и уважали за то, что ты любишь и уважаешь их? Чтобы ты обнял, и тебя обняли? Чтобы ты сделал все, и для тебя сделали все? Разве я не имею права быть человеком, а не скотиной, не волком, не вошью, не крысой помойной? Не жрать, не рвать, не пить чью-то кровь? Просто человеком?..
Почему?.. Почему, твою мать?.., - он ударил кулаком по столу, стало больно, и он взъярясь ударил еще раз, еще сильнее, - почему, распроклятые вы сволочные *нецензурная брань* хренососы?! Почему?.., - вот теперь его глаза пробило на мокрое.

Дойфель вытащил из коробки салфетку, встряхнул, и с издевательски суетливым сочувствием стал предлагать его Рою. Тот мотнул головой. Дойфель выбросил салфетку в корзину.

- Конечно, это ваше право. Последствия реализации этого вашего права - они тоже ваши. Не так ли?

Рой посидел немного, глядя в окно. Отвлеченно кивнул. Вдруг резко поднялся:

- Еще не поздно. Еще все в моих руках...

Бросился к двери, вернулся, как попало сгреб все бумаги в кейс, прижав его к груди снова побежал. Но перед дверью вдруг остановился, опустил плечи. Оглянулся на Дойфеля:

- А... Дети?.. Что будет с детьми?..

Дойфель смотрел на него серьезно, ни словом, ни жестом, ни выражением лица не давая понять, что он думает по этом поводу. Даже, кажется, не моргал и не дышал.

- Понимаю... Да, конечно..., - уже медленно, Рой открыл дверь и вышел.

- Да, Рой, - окликнул его Дойфель, надевая толстые очки в роговой оправе.

- Что?

- Ругаться научитесь...

...


В скверике, через дорогу от отеля, на скамейке сидели Дойфель и мальчик-грум. Оба в одинаковых шортах и в одинаковых майках с надписью "Hotel Edem". Дойфель, запрокинув голову, нежился в лучах послеполуденного солнца. Мальчик внимательно смотрел в сторону отеля.
Из главного входа вдруг выскочила мадам Роше, спотыкаясь и подскакивая на высоких каблуках. Она пыталась одновременно поправить туфель и с кем-то говорить по телефону. Судя по повышенным тонам, разговор был не очень приятный.
Из открытого французского окна на втором этаже отеля вдруг вылетел, кувыркаясь и разбрасывая тряпки, большой чемодан. За ним еще один. Газон перед отелем покрылся яркими цветными пятнами, как будто ранеными окровавленными птицами. Почти сразу же из дверей отеля выбежала Мардж и бросилась собирать вещи.

- Рой, - обращалась она к окну на втором этаже, - ты все неправильно понял...

Скомканные вещи не лезли назад в чемодан.

- Я никого так не любила, как любила тебя..., - Мардж заливалась слезами, но говорила еще погромче, чтобы было слышно наверху.

Некоторые прохожие ускоряли шаг, желая пройти побыстрее, некоторые притормаживали, стараясь побольше насладиться скандалом. Двое стояли, вообще не двигаясь - мальчик и девочка. Они крепко держали друг друга за руки. У мальчика уже не было игрушки, а у девочки не было куклы. Они смотрели очень внимательно, во все глаза.

- Ты не представляешь, как ты мне нужен, - Мардж прижала вещи к груди, подразумевая "к сердцу", - я так хочу быть с тобой...

Из окна вылетела еще одна сумка, но зацепилась за решетку и бессильно повисла.

- Она зацепилась, Рой, - тем же тоном и плачущим голосом продолжила Мардж, - ты не мог бы...

Мальчик-грум усмехнулся, и повернулся к Дойфелю.

- Да, пап, Роше впрыснула тебе яд в зубную пасту.

Тот продолжал наслаждаться солнечной ванной.

- Ага. Я знаю. С фантазией у старой домушницы небогато.

Мальчик еще раз посмотрел на происходящее возле отеля.

- Пап, а нищие духом - это вот как они?

- Которые? Большие или маленькие?

- Большие.

- Ага. Они и есть.

- А почему им положено в рай?

Дойфель отвлекся от солнечных лучей, желая ответить серьезно.

- Почему?.. Ну, потому что... ну а куда их еще?..
Они же как дети. Нет. Как дети детей. Они не знают добра и зла. Они не ведают, что творят. Они творят что им хочется и думают по этому поводу что им хочется. Дай в руки плюшевого мишку или опасную бритву, они будут одинаково размахивать и тем и другим. Они как яблоня, не думают о своих яблоках... Куда их еще, вот таких вот...

- Рай - это как ясельки, для совсем несмышленышей?

- Ну да. С одной из точек зрения.

- А с другой точки зрения?

- С другой точки зрения, не только в раю нет острых предметов и стены оббиты мягким.

- Разве в аду тоже?

- Я же говорю, зависит от точки зрения. Адрес-то один и тот же, у буйных персонал построже.

- Пап, а почему там нельзя яблоки?

- Что?, - не понял Дойфель.

- Ну, почему яблоки такие запретные? Что в нем такого было, в этом яблоке?

- Аа... Да нет. Просто яблоко, сынок. Просто яблоня. - Дойфель вытащил из кармана яблоко, покрутил в руках, выбирая бок поспелее и, заранее сморщившись, откусил.
- Они ф нее тыфячу раз ели.

- Тогда почему?

Дойфель молчал, пока все не прожевал.

- Потому что... Я поставил перед ними выбор. Я сообщил им, что у них есть выбор...
Они узнали, что в мире есть причины и есть следствия. Что их можно взвешивать и принимать решение. Что это будет их решение, что это будут их причины и их следствия... Это будет ИХ выбор... Есть, или не есть..., - Дойфель предложил яблоко сыну, тот отрицательно покачал головой, и Дойфель точным броском отправил яблоко в урну, метрах в десяти от них. - ... Быть, или не быть.

Сын минуту раздумывал, качая ногами.

- Но все равно, за что? Ведь количество добра и зла в мире от этого не изменилось? Яблок сколько было, только и осталось. Съедят их или не съедят, те или эти. Злодеи не смогут украсть больше, чем сделают праведники. Если по счету заплатит не этот, значит по счету заплатит другой. Если не заплатит никто, значит заплатят все. Все осталось как раньше, просто добро и зло как бы...

Дойфель одобрительно кивнул, покрутив рукой в воздухе.

- ... перемешались?.. Кто-то другой стал принимать решения, чему быть, чему не быть. Все стало течь не так, как хочет кто-то один... А, ну да, я понял. Узнав про выбор, люди стали... немножко боги?

Дойфель пожал плечами. Он снова запрокинул голову и щурился, наслаждаясь солнечным светом.

- И немножко дьяволы, сынок. И немножко дьяволы...

Прошло минут пять, прежде чем сын осторожно спросил:

- Пап, а почему ты это делаешь? Ты обязательно должен это делать?

- Нет... Просто... Когда-то меня тоже поставили перед выбором.

Сын перестал болтать ногами:

- А настоящий рай, и настоящий ад - они где?

Дойфель не изменил ни позы, ни выражения лица. Он как будто весь изнутри погрустнел. Будто солнце перестало греть. Потом он разлепил губы:

- Это очень просто сказать, и очень сложно понять, сын мой. Ты узнаешь, когда будешь там...