Все о Венедикте Ерофееве

Буду выкладывать здесь все, что есть в тырнете по Венедикту Васильевичу Ерофееву! (это уже не очень трудно, патамушта два года назад распечатал все тексты - теперь только электронные адреса надо восстановить )
-------------------------------------------------------------------
http://www.lenta.ru/news/2010/01/19/buhen/ 19.01.2010, 18:44:57
Немецкие актеры перепились на спектакле "Москва - Петушки"
Актеры экспериментального франкфуртского театра "Schauspiel" перепились на спектакле по поэме Венедикта Ерофеева "Москва - Петушки" и упали со сцены, сообщает Bild.
В качестве реквизита в спектакле использовалась настоящая водка, о чем зрители не имели никакого понятия. Четверо актеров сидели на сцене на железных стульях, периодически разливая по стаканам и выпивая.
Постепенно действие на сцене стало приобретать эксцентричный характер. Актеры то и дело вскакивали, орали "Настрофье!". Потом раскидали листы с текстами ролей по сцене и перешли к импровизации, начав разливать зрителям.
Один из актеров уже не стоял на ногах, другой поскользнулся на разбросанных листах и упал. Публика между тем была довольна и хлопала, полагая, что все это является частью спектакля.
Опьянение актеров стало очевидным лишь после того, когда один из них рухнул со сцены вместе со стулом спиной в зрительный зал, а еще один свалился под стол. Побежали первые зрители, в зале и в фойе возник хаос.
На место были вызваны пожарные и медики. Один из актеров был помещен в карету "скорой помощи", однако принялся бушевать, и врачи обратились к полицейским. В итоге он был доставлен в университетскую клинику. Всего к ликвидации последствий спектакля "Путешествие в Петушки" (Die Reise nach Petuschki) были привлечены три оперативных наряда полиции, четыре патрульных автомобиля и служебно-розыскные собаки.

Хорошо еще, что до финала не доиграли, где убивают. Ведь в таком виде могли бы и по-настоящему зарезать...

А вообще мне захотелось на этот спектакль сходить.

В финале в теории не режут, а закалывают шилом в горло, и то непонятно, умер Веничка или нет...

zdrager пишет:

А вообще мне захотелось на этот спектакль сходить.

И мне. Со своим стаканом

http://www.fondsk.ru/article.php?id=2719 "Фонд стратегической культуры" 23.01.2010
Венедикт Ерофеев: «Нет никакого страха…» Олег СЛЕПЫНИН (Украина)
Поэме «Москва – Петушки» 40 лет
Смех освобождает от страха… Точнее, есть вид изысканного смеха, который освобождает от страха.
В молчании русских на Украине много всего – и сто лет безверия, и оглушённость, и растерянность, но и страх: как бы чего… Мы идём на уступки и молчим, когда жить с прикушенным языком губительно, когда нужно гневно протестовать и требовать, например, чтобы твоему ребёнку дали возможность учиться на родном языке, на русском… Энергия протеста замкнута в скорлупу страха и осторожности.
Есть опыт освобождения. Он в иной сетке координат, в иной плоскости бытия. Обратимся к нему, тем более и повод – 40 лет… Сорок лет назад было выведено на последнем листе рукописи: На кабельных работах в Шереметьево – Лобня, осень 69 года. Но в последующем Ерофеев утверждал, что поэма завершена в 1970-м.

1
Если досужим вечерком мы изобразим на пергаменте шкалу (как у термометра, где градусы – годы) и разместим на ней имена литературных памятников, то поэма «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева окажется от шкалы в стороне, даже и на обороте листа! Однако, вчувствовавшись в тему, мы вскоре рядом с «Петушками» обнаружим извлекателя квинтэссенции с его «Пантагрюэлем», ну а поблизости от Рабле непременно проявятся и другие лица. Так и окажется, что пресловутая наша шкала литценностей – прозрачна и двустороння, амбивалентна и что она вдруг как-то преобразовалась из многоэтажной гребёнки-термометра в некое подобие координатной сетки звёздного неба, произвольно украсившись светилами…
В юности Пушкина была книжная полка, на которой тот хранил
«потаенну Сафьянную тетрадь», а в ней, соответственно, «сочиненья,
презревшие печать».
«Москва-Петушки» – из Софьянной тетради Русского ХХ века.

2
Помнится, первая мысль при чтении была очень странной: здорово, что это уже написано! И ощущение: автор, написав это, себя погубил. Поэтому в восторженности не было благородства открывателя новых широт. Но (с затаённым дыханием): здорово!
Все с готовностью восхитились: поэма!
В интеллигентских пивных и курилках НИИ случайно цитировалось: И немедленно выпил!.. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я ещё чего-то пил... Женщина сложной судьбы, прикрыв беретом выбитые зубы, спала, как Фата-моргана...
Ха-ха!
Время нащупывало пути для обретения свежего взгляда, в том числе и сквозь хрусталики, наполненные в 1969 году на кабельных работах одеколоном «Свежесть» и «Соловьиным садом» Блока. Если бы жанр был указан не «поэма», а «трёп», то и тогда бы сказали: «Поэма!» Качество монолога и заключённого в нём не столько интеллектуального заплыва в ширину, сколько изначального света таково, что – поэма. Жанр не всегда пустяк, жанр здесь – имя книги.
Если, по М.М.Бахтину, в XVI веке в Париже Франсуа Рабле
«праздничная площадь объединяла громадное количество больших и малых жанров и форм, проникнутых единым неофициальным мироощущением», то во второй половине ХХ века в Москве громадное количество больших и малых жанров и форм, проникнутых единым неофициальным мироощущением фокусировалось в нескольких головах, в том числе и в празднично-скорбной голове героя поэмы.
«Чёрт знает, в каком жанре я доеду до Петушков, - озадачился Веничка, обнаружив пропажу предмета первой необходимости. – От самой Москвы всё были философские эссе и мемуары, всё были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева… Теперь начинается детективная повесть…» Будут ещё: кулинарная книга, историческая энциклопедия, революционная эпопея…
Поэма – ибо возвышает за счёт распрямления спины при чтении. Ну а всякая Поэма этого рода – ковровая дорожка, ведущая из под забора (из тамбура электрички, где на запотевшем стекле текст из трёх букв) в академические коридоры, либералистианские, надо сказать, где меня – читателя – тут же взялись убеждать, что «водка – действительно суть и корень ерофеевского творчества» (Александр Генис, «Благая весть. Венедикт Ерофеев»). У меня же, читателя, сложилось совершенно иное мнение, внятно было: алкоголь и ни при чём, книжка не о переживаниях болтливого интеллигентного алкаша в электричке, в ней универсальность некая, о бесприютности впавшего в апостасию, в богоотступничество, русского человек речь! Процитированный автор осмыслял поэму так: «Ерофеев – очень русский автор, то есть, как писал академик Лихачёв, писатель, для которого светская литература намертво повязана с христианской традицией откровения, духовного прорыва из быта в бытие. Текст Ерофеева – всегда опыт напряжённого религиозного переживания. Всё его мироощущение наполнено апокалиптическим пафосом…» В общем-то, видим, вылупливание из шелухи в поиске просвета, чтобы не сказать слова «чепуха», но звучит с долей правдоподобия. Особенно умиляет привлечение всуе в качестве подпорной клюки имени академика. Впрочем, куда нам без классиков! Но есть и правда в тех словах; действительно, Ерофеев – очень русский… Хотя, конечно, не столько автор, сколько характер. Пересмешничество в русской литературе веточка – даже и со всеми своими лютиками – вещь всё-таки побочная.
У С.С.Аверинцева (мы помним, он филокатолик) есть работа «Бахтин, смех, христианская культура», ввёдённая им под сочинённую им энциклопедическую рубрику «Не-смех Христа». Тема «Не-смех Христа» - из традиции: «Христос никогда не смеялся… В точке абсолютной свободы смех невозможен, ибо излишен». В одной из сносок Аверинцев пишет: «В целом православная духовность недоверчивее к смеху, чем западная, а специально русская – особенно недоверчива; по-видимому, это реакция аскетики на черты русского национального характера… Гоголь, не знающий, как совместить в себе комического гения и набожного человека, – очень русский случай».
Запад – иное дело, там всегда знали, как совместить набожность и латинский комический гений. М.М.Бахтин в своей знаменитой книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» говорит, что «большие города средневековья жили карнавальной жизнью в общей сложности до трёх месяцев в году. Влияние карнавального мироощущения на видение и мышление людей было непреодолимым: оно заставляло их как бы отрешаться от своего официального положения (монаха, клирика, учёного) и воспринимать мир в его карнавально-смеховом аспекте. Не только школяры и мелкие клирики, но и высокопоставленные церковники и учёные богословы разрешали себе весёлые рекреации, то есть отдых от благоговейной серьёзности, и «монашеские шутки»… В своих кельях они создавали пародийные или полупародийные учёные трактаты и другие смеховые произведения на латинском языке…»
Для чего это уточнение – «на латинском языке»? Похоже, Бахтин оттенил тем разницу между латинянами и православной Русью. Европа резвилась на своём богослужебном языке. Представить, что наши учёные иерархи забавляются, создавая «пародийные учёные трактаты» на церковнославянском… да хоть и на латыни, совершенно невозможно.
Смех, по Бахтину, «раскрывал глаза на новое и будущее». Но смех Европы не оказался прививкой от вывихов времени: и революции рубили головы, и треуголка надвигалась на гордый лоб, и за колючкой чёрным дымили крематории…

3
Сноска Аверинцева, часть которой мы процитировали, относится к следующему его умозаключению: «Вообще если есть смех, который может быть признан христианским, то это самоосмеяние, уничтожающее привязанность к себе».
Интеллектуально-хмельное пересмешничество Ерофеева уничтожает привязанность к себе вполне, до полной потери себя. Но пока по-русски он не сорвался с края, он свободен. Смех, говорит Бахтин, «освобождает не только от внешней цензуры, но прежде всего от большого внутреннего цензора…» Через полвека Аверинцев продолжит: «Смех – это не свобода, а освобождение… Свободный в освобождении не нуждается; освобождается тот, кто ещё не свободен. Мудреца всегда труднее рассмешить, чем простака, и это потому, что мудрец в отношении большего количества частных случаев внутренней несвободы уже перешёл черту освобождения, черту смеха, уже находится за порогом».
Как отзывается о себе, как характеризует себя герой «Петушков»?.. По-разному, например: «и дурак, и демон, и пустомеля разом». Скоморох и шут?.. Аверинцев напоминает: «"Шут" – по-русски ходовое эвфемистическое обозначение беса, и от него на слова «пошутить»,
«шутка» и т. п. в традиции народного языка падает компрометирующий
отсвет».
Но нам есть от чего защищаться смехом.
Об освобождении (соответствуя своей роли) говорит и Веничка, трагический герой поэмы, предлагая коктейль, «напиток, затмевающий всё». Он вопрошает и отвечает: «Что самое прекрасное в мире? - борьба за освобождение человечества. А ещё прекраснее вот что (записывайте): Пиво жигулевское - 100 г. Шампунь "Садко - богатый гость" - 30 г. Резоль для очистки волос от перхоти - 70 г…»
Ну да, после Ерофеева писать так, как будто его не было, – вид слабоумия.
Веничка освобождён и, достигнув «духовного прорыва из быта в бытие», безжалостен там, где традиционно русская литература сочувственна. Вот он рисует портрет слабоумного младшего Митрича, собственно, инвалида («совершенный кретин», «дышит он как-то идиотически»): «Верхняя губа у него совсем куда-то пропала, а нижняя свесилась до пупа, как волосы у пианиста». И о нём же: «...смотрит, разинув глаза и сощурив рот» (попробуйте разинуть и сощурить, очень смешно). Но Веничка тут же словно б и одёргивает себя, пусть и ёрничая, наставляет меня, читателя: «Надо чтить, повторяю, потёмки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там дрянь одна – все равно: смотри и чти, смотри и не плюй...» Это о старшем Митриче и его рассказе о любви «как у Ивана Тургенева». И вот «вагон содрогнулся от хохота» над плачущим стариком и диким его рассказом «про любовь». Веничка же чтит: «А я сидел и понимал старого Митрича, понимал его слёзы: ему просто всё и всех было жалко… Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальство он нам не заповедовал…»
Что сказать?.. Чтобы трезво оценивать вздор жизни, иногда – для разнообразия – недурно подчитывать поэму «Москва-Петушки» Венедикта Васильевича Ерофеева (1938 - 1990).

Ну-с, приступим, помолясь. Для начала цитата из его дневников. Это вот откуда:
Венедикт Ерофеев "Записные книжки" Книга вторая. Москва, Захаров, 2007г., 478 стр., 3000 экз.

Стр.37:

Август — сентябрь
[Или хроника величайшего из запоев]

8 августа — 13 сентября

8 августа — Водка за 3.62. Мур., Скор., Н.Скор., Шр., Бис, Ер.

9 августа — Водка за 3.62. Ркацители. Саперави. Вермут.Алексанян, Лапин, Шеремет., Ер.

10 августа — Экстра, вермут. Алексанян, Шеремет., Лапин, Ер.

11 августа — Тырново, сливянка, экстра. Рун., Ер.

12 августа — За 3.62. Экстра. Рун., Ер

13 августа — Солнцедар. Зим., Ер.

14 августа — За 3.62. Чача. Вермут. Алексанян, Шеремет., Лапин, Богат., Сталин, Лавеч., Ер.

16 августа — Английский джин, шотландские виски, саперави. Э.Костюх., Е.Костюх., В.Мур., Ю.Шр., Робинс, Мокс, Ю.Ром., Ер.

17 августа — Портвейн. Серак., Н.Серак., Смич., Бардин, А.Друг., Л.Друг., Ер.

18 августа — Английский джин, шотландские виски, алжирское, за 3.62, экстра, рымнинское. В.Мур., В.Скор., Ю.Рун., Н.Скор., Н.Ром., Ю.Шр., В.Губ., Г.Губ., Ер.

19 августа — 3.62, болгарское сухое, экстра. В.Тих., Л.Любч., Э.Костюх, А.Петяев, Я.Пит., Ер.

20 августа — Фруктовое, красное крепкое, 3.62, Рубин. В.Тих., ААрх., Н.Арх., Л.Любч., Ер.

21 августа — Виски клуб 99, 3.62, Рубин. Ю.Шр., В.Тих., Алексис., Л.Любч., Ер.

22 августа — Солнцедар. Ер.

23 августа — Солнцедар. Зимак., Ер.

24 августа — лосьон «Кристалл», Огуречный лосьон. Рубин. Шампанское. Экстра. 3.62. Самогон. Брага. Искра. А.Пит., Е.Пит., Я.Пит, А.Пит., И.Авд., Б.Сор., Цедр.,
Т.Мих., С.Мих., А.Сид., Т.Сид., М.Арац., Н.Арац., пятеро неизвестных, Ер.

25 августа — Шампанское, прутское, рубин, гранат, 3.62, брага. А.Пит., Я.Пит., Б.Сор., Цедр., И.Авд., Б.Авд., Т.Мих., С.Мих., А.Сид., Т.Сид., М.Арац., Н.Арац.,
А.Арх., Н.Арх., шестеро неизвестных, Ер.

26 августа — Шампанское, прутское, 3.62, гранат, брага, микстура валерианы, А.Пит., Я.Пит., В.Сор., Б.Сор., Цедр., Т.Мих., С.Мих., А.Сид., Т.Сид., М.Арац., Н.Арац.,
А.Арх., Н.Арх., Белобр., трое неизвестных, Ер.

27 августа — 3.62, прутское, брага, А.Пит., Я.Пит., В.Сор., Б.Сор., Цедр., Т.Мих., С.Мих., А.Сид., Сид., М. Ар., Н.Арх., Белоб., четверо неизвестных, Ер.

28 августа — Дульче, Мицне, одеколон «Жасмин», Рубин. Б.Сор., В.Сор., Л.Черныш., А.Франц., В.Куран., А.Архип., Ер., оркестранты ресторана.

29 августа — 3.62, Портвейн, Херес. Коб., В.Хроп., Ер.

30 августа — Мицне, Портвейн. Гиссар., В.Хроп., Ю.Рун., В.Ес, Ер.

31 августа — Алжирское, 3.62. Ю.Рун., Ер.

1 сентября — Экстра. Молдаванское. Ер.

2 сентября — Молдаванское. В.Зим., Н.Зим., В.Митр., Ер.

3 сентября — Молдаванское. В.Зим., Н.Зим., В.Митр., Ер.

4 сентября — 3.62, Мицне, Кебер., Ер.

5 сентября — Ипаниури, 3.62. В.Софр., Н.Фрол., Ер.

6 сентября — Гиссар., Алжирское, Мицне. Кара-чинах. В.Свирид., Ер.

7 сентября — Гиссар., Алжирское. Кара-чинах, 3.62.
Л.Люб., Н.Арх., А.Арх.,В.Свир., Я.Пит., А.Пит., Ер.

8 сентября — Кара-чинах, Фруктовое. В.Свир., Н.Арх., А.Арх., А.Люб., В.Ломон., Я.Пит., А.Пит., Ер.

9 сентября — Мицне. Рубин, Ипаниури. Портвейн. Экстра. В.Софр., Н.Серяк., М.Серяк., Ворм. Друч., Ю.Ром, Г.Ис, М.Ис, трое неизвестных, Ер.

10 сентября — Кагор, Румынское сухое, 3.62. Л.Люб., А.Авд., Б.Сор., Н.Арх., А.Арх., Ер.

11 сентября — Одеколон «Свежесть», одеколон «Жасмин», одеколон «Фиалка». Б.Сор., А.Арх., Л..Люб., В.Тих., Ер.

12 сентября — 3.62, Н.Тих., Н.Дерг., Н.Пок., Н.Богат., А.Арх., А.Кург., А.Алекс., В.Клитко, В.Хелад., И.Ур-, А.Завален., Ер.

13 сентября — Болгарское сухое. В.Ес, Ер.

14 сентября — ничего. Ер.
__________________________________________
Прим. Мои комменты:

Зимакова - жена.
Рунова - самая любимая.
Тихонов - друг и собутыльник.
Любчикова - жена Тихонова, друг и собутыльник.
Авдиев - друг и собутыльник.
Борис Сорокин - друг и собутыльник.
Цедринский - сокурсник и собутыльник.
Муравьев - сокурсник, друг и наставник. Переводчик "Гулливера".

http://www.arctic.org.ru/2005a/foto/letop2.htm

Заверяю, что самое полное и информативное повествование о жизненном пути Венедикта В. Ерофеева. Множество всякого рода жизненных фактов, ценность которых не поддается исчислению. Гигантское количество фотографий, начиная с 40-х годов. Замечательное свидетельство жизни и быта нашей Родины и ее славного народа !

http://www.moskva-petushki.ru/bio/kratkaja_avtobiografija/
Краткая автобиография
Ерофеев Венедикт Васильевич. Родился 24 октября 1938 года на Кольском полуострове, за Полярным кругом. Впервые в жизни пересек Полярный круг (с севера на юг, разумеется), когда по окончании школы с отличием, на 17-м году жизни, поехал в столицу ради поступления в Московский университет.
Поступил, но через полтора года был отчислен за нехождение на занятия по военной подготовке. С тех пор, то есть с марта 1957 года, работал в разных качествах и почти повсеместно: грузчиком продовольственного магазина (Коломна), подсобником каменщика на строительстве Черемушек (Москва), истопником-кочегаром (Владимир), дежурным отделения милиции (Орехово-Зуево), приемщиком винной посуды (Москва), бурильщиком в геологической партии (Украина), стрелком военизированной охраны (Москва), библиотекарем (Брянск), коллектором в геофизической экспедиции (Заполярье), заведующим цементным складом на строительстве шоссе Москва-Пекин (Дзержинск, Горьковской области), и многое другое.
Самой длительной, однако, оказалась служба в системе связи: монтажник кабельных линий связи (Тамбов, Мичуринск, Елец, Орел, Липецк, Смоленск, Литва, Белоруссия, от Гомеля до Полоцка через Могилев и пр. и пр.). Почти десять лет в системе связи.
А единственной работой, которая пришлась по сердцу, была в 1974 году в Голодной степи (Узбекистан, Янгиер) работа в качестве "лаборанта паразитологической экспедиции" и в Таджикистане в должности "лаборанта ВНИИДиС по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом".
С 1966 года — отец. С 1988 года — дед (внучка Настасья Ерофеева).
Писать, по свидетельству матери, начал с пяти лет. Первым, заслуживающим внимания сочинением считаются "Заметки психопата" (1956-1958 гг.), начатые в 17-летнем возрасте. Самое объемное и самое нелепое из написанного. В 1962 году — "Благая весть", которую знатоки в столице расценили как вздорную попытку дать "Евангелие русского экзистенциализма" и "Ницше, наизнанку вывернутого".
В начале 60-х годов написано несколько статей о земляках-норвежцах (одна о Гамсуне, одна о Бьернсоне, две о поздних драмах Ибсена). Все были отвергнуты редакцией "Ученых записок Владимирского Государственного педагогического института", как "ужасающие в методологическом отношении". Осенью 1969 года добрался, наконец, до собственной манеры письма и зимой 1970 года нахрапом создал "Москва-Петушки" (с 19 января до 6 марта 1970). В 1972 году за "Петушками" последовал "Дмитрий Шостакович", черновая рукопись которого была потеряна, однако, а все попытки восстановить ее не увенчались ничем.
В последующие годы все написанное складывалось в стол, в десятках тетрадей и толстых записных книжках. Если не считать написанного под давлением журнала "Вече" развязного эссе о Василии Розанове и кое-чего по мелочам.
Весной 1985 года появилась трагедия в пяти актах "Вальпургиева ночь, или Шаги Командора". Начавшаяся летом этого же года болезнь (рак горла) надолго оттянула срок осуществления замысла двух других трагедий. Впервые в России "Москва-Петушки" в слишком сокращенном виде появились в журнале "Трезвость и культура" (№ 12 за 1988 год, №№ 1, 2 и 3 за 1989 год), затем в более полном виде -в альманахе "Весть" (издательство "Книжная палата") и, наконец, почти в каноническом виде — в этой книге (Москва-Петушки", Москва, Издательство "Прометей" МГПИ им. В. И. Ленина, 1989 г.), в чем, признаюсь, я до последней минуты сильно сомневался.

Автор: Венедикт Васильевич Ерофеев
-------------------------------------------------------------
http://www.moskva-petushki.ru/bio/biografija/
Биография
Родился в городе Заполярье, Мурманская область России. Вырос в Кировске, север Кольского полуострова.
В 1946 его отец был арестован за "распространение антисоветской пропаганды" по печально известной 58 статье. Мать была не в состоянии в одиночку заботиться о трех детях, и двое мальчиков жили в детском доме до 1954г., когда их отец возвратился домой.
Несмотря на несчастье отца, Венедикт учился отлично и имел золотую медаль. Но пионером или комсомольцем не был по причине мятежного характера; возможно, такое поведение определилось политическими взглядами отца. В 1955 был принят на филологический факультет Московского Государственного Университета.
Так он впервые оказался ниже Северного Полярного Круга. Ерофеев был исключен из МГУ после трех семестров за "весьма неустойчивое и неуправляемое" поведение и за прогулы занятий по военной подготовке. Тем не менее, не захотев оставлять Московскую область, он переходил в другие ВУЗы для того, чтобы сохранить свой статус студента.
В одном из таких заведений, Владимирском институте, Ерофеев встречает свою первую жену, Валентину Зимакову. Разошлись они вскоре после рождения сына, в 1966, но Венедикт часто навещал любимого малыша в доме Зимаковых в Мышлино, около Петушков.
Начиная с 1957 г. сменил более 30-ти мест работ: работал грузчиком продовольственного магазина (Коломна), дежурным отделения милиции (Орехово-Зуево), приемщиком пустой винной посуды (Москва), инспектором стекольных изделий, истопником, сторожем, строительным рабочим и т.п.
В 1960-1970-е гг. работал в строительно-монтажном управлении связи, путешествовал по всему Советскому Союзу, прокладывая телефонный кабель. С 1969 по 1974, работая телефонным монтером в Москве, Ерофеев написал свою самую известную работу "Москва-Петушки" (за рубежом переведенную как "Moscow to the End of the Line").
Текст романа начал распространяться самиздатом в пределах Советского Союза, а затем и в переводе, провезенный контрабандой на Запад. Первая официальная публикация на исходном русском появилась в Париже в 1977г.
В годы гласности поэма "Москва-Петушки" начала выпускаться в России, но в сильно урезанном виде — в рамках кампании против алкоголизма.
В 1995, восемнадцать лет спустя после написания, роман смогли полностью, без купюр, официально публиковать в России.
После 1974 Ерофеев начал работать в биологических исследованиях. В этот период он вступил в брак с второй женой, Галиной Ерофеевой. Она содействовала публикации его рукописей, как при советском режиме, так и в годы "гласности".
Хотя возможность обратить его рукописи в отпечатанные работы была еще в эпоху коммунизма, в России Ерофеев смог опубликоваться только в 90-х годах, когда за рубежом проза его уже снискала множество похвал.
В середине 1980-х гг. у Ерофеева развился рак горла. После длительного лечения и нескольких операций Ерофеев потерял голос и имел возможность говорить только при помощи электронного звукового аппарата.
Скончался Ерофеев в Москве 11 мая 1990 г. К моменту смерти успел заработать значимую и твердую репутацию в литературе.
------------------------------------------------------------------
http://www.moskva-petushki.ru/bio/biografija_i_ja_avdiev/
Биография (И. Я. Авдиев)
Ерофеев Венедикт Васильевич (1938, станция Чупа Мурманской области — 1990, Москва), писатель. В 1955 поступил на филологический факультет МГУ, жил в общежитии на улице Стромынке; оставив университет в 1956, скитался по стране. В конце 1950-х гг. нашел пристанище в Москве; жил на многих случайных квартирах, был строителем Новых Черемушек, грузчиком на кирпичном заводе на Пресне. Жил также в Павловском Посаде, Пущине, Болшеве; с 1962 часто наезжал в г. Петушки Владимирской области — место жительства его первой жены и сына. Учился в 1960 в Орехово-Зуевском, в 1962-63 во Владимирском, в 1964 в Коломенском педагогических институтах.
В течение 10 лет занимался монтировкой кабельных линий связи по всей стране; на этих работах вокруг Москвы, в районе г. Железнодорожный, Ерофеев начал, а через два месяца в районе Лобни-Шереметьева закончил принесшую ему мировую известность поэму в прозе "Москва-Петушки" (1970; впервые опубликована в 1973 в Иерусалиме, переведена на многие языки мира; первая полная публикация в России — в 1989); в этом произведении, отмеченном терпкой смесью мудрости, иронии, нонконформизма, нежности и натуралистических реалий, живут своей судьбой улицы, вокзалы, закоулки, площади и памятники Москвы, запечатлены своеобразный московский сленг, неповторимые московские типы.
В столице Ерофеева особенно притягивали дом по улице Готвальда (ныне улица Чаянова), где жил его друг, филолог и библиограф В.С. Муравьев, а также "коммуналка" в Старотолмачевском переулке (д. 17), где некогда бывали Б.Л. Пастернак и пушкинисты — супруги Цявловские, С.М. Бонди, И.Л. Андроников. Часто собирались друзья — герои поэмы Ерофеева — на Пятницкой улице у его друга В.Д. Тихонова, которому посвящено это произведение. В садовом домике в Царицынском парке (где Ерофеев жил около полугода и где собирались московские "неформалы" — издатели журнала "Вече") он написал эссе "Василий Розанов глазами эксцентрика" (1973; журнал "Вече").
В 1974 Ерофеев поселился в доме на Пушкинской улице, 5/6 (ныне Большая Дмитровка), где к нему, прозванному "московским Сократом", охотно приходили в гости художники, ученые, писатели: Ю.М. Лотман, Н.И. Толстой, Ю.О. Домбровский, отъезжающие в эмиграцию известные диссиденты и др. С 1978 жил в Химках-Ховрине (Флотская улица, 18), где написал трагедию "Вальпургиева ночь, или Шаги командора" (опубликована в Париже в 1985, на родине — в 1989), насыщенный скорбно-юмористическими размышлениями документальный коллаж "Моя маленькая лениниана" (издан в Париже в 1988, в России в 1991), начал пьесу "Фанни Каплан" (не окончена, опубликована в 1991).
Похоронен на Кунцевском кладбище.

Автор: И.Я. Авдиев

http://textonly.ru/case/?issue=26&article=27417 "Text only" №26 (2'08)
Марк Фрейдкин О Венедикте Ерофееве
Говорят, когда писателю больше нечего сказать, он начинает писать воспоминания. Похоже, я уже дозрел до этой стадии…

О Венедикте Ерофееве написано немало, в том числе и хорошо знавшими его людьми, и, как правило, его сложившаяся еще при жизни «легенда» остается в этих мемуарах практически неизменной. Наверно, это правильно. Где-то я, кажется, высказывал совершенно, впрочем, не оригинальное соображение о том, что когда тот или иной характер прочно обосновывается в мифологии, уже не так важно, каким он был в действительности. А в Венином случае миф и реальность еще и довольно близко совпадают, особенно если учесть, что свою «легенду» он во многом сотворил собственными руками. Во всяком случае, Веня за редкими исключениями предстает в «воспоминаниях современников» примерно таким, каким он, скорей всего, и хотел в них выглядеть. Разумеется, я не говорю об его интервью последних лет — интервью тяжело больного и чаще всего нетрезвого человека, и к тому же наверняка не слишком добросовестно и слишком ангажированно интерпретированных.

И хотя отдельные детали этой легенды, как, впрочем, и все, что с течением времени становится общим местом, вызывают некоторый внутренний протест, я тем не менее никоим образом не намерен выступать в роли эдакого демифологизатора. Глупое это дело и никчемушное. Да и больно жалкими выглядят подобные попытки у Веллера и Ефимова по отношению к Довлатову или у Лимонова и совсем уж зоологического «венененавистника» Кузьменкова по отношению к тому же Вене. Собственно говоря, всерьез поколебать сложившуюся человеческую или литературную репутацию, как мне кажется, не удавалось еще никому, хотя попыток (и порой отнюдь не бездарных) предпринималось немало. Это тот редкий случай, когда разрушить гораздо трудней, чем создать.

Скажу сразу: я вовсе не был близким другом Вени. Не уверен, что у него вообще были близкие друзья в том смысле, в котором обычно употребляют это выражение, — он очень хорошо знал, что такое одиночество, и, насколько я могу судить, вполне сознательно себя на него обрекал. Не был я даже и его приятелем и тем более собутыльником, но обстоятельства сложились так, что мне на протяжении почти десяти лет довольно часто доводилось встречаться с Веней, бывать в его доме, и я могу кое-что рассказать о нем и его окружении. Например, о том, что те, кто был наиболее тесно с ним связан, никогда на моей памяти не называли его «Веничка», как повсеместно принято сейчас. Это, конечно, мелочи, побочный, как говорится, продукт всенародной любви и популярности, но мне почему-то режет слух, тем более что сам Веня, будучи буквально и фигурально на «ты» со всем миром, фамильярности и амикошонства не терпел.
* * *
Я познакомился с Веней довольно поздно — в конце лета или в начале осени 1975 года. Поздно, потому что, наверное, мог бы и раньше — ведь я к тому времени уже давно был в друзьях с Ольгой Седаковой и со всей ее компанией. Но как-то так получалось, что с Веней мы до тех пор не пересекались. Кроме того, я по совершенно другой линии был знаком и с Галей Носовой, в квартире которой (кажется, это была даже не квартира, а большая комната в коммуналке) на проезде МХАТ он тогда только-только обосновался, еще не являясь законным супругом Гали. Впрочем, в те годы вообще не могло идти и речи о каком-либо его официальном статусе. Веня был «асоциальным элементом» в самом прямом и недвусмысленном значении этого слова — у него не имелось ни паспорта, ни военного билета, ни прописки (не только московской, а вообще — никакой), ни постоянного места жительства, ни средств к существованию. Только усилиями энергичной и пробивной Гали ему удалось (по крайней мере, де-юре) стать полноценным гражданином Страны Советов, приобрести благодаря браку с ней московскую прописку, хоть как-то социально адаптироваться и даже — правда, уже гораздо позже — получать копеечную пенсию по инвалидности. Покойный Игорь Авдиев («Черноусый») рассказывал, что Галя незадолго до своей свадьбы выправила Вене в павловопосадском отделении милиции паспорт и прописку за бутылку коньяка и два батона копченой колбасы. Если это и апокриф, то очень похожий на правду.

Многие из мемуаристов, писавших о Вене, отзывались о Гале не слишком доброжелательно. По-моему, это как минимум несправедливо. Во всяком случае, на первых порах их совместной жизни она была для него натуральной fйe bienfaisante. А уж сколько ей пришлось на этом поприще перетерпеть и перестрадать, знает только она сама. Хотя она, как мне кажется, с самого начала хорошо себе представляла, на что и ради чего идет.

Разумеется, я был весьма и весьма наслышан о Вене и, конечно же, чуть ли не наизусть помнил уже тогда знаменитые и опубликованные в Израиле «Петушки». Одно время у меня даже был подаренный Веней экземпляр этого издания с его рукописной правкой, который куда-то безвозвратно канул на стезях моего бродячего существования. Попадал мне в руки и их французский перевод с совершенно бездарным и не идущим к делу названием «Moscou sur la vodka». Да и вообще тот перевод был на редкость убогим, что не вызывало сомнений даже у меня, владевшего французским, мягко говоря, поверхностно. До такой степени, что однажды в компании моих французских друзей я перепутал «pucelle» и «putain», — ребята очень смеялись.

Причем должен признаться, что с первого и даже со второго раза эта вещь не произвела на меня чересчур сильного впечатления. В это сейчас трудно поверить, но я тогда представлял собой на редкость возвышенно настроенного юношу, знал на память почти всего Мандельштама, в любимых писателях числил Бунина и Томаса Вулфа, и «Петушки» со всем этим как-то не очень сочетались. Вдобавок я был в то время очень молод, считал необходимым по любому вопросу иметь собственное суждение, и мне по определению не могло понравиться то, что безоговорочно хвалят все. И, наконец, я, как это вообще свойственно пишущим людям (и не только, надо сказать, в молодости), к творчеству современников относился пристрастно, ревниво и по большей части неадекватно. Был тут и еще один момент: очевидно благодаря моему стойкому агностицизму, многочисленные и навязчивые евангельские аллюзии в «Петушках» казались мне несколько ходульными и притянутыми за уши. Честно говоря, мне и сейчас так кажется, хотя с годами я сумел в полной мере оценить литературные достоинства этой, безусловно, гениальной и единственной в своем роде книги.

Поэтому особого пиетета к Вене, несмотря даже на 15-летнюю разницу в возрасте и на пылкие отзывы общих знакомых, я не испытывал и воспринимал его как одного из персонажей того круга литературной богемы, в котором вращался сам и где по молодой наглости и самонадеянности никого (за исключением разве что Ольги) не считал талантливей и значительней себя. Простим, как говорится, горячке юных лет…

Формальное наше знакомство произошло после одного из поэтических вечеров Ольги в огромной квартире (или мастерской?) какой-то художницы неподалеку от «Маяковской». В кулуарах пришедшие уже к шапочному разбору Веня и Игорь — два стройных и почти двухметровых красавца, чье появление тут же вызвало восторженное перешептыванье особ прекрасного пола, — используя чрезвычайно изысканные эвфемизмы и иносказания, громко обсуждали, куда бы завалиться выпить и где бы изыскать средства на это насущное дело, а я предложил поехать ко мне. Я снимал в то время пустую квартиру в только начинавшем застраиваться Бибирево, и у меня там стояло несколько бутылок грузинского вина. Предложение мое, помнится, было встречено вполне доброжелательно, но все-таки осталось непринятым — скорей всего Вене и Игорю не захотелось тащиться черт-те куда за семь верст киселя хлебать. В Бибирево и сейчас-то по доброй воле мало кто поедет, а тогда туда и добраться в вечернее время было довольно проблематично. Все необходимое и в значительно большем количестве нашлось гораздо ближе.

Однако знакомство тем не менее состоялось. Причем могу не без ханжеской гордости заметить, что это был первый и последний случай, когда я предложил Вене выпить. С тех пор, будучи сам изрядно и регулярно пьющим человеком, я за все время нашего общения ни разу не принес в его дом и грамма спиртного. К сожалению, подобными заслугами очень мало кто может похвастаться. Чаще всего люди, даже отлично знавшие, что это его убивает, не представляли себе, как к Вене можно прийти без бутылки.

Впрочем, впервые на проезде МХАТ я оказался все-таки по приглашению Гали, а не Вени. Она вообще относилась ко мне очень сочувственно, жалостливо и в чем-то даже по-матерински — в немалой степени потому, что я в те годы был почти столь же неустроенным и неприкаянным, как Веня. Конечно, не до такой запредельной степени, но в целом ушел от него не слишком далеко. У меня тоже не было ни постоянного жилья, ни регулярного заработка, ни даже мало-мальски приличной одежды — помню, я ходил тогда в солдатских галифе, гимнастерке и кирзовых сапогах, каковой отчасти экзотический костюм мне подарил один вернувшийся из армии приятель. Паспорт с московской пропиской у меня, правда, имелся, но половину страниц в нем, и в частности ту, на которой ставится штамп о регистрации брака, выгрызла собака моей сестры, что всякий раз вызывало подозрения сотрудников отделов кадров, не скрываюсь ли я таким бесхитростным способом от алиментов. Ночевать нередко приходилось на вокзалах, жрать молодой организм требовал практически непрерывно. Но в то время все это не казалось чем-то чересчур романтичным или из ряда вон выходящим — так или почти так жило немало людей нашего круга, а уж пауперизм и подавно был без преувеличения явлением поголовным.

Галя всегда бывала мне рада, вкусно и обильно кормила, много рассказывала о своей семье, о «доерофеевской» жизни, о недавней защите кандидатской диссертации (она работала в ЦСУ и занималась только входившим у нас тогда в обиход программированием), и я нередко приходил к ней, даже когда Вени не бывало дома, — да не поймет читатель это превратно. Одно время она даже пыталась пристроить меня под крылышко к кому-нибудь из своих незамужних подруг — так же, как Веню в свое время пристроили к ней. Уже не помню сейчас, почему эта затея с треском провалилась, — в принципе я был совсем не против и не считал подобного рода альфонсизм зазорным для артиста.

Веня же относился ко мне более или менее индифферентно, как, впрочем, и к большинству своих посетителей, уже тогда редко предоставлявших ему возможность насладиться уединением. Снисходительно и немногословно похваливал мои стишки (что, в общем, можно считать некоторым достижением, поскольку чаще всего его отзывы о творчестве во множестве приходивших к нему молодых и даже не очень молодых поэтов были резко отрицательными и, в основном, нецензурными), но всерьез их не принимал, — по правде говоря, они того и не стоили. Надо сказать, что Веня в быту был человеком по преимуществу молчаливым — я, признаться, не припоминаю, чтобы когда-нибудь в разговоре слышал от него больше 10—15 слов подряд. Он явно предпочитал слушать других, а не говорить сам, хотя пустую болтовню, к которой я по малолетству имел склонность, переносил с трудом. Как мне кажется, для него слишком многое в нашей обиходной речи и в жизни вообще представлялось очевидностью и трюизмом, тем, что англичане называют «it goes without saying», а произнести что-то банальное и общепринятое он просто не мог себе позволить. С годами я начал это очень хорошо понимать и тоже стал чаще помалкивать.

Ценил меня Веня разве что как партнера по шахматам (хотя сам он играл, к сожалению, слабовато, и, сколько я помню, ему ни разу не удалось добиться со мной даже ничьей, причем в нем была черта, которую я часто замечал у слабых шахматистов: он не видел между нами разницы в классе игры и каждый свой проигрыш считал случайным, надеясь «в следующий раз» непременно выиграть) и как пианиста. Последнее всегда вызывало у меня глубокое удивление, поскольку инструментом я владел примерно так же, как Веня играл в шахматы, — то есть довольно посредственно. К тому же весьма преклонных лет пианино, на котором мне приходилось демонстрировать свое сомнительное искусство, было раздолбано и расстроено до такой степени, что «соль» зачастую оказывалось выше, чем «ля», и как мне удавалось извлекать из него что-то членораздельное, остается загадкой до сих пор. Но еще сильней я недоумевал, чтс Веня при его общеизвестном меломанстве мог находить в моих беспросветно любительских экзерсисах.

Собственно, музицирование мое обычно сводилось к аккомпанированию застольному хоровому пенью и романсам в исполнении покойной Лиды Любчиковой, которые Веня очень любил. Она действительно пела прекрасно, а я, признаться, по юношеской гордыне таперской ролью своей несколько тяготился, чувствуя себя кем-то вроде «жидка Лямшина» из «Бесов».

Кстати уж, о «жидках». Не могу согласиться с глубоко мною чтимым М. Л. Гаспаровым, в своих блестящих «Записях и выписках» однозначно назвавшим Веню антисемитом. Хотя, конечно, его отношение к евреям во многом обуславливалось вдумчивым чтением Розанова и, соответственно, было по меньшей мере амбивалентным. Кроме того, сюда примешивался и фрондерский протест против традиционной юдофилии российской либеральной интеллигенции, тогда как и о первой, и о второй Веня обычно отзывался с неприкрытой неприязнью. Но в бытовом и чисто человеческом плане ни о чем подобном не могло идти даже речи, и здесь никого не должны вводить в заблуждение некоторые Венины бонмо из посмертно опубликованных записных книжек или то, что словечко «жидяра» было одним из самых употребительных в его лексиконе. Это, на мой взгляд, носило во многом игровой характер, да и вообще Веня, как мне кажется, был гораздо более «театральным» человеком и гораздо чаще «работал на публику», чем о нем сейчас принято говорить.

Впрочем, уже тогда (а сейчас и подавно) антисемитизм вовсе не представлялся мне каким-то непростительным грехом для российского писателя. Во всяком случае, его отголоски или даже открытая демонстрация не мешали мне наслаждаться великими произведениями многих наших классиков — не буду здесь называть прекрасно всем известных имен. И в никогда не смолкающих спорах на эту болезненную тему я, чтобы не влезать слишком глубоко в дебри сложных антагонистических противоречий, как правило, пытался отстаивать свою соглашательскую позицию с помощью расхожей и, конечно же, поверхностной фразочки «Чайковский был гомосексуалистом, но ценим мы его за другое». Сентенция эта действительно не бог весть как глубока, но хотелось бы заметить, что антисемитизм и гомосексуализм, будучи по, так сказать, органическим причинам феноменами мне совершенно не близкими, тем не менее остаются для меня в чем-то родственными между собой и вполне извинительными проявлениями разносторонности человеческой натуры, отнюдь не отменяющими прочих ее достоинств и дарований.
* * *
К «любимому первенцу» Вени, тоже, увы, покойному Вадиму Тихонову я, признаться, не испытывал ни малейшей симпатии. Его постоянное гаерство и фиглярство, нарочитая вульгарность, разухабистость и бесцеремонность всегда коробили мою чистоплюйскую натуру. Он же (по крайней мере, внешне) относился ко мне вполне доброжелательно и панибратски и не держал обиды за то, что несколько раз мне случалось физически пресекать некоторые из его наиболее безобразных пьяных выходок. Вадя (очевидно, по аналогии с Марком Фрадкиным, а также в связи с моими таперскими функциями) называл меня «композитором», и, когда застольный хор под руководством басовитого Бори Сорокина затягивал в моем сопровождении слезовыжимательную «Лучинушку», он, перебивая общий лирический настрой, азартно восклицал: «Фрадкин, давай! Композитор, газуй!»

Любимым его занятием в компаниях было, как он сам выражался, «эпатнуть» кого-нибудь из известных и уважаемых людей, и авторитетов здесь для него не существовало. Невысокий, жилистый, в очочках-стеклышках, он запросто мог подойти к кому угодно и без различия пола, возраста и положения в обществе во всеуслышание произнести что-нибудь вроде: «Да будет тебе, NN (непременно на «ты» и непременно по фамилии), *нецензурная брань* городить! Лучше сиди тихо и сопи в две дырочки, пока в морду не дали».

О. Седакова рассказывала, как однажды на какой-то литературной тусовке ее чем-то обидел В. Цыбин. Поставить его на место был отряжен Вадя. Он подошел к маститому советскому писателю, похлопал его по плечу и сказал: «Ты не переживай, Цыбин. Ты не самое большое говно среди русских поэтов — вон Грибачев воняет посильней тебя!»

Вспоминается еще один забавный и очень характерный для Вади эпизод: как-то на Пушкинской площади я с огромным трудом вперся в заднюю дверь переполненного троллейбуса, направлявшегося в сторону Никитских ворот, и вдруг увидел, что на передней подножке висит Вадя. Он тоже увидел меня, ужасно обрадовался и, выкрикивая малоцензурные приветствия, сейчас же начал неизвестно зачем пропихиваться ко мне через весь битком набитый вагон. Прямо надо мной возвышалась очень солидная, полная и прекрасно одетая дама лет пятидесяти. Помню, я стоял на нижней ступеньке, буквально уткнувшись носом в ее роскошный и благоухающий бюст. Дотолкавшись до нее, Вадя своим нарочито пронзительным тенорком внятно произнес на весь троллейбус: «Гражданочка, сраку-то прими — не видишь, что ли, мне к композитору пройти надо!»

Честно говоря, мне ни разу не довелось его увидеть, что называется, «без маски», и я не уверен, что подобное удалось хоть кому-то. Причем эта маска настолько приросла к его лицу, что наигранность поведения Вади зачастую выглядела непосредственностью, а может быть, даже и являлась таковой.

В Венином окружении постоянно присутствовал и еще один несимпатичный мне человек — Слава Лён, и в этом случае антипатия, кажется, была взаимной. Странным образом Лён и Тихонов виделись мне во многом схожими, хотя внешне являли собой полную противоположность и друг друга вроде бы тоже недолюбливали. Вадя всегда был неопрятен, расхристан, бедно и подчеркнуто безвкусно одет. Слава же, напротив, старался выглядеть в своем роде элегантно и держался с оттенком некоторого дендизма, также, впрочем, весьма дурного тона. Вадя по неприкаянности и неустроенности, пожалуй, ни в чем не уступал Вене и всю свою несчастную жизнь обитал в каких-то непонятных пригородах и пробавлялся сугубо люмпен-пролетарскими должностями — то таскал ящики в продуктовом магазине, то копал могилы на кладбище. Слава был вполне благополучным и обеспеченным москвичом, доктором, если память мне не изменяет, биологических наук и наряду с этим — активным функционером тогдашнего литературного андерграунда. Он постоянно организовывал какие-то литературные мероприятия, носился с чьими-то рукописями, передавал их на Запад и при этом (отдадим ему должное), по выражению Б. Пастернака, не слишком «навязывал своему времени» собственное поэтическое творчество, очевидно, догадываясь об его истинной ценности. Объединяли же, в моем представлении, Славу и Вадю шутовство и крикливость, развязная и провокативная манера поведения, напускные бравада и уверенность в себе — и вполне искренняя горячая привязанность к Вене. Хотя Вадя был, на мой взгляд, более простодушным и по-своему более глубоким человеком.

Если продолжать сравнение с персонажами «Бесов», то его можно в чем-то соотнести с Липутиным, а Славу — с Петром Верховенским. Тем не менее, повторяю, к Вене Слава относился, я бы даже сказал, трепетно (опять-таки, как Верховенский к Ставрогину) и в житейских делах немало помогал ему и Гале. Тогда как сам Веня, похоже, особой приязни к Славе не испытывал (а Вадю Тихонова, кажется, по-настоящему любил) — во всяком случае, отзывался о нем порой довольно резко и даже уничижительно. Хотя по этим отзывам трудно судить о его действительном отношении. Мне не раз приходилось слышать от Вени полярные оценки одного и того же человека, события или явления — это, в полном соответствии с Вениными теоретическими изысканиями, во многом зависело от количества и качества выпитого. В конце концов, терпел же он Славу около себя и принимал его многочисленные услуги.
* * *
Где-то в феврале 1976 года на проезде МХАТ состоялась свадьба Вени и Гали. Это было весьма многолюдное, шумное и сумбурное мероприятие — «разночинство, дебош и хованщина», — очень похожее на многие подобные сборища, в которых я впоследствии неоднократно участвовал у них дома. Невесты в фате и прочего свадебного антуража, сколько я помню, не наблюдалось. В начале вечера кто-то сдуру попытался было крикнуть «горько!», но сразу же осекся под тяжелым взглядом Вени. В одном углу Боря Сорокин что-то вдохновенно бубнил на ухо Леониду Ефимовичу Пинскому, в другом — Вадя Тихонов затевал ссору и чуть ли не драку с Борисом Андреевичем Успенским, и все это покрывал дребезг до неправдоподобия расстроенной гитары, под которую пьяный Юлий Ким непрерывно горланил свои песни.

Веня, как всегда, сидел в сторонке, молча покуривал и с некоторой брезгливостью поглядывал на всю эту вакханалию. Помню еще, что по окончанию вечеринки нам оказалось по пути с Борисом Андреевичем, сумевшим, кстати говоря, весьма мужественно и достойно отразить все хулиганские наскоки Вади. И мы оба были в таком приподнятом настроении, что, практически не будучи знакомы (точнее сказать, это Борис Андреевич меня не знал, а я-то, понятное дело, не раз посещал его блестящие лекции по сравнительному языкознанию), почему-то всю дорогу преувеличенно громко и оживленно разговаривали по-английски о чем-то очень высоком.

А примерно через год, весной 1977 года, Веня и Галя получили новую двухкомнатную квартиру на 13-м этаже 17-этажного дома на Флотской улице. По иронии судьбы дом был ведомственным и принадлежал МВД, и Веня одно время (очень, впрочем, недолго) даже работал там кем-то вроде консьержа. Кстати, примерно в те же дни обзавелся, наконец, собственной жилплощадью и я. В этой квартире на Флотской и на даче академика Делоне в Абрамцево, где Веня с Галей проводили едва ли не бсльшую часть года, я бывал довольно часто. Иногда даже с ночевкой.

Один из наиболее памятных визитов пришелся на 1 января 1980 года. Часов в 10 утра я, с трудом держась на ногах, вернулся домой после бурного празднования Нового года и только-только рухнул в койку, как раздался телефонный звонок. Звонила Галя и просила срочно приехать, поскольку у Вени начался приступ белой горячки. Спросонья и с похмелья плохо соображая, что к чему, я тем не менее взял ноги на плечи (благо, жил совсем недалеко — около станции метро «Аэропорт») и отправился на Флотскую.

Я провел там в тот раз около полутора суток. Не стану в подробностях описывать, чему я стал свидетелем, — российскому читателю, без сомнения, прекрасно известны все проявления этого вполне национального недуга. Да и сам я, незадолго до того по случаю пролежавший месяц в отделении для делириков психбольницы им. Ганнушкина, увидел для себя не много нового. Скажу лишь, что изрядную часть этих полутора суток я, героически борясь со сном, просидел на стуле перед дверью на балкон, куда Веня то и дело норовил выскочить, уверяя, что кто-то зовет его снаружи. Удивительно, что сам он все это отлично запомнил и позже записал в своем дневнике:

Цитата :

1 января 1980 года
Самый поражающий из дней. Начало треклятого пения в стене. Срочно водки. Не помогает. Мышки и лягушата. Срочно вызван Марк Фрейдкин для дежурства. Всю ночь приемник, чтобы заглушить застенное пение. Из-за метели — физия в окне. Люди в шкафу, крот на люстре. Паноптикум…

Но еще более удивительно, что этим же днем помечено его совершенно спокойное и, можно даже сказать, безмятежное письмо сестре Тамаре Васильевне. Это, безусловно, какая-то ошибка публикаторов или намеренная мистификация самого Вени — могу со всей ответственностью утверждать: в тот день он никаких писем не писал и писать не мог.

Заодно уж хочу исправить еще одно мемуарное недоразумение. В своих дневниковых воспоминаниях о Вене Наталья Шмелькова пишет:

Цитата :

27 апреля 1988 года
Галя приносит ему читать какие-то детские книжки. Веня считает, что это симптом заболевания, хотя его старинный друг Марк Фрейдкин, у которого мать — врач-психиатр, сказал ему еще до первой операции: «Пока у тебя опасный период, с Галей ничего не случится. Она мобилизует все силы, а вот потом — возможно обострение».

Моя мама не была врачом-психиатром (она была учительницей литературы) и к тому времени уже, к сожалению, давно скончалась, — честно говоря, я теряюсь в догадках, откуда вообще могла взяться такая информация. Но, конечно, что-то подобное я Вене вполне мог говорить, ссылаясь на немалый собственный опыт лежания в психбольницах и общения с психиатрами и психбольными.

Речь же здесь идет о психическом заболевании Гали, и с этим связано одно чрезвычайно болезненное для меня воспоминание. Примерно в середине мая, если не ошибаюсь, 1981 года Галя опять-таки с утра позвонила и снова попросила как можно скорей приехать, потому что ей срочно нужно сообщить мне какую-то очень важную вещь. Я приехал. Вени дома не было — он еще с майских праздников оставался в Абрамцево. Мы сидели на кухне, и Галя по своему обыкновению меня кормила. Разговор шел о каких-то пустяках, а когда я закончил как всегда обильную трапезу, она сказала: «А теперь смотри, что я тебе покажу». Она сходила в комнату и вернулась с огромной кипой разных бумаг, чертежей и перфокарт. Разложив все это на кухонном столе, а кое-что даже развесив по стенам, она с места в карьер понесла какой-то абсолютно шизофренический бред про приближающуюся комету Галлея и непосредственно связанное с этим крушение советской власти. А в заключение сказала, что вчера наконец закончила все вычисления и теперь совершенно точно знает: 21 мая (в день ее рождения) в 13.45 небо станет цвета «бормотухи», на нем появится огромный телевизионный экран и диктор программы «Время» объявит, что начинается конец света. «И тут, — торжественно объявила Галя, — мне нужно будет сделать самое главное. Вот этим ножом, — она взяла в руки большой зубчатый нож для разрезания хлеба, — я должна зарезать спящего Ерофеева, а потом выброситься с балкона».

Причем излагала она этот дикий и безумный текст хотя и довольно оживленно, но без малейшей экзальтации и «сумасшедшего блеска в глазах», — говорила спокойно, уравновешенно, как о чем-то будничном, давно продуманном и решенном.

В первый момент я от неожиданности попросту оторопел. Нет, как я упоминал выше, у меня действительно имелся немалый опыт общения с психически больными людьми (я к тому времени уже четырежды отлежал в самых «престижных» московских психбольницах), да и в кругу моих знакомых и друзей хватало людей с теми или иными странностями и отклонениями. Но Галя — всегда такая практичная, деятельная, трезвомыслящая — казалась мне воплощением психического здоровья. Хотя, что там говорить, семейная жизнь с Веней могла свести с ума кого угодно…

Я попытался как-то успокоить ее, попросил тщательно проверить свои вычисления — не закралась ли в них часом какая-то ошибка — и уж во всяком случае не торопиться с реализацией своих планов. «Ты, мальчик, так ничего и не понял», — рассмеявшись, сказала Галя и, как ни в чем не бывало, перевела разговор на что-то другое. «Мальчиком» она обычно называла Веню и никогда — меня, и это тоже показалось мне симптоматичным.

Выйдя от нее, я решил, что нужно срочно что-то делать, поскольку до 21 мая оставалось около недели, Веня должен был уже завтра приехать из Абрамцево, а Галя, похоже, всерьез собиралась осуществить задуманное, и кто знает, станет ли она ждать своего дня рождения. Сперва я подумал сразу рвануть в Абрамцево к Вене, чтобы предупредить его, но потом мне пришло в голову, что будет лучше пойти в находившийся неподалеку районный психдиспансер, где я с отроческих лет состоял на учете сам, под видом пациента пробиться на прием к участковому психиатру и поведать обо всем, упирая на то, что Галя нуждается в немедленном лечении и госпитализации — иначе может произойти трагедия. Так я, ничтоже сумняшеся, и поступил.

Услышав мой взволнованный и сбивчивый рассказ, участковая очень встревожилась и первым делом спросила, не родственник ли я часом Гале или Вене и не прописан ли я в их квартире. Когда же я ответил, что просто друг и на жилплощадь претендовать не намерен, она немного успокоилась, но сказала, что не может принимать на веру подобные голословные утверждения постороннего человека, и попросила меня зафиксировать все на бумаге, подписаться и оставить заявление у нее. Я, доверчивый и послушный дурак, немедленно сделал это и, успокоенный словами докторши, что она незамедлительно примет надлежащие меры, с чувством выполненного долга отправился домой.

А когда я назавтра позвонил, чтобы на всякий случай все-таки предуведомить Веню и вообще узнать, что происходит, трубку сняла Галя и в самых нелицеприятных выражениях дала мне понять, какого подонка, предателя, стукача и агента КГБ в моем лице она пригрела на своей груди. «В дурку хотел меня упечь, гаденыш!» — кричала она. Короче говоря, выяснилось, что врачиха в тот же день каким-то образом связалась с Галей, показала мое заявление и даже отдала его ей. И теперь, как горячечно прокричала Галя в трубку, если я еще раз переступлю порог ее дома, она это заявление собственноручно запихнет мне в глотку вместо тех котлет, которыми обычно меня кормила.

Здесь еще следует иметь в виду, что в те годы в наших диссидентских или околодиссидентских кругах (тогда чаще употреблялось подзабытое сейчас словечко «инакомыслящий») паранойя по поводу стукачества носила поистине повальный характер, и, чтобы попасть под подозрение в нем, достаточно было и гораздо менее серьезных поводов. А заключение в психбольницу рассматривалось исключительно как политическая репрессия и зачастую действительно являлось таковой. К примеру, когда мне случалось рассказывать кому-нибудь о своей выдающейся карьере психбольного (не имевшей, кстати сказать, ни малейшей политической подоплеки), люди обычно понимающе кивали головами — мол, с тобой все ясно, парень. Одной из самых популярных книг «самиздата» была «Карательная психиатрия» Александра Подрабинека, с которым мы, между прочим, однажды пересеклись в Абрамцево. Он, что меня крайне удивило, оказался совсем молодым человеком (моим ровесником) и был в тот вечер больше озабочен какими-то осложнениями с сопровождавшей его очень красивой девушкой.

Но я немного отвлекся. Словом, нетрудно представить себе мои тогдашние мысли и ощущения. И, по правде говоря, я до сих пор сомневаюсь, стоило ли предпринимать этот как минимум опрометчивый демарш. Скорей всего, все-таки не стоило. Ведь он, по сути дела, не имел никакого влияния на дальнейшее трагическое развитие событий, а дружба с Галей была утрачена навсегда. Но за одно могу ручаться твердо: я хотел как лучше и никакой вины за собой не чувствовал.

С тех пор я мог приходить к Вене, который, надо сказать, отнесся к этой истории с полным пониманием и ни в чем меня не упрекал, только когда Гали не было дома, что случалось довольно редко. Виделся я с ней после этого лишь дважды: на знаменитом «вечере двух Ерофеевых» и на Вениных похоронах, — и оба раза дело не обошлось без публичных инвектив в мой адрес. И даже когда Веня умирал в онкоцентре на Каширке, я не решился прийти с ним проститься, опасаясь омрачить его последние часы какой-нибудь неподобающей сценой. Впрочем, как мне рассказывали, этого все равно не удалось избежать.

А с бедной Галей все кончилось очень невесело. В первый (и, увы, не в последний) раз ее забрали в психиатрическую больницу буквально через несколько дней после приснопамятного телефонного разговора со мной, и, возможно, только это помешало исполнению ее чудовищных намерений. Веня говорил, что ее взяли прямо с улицы (или из магазина — точно не помню), где она разбрасывала свои перфокарты и призывала людей приготовиться к светопреставлению. На какое-то время ее в больнице привели в порядок, но на ее чувствах ко мне это не отразилось. Как почти всегда бывает у шизофреников, периоды обострения чередовались с весьма длительными порой периодами просветления, но в конце концов болезнь взяла верх: в августе 1993 года, через три года после смерти Вени, Галя все-таки выполнила часть своего плана и выбросилась с балкона квартиры на Флотской. Того самого, откуда я в свое время не дал выброситься ему.
* * *
Хотелось бы сказать несколько слов о пресловутом Венином пьянстве. В отличие от самого Вени и многих писавших о нем я совершенно не склонен романтизировать и сакрализовать эту пагубную привычку. Все красивые рассуждения о «пьянстве как служении» и тем более о «пьяном Евангелии от Ерофеева» или даже о «сверхзаконном подвиге юродства» мне по меньшей мере не близки и попросту кажутся не очень умными, чтобы не сказать сильней. Собственно говоря, в Венином клиническом случае это была не привычка и уж тем более никакое не служение, а тяжелая и практически неизлечимая болезнь, весьма, увы, распространенная как среди талантливых и неординарных людей, так и среди людей вполне заурядных, причем чаще всего низводящая первых на уровень вторых. Как бы то ни было, ее проявления в обоих вариантах очень мало различаются. Веня в этом смысле не представлял собой исключения и в пьяном виде если и не становился безобразным, как большинство из нас, то и особенно привлекательным его тоже не назовешь. И даже его легендарная толерантность к спиртному имела границы и не выглядела, сколько я помню, чем-то феноменальным, — знавал я людей, которые по этой части могли дать ему много очков вперед. Впрочем, я познакомился с Веней, когда его «лучшие годы» остались уже позади — ведь, как я могу судить по немалому собственному опыту, с возрастом и стажем эта способность значительно ослабевает.

Феноменальным в какой-то мере можно, пожалуй, считать его здоровье. Однажды, вскоре после уже упоминавшегося 1 января 1980 года, во время очередного Вениного приступа я привез к нему одного своего знакомого врача, работавшего на скорой наркологической помощи. Внимательно осмотрев, прослушав и ощупав Веню, он вывел меня на кухню и сказал, что такого ослабленного сердца и печени таких размеров он не встречал за всю свою практику и что, по его представлениям, жить Вене осталось от силы несколько месяцев. Как известно, Веня прожил в том же самоубийственном режиме еще десять лет, перенес две тяжелейшие операции и умер совсем не от сердца и не от печени. Не каждый организм такое выдержит.

Не возьмусь утверждать однозначно, что именно пьянство было причиной столь малой его плодовитости. Всевозможные спекуляции на тему: сколько Веня смог бы написать, если бы не пил, — по его собственному выражению, «бесплодны, как смоковница». Очень возможно, что и ничего не смог бы. Писательство — дело тонкое, линейных зависимостей и сослагательных наклонений не признает. Но я тем не менее не склонен признавать за пьянством даже минимальные эвристические заслуги, а вот разрушительное психофизиологическое воздействие признаю охотно. Хотя Веня, скорей всего, со мной бы не согласился, тем более что признаки алкогольного распада личности даже в самые последние годы проявлялись у него довольно слабо, и это до определенной степени тоже можно считать феноменальным.

О. Седакова где-то упомянула, что для нее Веня был меньше всего писателем. Для меня же дело обстояло строго наоборот. Мне он всегда представлялся писателем par excellence. По-моему, он и сам так себя воспринимал и при всем внешнем неприятии и дистанцировании постоянно ощущал себя активным участником литературного процесса, если, конечно, не сводить его к ничтожным совписовским перипетиям. Впрочем, Веня со свойственными ему дотошностью и пунктуальностью краем глаза следил даже за ними. Он, кроме того, ни в коем случае не хотел считаться автором «одной гениальной книги», и когда однажды кто-то из случайных гостей завел разговор на эту тему и поставил Ерофеева в один ряд с Грибоедовым, Ершовым и Гашеком, Веня был настолько задет, что едва не выставил гостя за дверь. И это, в общем, понятно — думаю, никто из вышеперечисленных также не согласился бы с подобной, по существу, справедливой оценкой, и каждый из них (за исключением р

Веничка Ерофеев
Петр Вайль: О чем поэма "Москва — Петушки"? Россия — самая читающая или самая пьющая? Чем отличается автор книги Венедикт Ерофеев от героя книги Венедикта Ерофеева? В очередной программе из цикла "Герои времени" принимают участие: культуролог Мариэтта Чудакова, саратовский режиссер Антон Кузнецов, челябинский режиссер Юрий Бобков, сын писателя Венедикт Ерофеев-младший.
Он так и известен всем и каждому по своему уменьшительному имени — Веничка. Одно это говорит о многом. Книга Венедикта Ерофеева "Москва-Петушки", как никакое другое произведение русской прозы последних десятилетий, стало и признанной классикой, и любимым чтением. Вернейший признак высочайшего класса — ерофеевское сочинение продолжает удивлять. "Москва-Петушки" — книга разная. Говорит главный режиссер Саратовского драматического театр Антон Кузнецов, который инсценировал прозу Ерофеева для спектакля "Берендеи".

Антон Кузнецов: Прочитал впервые книгу достаточно давно, и у меня было очень веселое восприятие. Я был помоложе, и мне было прикольно. Но чем дальше я читал, тем становилось грустнее: Ерофеев в диалоге с Пушкиным, Чеховым и Достоевским. Вся тематика там, начиная от вопросов честности и чести в России. Потому что человек пьющий в России — это человек не ворующий. Многие мотивы, как мне кажется, возвращаются. Очень много люди пьют, особенно сегодня. Когда ценность человеческой личности в жизни общества исчезает, тогда начинается пьянство. Я уже не говорю про то, что человек интеллигентный в России — это человек пьющий. Человек, которому можно доверять, это человек, с которым можно выпить. Вот это: "Ты его знаешь? — Я с ним не пил". Это о многом говорит. По крайней мере, в нашей стране, хотя у Ерофеева все трагичнее.

Петр Вайль: О своем первом впечатлении вспоминает главный режиссер челябинского театра "Манекен" Юрий Бобков, автор спектакля "Беги, Веничка, беги".

Юрий Бобков: Он эпически преувеличенный персонаж, но это были мы, те люди, которые с бутылкой вина и под гитару что-то такое друг другу объясняли про жизнь. Я в тот момент начинал уже присматриваться к тому, что такое театр, и Веничка был такой же. То, что он пьет, это попутно. Он сочиняет. Такой театр Венички. Я находил свой выход в театре. А кому не повезло, на этих кухнях.

Петр Вайль: Сын писателя Венедикт Ерофеев-младший впервые читал книгу под взглядом отца.

Венедикт Ерофеев-младший: Это уже после службы в армии, в 86-м году, мне было 20 лет. Первый раз вдумчиво я читал на балконе у Венедикта Васильевича. Он время от времени показывался в дверях и говорил: "А ты что ж, дурачок, не смеешься?". Я говорил: "Я про себя хохочу". Он мне потом дал с собой парижский ИМКА-Прессовский экземпляр с собой. Тогда же я книгу и выучил наизусть.

Петр Вайль: Он спрашивал вас, что нравится, что не так?

Венедикт Ерофеев-младший: Конечно. Его особенно интересовало, где я хохочу, а где призадумываюсь. Он сам говорил, что пишет для того, чтобы мы пару страниц похохотали, а потом задумались и поскорбели немножко. Ему не понравилась моя реакция на первые главы. Я еще не знал тогда этих состояний глубоких похмельных, и вот эти первые главы — похмелье, подъезд и все его искания — мне были непонятны. Он говорил: "Ну, ничего, дурачок, подрастешь и поймешь". Естественно, понимание "Петушков" до конца приходит с годами. Хотя до сих пор открываю что-то новое в "Петушках". Тогда она прочитывалась намного легче. Тогда искалась тень запрещенности. Больше хотелось посмеяться, чем призадуматься.

Петр Вайль: Взрослая ко времени своего первого прочтения "Петушков" Мариэтта Чудакова призадумалась сразу.

Мариэтта Чудакова: Он первый разбил миф о какой-то читающей России и показал Россию пьющую.

Петр Вайль: Но и читающую тоже. Это у него одновременно.

Мариэтта Чудакова: Он показал, что часть читает и пьет, а часть только пьет.

Петр Вайль: У меня есть дома облигация 1930 года какого-то розыгрыша "Книга вместо водки". Совершенно порочная постановка вопроса. Как раз книга вместе с водкой всегда была. Разве не так?

Мариэтта Чудакова: Конечно. Но неужели мы с вами не знаем таких, которые говорят: "Я не пью, мне завтра работать". Лично я таких очень близко знала и знаю. Как писал Некрасов: "У нас на семью пьющую непьющая семья". Теперь совсем иначе, все гораздо хуже обстоит. Только вчера я говорила с немецкой коллегой, которая сказала, какой для нее психологической нагрузкой была ужин в добропорядочной семье с этими тостами. 10-15 раз хозяин всех заставлял произносить тосты. В этом наше особое или лицемерие, или литературность нашей жизни. Ну, уж пей ты так. Нет, он еще покажет, что так-то он не пьет!

Петр Вайль: Литературность российского пьянства и породила глубокое погружение в культуру ерофеевской книги.

Юрий Бобков: Прозу Венедикта Ерофеева далеко не все понимают. То есть, очень многие люди видят поверхностный слой, связанный с ненормативной лексикой, с бомжами. Я-то в своей время увлекся этой поэмой как раз в тот момент, когда увидел, насколько он многослоен. Когда увидел, насколько там за внешней атрибутикой позднего советского периода много философии. Там есть рай, и есть ад. И путешествие из Москвы в Петушки — это путешествие из Ада в Рай. Просто он мимо этого Рая проехал.

Петр Вайль: Для Антона Кузнецова с Ерофеева начинается современная русская проза.

Антон Кузнецов: В пригороде Парижа есть театр Кэрбейсон, которым руководил Марк Люглятен. У него возникла идея сделать сценический разговор о Восточной Европе. Я начал, конечно, с Ерофеева. Если мы сегодня говорим о современной российской прозе, то ее основоположник для меня и есть Ерофеев. Мне кажется, что все сегодняшние авторы вышли из Ерофеева.

Петр Вайль: Есть такое ощущение, что это вещь очень маленькая, на вид простая, но как раз из тех книг, которые чем больше читаешь, тем больше видишь в них разных слоев. Из какой она традиции?

Мариэтта Чудакова: Можно сказать, что он просто создал что-то новое. Хотя я ощущаю связь и с Достоевским, и с Гоголем, и с Зощенко, но, конечно, это рывок за пределы видимых традиций. Хотя переполнена она реминисценциями. В комментарии Юрия Иосифовича Левина есть такое открытие. "Предрассветный бриз на реке Каме", "бисер фонарной ряби". Он показывает, что это цитата из стихотворения Пастернака: "Под Пермь на бризе быстром бисере / Фонарной ряби Кама шла". Высокой поэзии там разбросано очень много, равно как и философии. Вообще, это попытка выйти за пределы русской традиции в мировую. Как раз его предшественники топтались на площадке русской традиции XIX века. Это сложилось в советское время — такая подчеркнутая ориентация на XIX век. Сила Ерофеева не в традиции, хотя она вся ощущается за его плечами. Но он делает скачок.

Петр Вайль: Однако есть одна фигура, которая в первую очередь возникает, а в другой своей вещи Ерофеев ее прямо обозначает — Василий Розанов.

Мариэтта Чудакова: Но здесь, мне кажется, как раз меньше всего. "Москва-Петушки" таинственным образом, как "Мертвые души", что редко бывает, вдруг рождается как Афродита из пены.

Петр Вайль: А почему вы сравниваете с "Мертвыми душами"? Потому что и то, и другое названо поэмой?

Мариэтта Чудакова: Потому что ни на что предшествующее не похоже. Сразу приходит в голову Гоголь.

Петр Вайль: А зачем Ерофеев назвал книгу поэмой?

Мариэтта Чудакова: Потому что много стихового. Мы с вами как-то говорили в связи с Бабелем, что еще в 20-е годы несколько писателей, по крайней мере, Зощенко и Бабель, сблизили прозу с поэзией. А в XIX веке этого не было. В чем близость? В прикованности читателя к отдельным фразам. Это свойство поэзии. Мы повторяем любимые строчки. С прозой XIX века мы так не делали. Венедикт Ерофеев подстроился к этому. Недаром его без конца цитируют.

Петр Вайль: Поэма "Москва Петушки" и поэма "Мертвые души". Венедикт Ерофеев-младший — о любимых писателях отца.

Венедикт Ерофеев-младший: Конечно, Гоголь. Он сам признавался: "Не было бы Гоголя, не было бы меня". Потом, Мопассан, особенно нравилось "На воде". Из современных он уважал Искандера и Высоцкого.

Петр Вайль: Юрий Бобков видит в книге "Москва-Петушки" преемственность и похожесть.

Юрий Бобков: Прежде всего, на "Путешествие из Петербурга в Москву", на "Путешествие" Стерна. Если русскую традицию брать, это для начала Иванушка-дурачок, который не такой уж и дурачок. Так же, как и сам Венедикт Васильевич. Вроде как тоже пьяница, профессиональный алкоголик, а с другой стороны человек, который мог сегодня с каким-то товарищем постоять у пивного киоска и с ним на одном языке поговорить, а на следующий день с профессором МГУ разговаривать на его языке.

Антон Кузнецов: Великая русская история начинается всегда с похмелья. И великие русские персонажи. А Веничка все-таки персонаж не меньшего масштаба, чем Обломов. Еще русская история связана всегда с дорогой, с долгой дорогой. Даже не важен конечный пункт путешествия.

Петр Вайль: Похмелье и дорога — стимул к творчеству?

Венедикт Ерофеев-младший: Похмелье бывает разным. Там же в "Петушках" похмелье очень глубокое, многонедельное. Это особое состояние. Отличие похмелья многонедельного состоит в том, что совершенно другое состояние — и физическое, и в душе так пакостно, что и жить не хочется.

Петр Вайль: Своего отца вы в состоянии такого похмелья видели?

Венедикт Ерофеев: Видел. Но пьяным я его видел редко в детстве. Он же стал пьянеть только после нескольких операций, когда организм был ослаблен. Стал агрессивен, в чем раньше еще не замечали. Чем он в нашей деревне славился, и до сих пор ходит молва, что Венькин папа мог выпить литр водки, все на него глазели, когда же он, наконец, что-то почувствует, а он ничего.

Петр Вайль: Какова роль алкоголя в книжке Ерофеева? Сразу оговоримся: разумеется, не это самое главное, просто это первое, что бросается в глаза, но не главное. Тем не менее, если герой беспрерывно выпивает и об этом говорит, значит, есть какой-то в этом смысл. В свое время Андрей Синявский написал: "Не с радости и не с горя пьет русский человек, а из потребности в чудесном и необычайном". Он говорит о том, что водка — это белая магия русского человека, которую он решительно предпочитает черной магии — женщинам. Вот тезис Синявского: русский человек пьет из каких-то поэтических побуждений.

Мариэтта Чудакова: Я думаю, что Венедикт Ерофеев совершил вторую после Зощенко революцию в литературе. Он перераспределил, что мало кому удается, отношения между социумом и реальностью. Когда я в Литературном институте обсуждала со студентами только что вышедшие "Москва-Петушки", то одни говорили, что он на самом деле не о пьянке, что нельзя его так примитивно понимать, это у него такой прием. А другие говорили, что нет. И те, и другие были правы. В том-то и дело, что очень литературно, но о пьянке. О пьянке в масштабах от Кушки до Владивостока. И именно о том, что этого слова — пьянка — из нашей русской песни не выкинешь. Хотя до Венедикта Ерофеева аккуратнейшим образом выкидывали. У него слились тема и форма. Литература у него, как и у Зощенко, делает крупный шаг в реальность, вместе с тем, не выпадая из литературы.

Петр Вайль: О шаге в реальность — Венедикт Ерофеев-младший.

Венедикт Ерофеев-младший: Выпивка в 60-70-е годы была для него больше поводом для общения, как и для большинства интеллигенции. Не как теперь. Сейчас уже какой-то экстремальный алкоголизм. Я помню, как они приезжали целой толпой, владимирцы, его друзья, с сумками, и не было вот этой пьяни, хамства и свинства. Они хохотали всю ночь над чем-то, кого-то подначивали, какие-то розыгрыши устраивали. Выпивание было доброе и открытое. Сейчас народ пьет экстремально. Я сам в сентябре дошел таким экстримом до клиники, и дай Бог здоровья моей жене, она меня вытащила из запоя и привезла сюда под капельницу. Хочу похвастаться, уже седьмой месяц ни капли. Ерофеев любил этим похвастаться. Вот мы с женой сейчас разбираем его письмена, хотим публиковать письма к сестре и второй жене. Он пишет, что когда уезжал в Абрамцево, устраивал себе сухой закон. Завязы у него были по несколько месяцев.

Петр Вайль: Ерофеев-младший завязывает, как старший, и пьет, как старший.

Венедикт Ерофеев-младший: Сейчас есть из чего выбирать. Я мог выпить и красное вино, и пиво, и одеколон.

Петр Вайль: И снова — пьянка просто, или пьянка со смыслом и идеей?

Антон Кузнецов: Это удивительно интеллигентное произведение. Один из манифестов советской интеллигенции. Иначе эта книга была бы связана только с одним временем. А она какая-то корневая российская. Поэтому, я думаю, ее следовало бы ставить сегодня. Многие процессы, происходящие в жизни общества, меня пугают. Нам в провинции, наверное, полегче: прессинг доллара другой. Есть тенденция, что надо ехать в Москву, жить по-другому. Люди серьезно заблуждаются, что от этого меняется качество жизни. Оно не меняется. Мы должны как-то это проскочить и не повторить тот серьезный идеологический кризис европейского общества, связанный с обществом потребления. Потому что они уже понимают, что это ужас и пустота, что люди становятся элементами системы, делающей деньги. А русскому человек такое вообще не свойственно. Ерофеев это очень четко понимал.

Петр Вайль: Как формулировал Ерофеев "Где больше ценят русского человека — по ту или по эту сторону Пиренеев"? — пародируя вечное состязание России с Западом. Может ли этот Запад понять такую книгу?

Юрий Бобков: Мне сказать трудно, я внутри нашей ментальности нахожусь. Но ведь иностранцы всегда говорят, что русские — пьющая нация. Я видел видеоинтервью с Венедиктом Васильевичем, страшный период, когда уже у него был рак горла. Он к женщине, которая была с ним, обратился: "Дай-ка мне сто граммов для прочищения мозгов". То есть, прежде чем затуманить ему мозги, водка их сначала прочищала, обостряла.

Петр Вайль: Сложные отношения русского человека с водкой ставят под сомнение попытку иностранцев снять фильм "Москва-Петушки".

Венедикт Ерофеев-младший: Немцы сейчас делают такие потуги. Что-то мне не верится. В России были попытки, причем, уже Георгий Бурков назначался на главную роль. Но что-то у них не заладилось. Это было в начале 90-х, потом Бурков умер.

Петр Вайль: Странно, что до сих пор нет фильма по Ерофееву.

Венедикт Ерофеев-младший: Странно, потому что уже даже танец поставили по "Петушкам", даже был заметка в газете, называлась "Бедный Веничка".

Петр Вайль: По-вашему, нерусский, нероссийский человек в состоянии разобраться в этой книжке?

Венедикт Ерофеев-младший: Нет, конечно. Надо прожить здесь, хотя бы здесь родиться.

Петр Вайль: У Антона Кузнецова есть предположение, почему до сих пор нет кино.

Антон Кузнецов: Очень трудно найти одно лицо этому герою. Одного исполнителя на эту роль. Каждый человек может себя с Веничкой ассоциировать. Может быть поэтому, а, может, потому, что кино очень связано с финансами. Какой финансовый интерес можно получить от "Москва-Петушки", я не очень понимаю. Народ дружно выпьет после фильма, но это же не "Ирония судьбы". Это ужасная история. Называется поэма, но это трагедия, или трагикомедия. Не сегодняшний, не модный жанр.

Петр Вайль: Жанр книги "Москва-Петушки" сложный, непонятный, смешение пластов и стилей, высокого и низкого.

Мариэтта Чудакова: Откровением, высокой поэзией, потому что именно поэзия порождает чувство освобождения, для меня прозвучали эти строки: "Мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес, соленые рыжики собирать. Да плюньте вы ему в его соленые рыжики. Давайте лучше займемся икотой. То есть исследованием пьяной икоты в ее математическом аспекте. Помилуйте, кричат мне со всех сторон, да неужели на свете кроме этого ничего нет, такого, что могло бы. Я не дурак, я понимаю, что есть еще на свете психиатрия, внегалактическая астрономия, все это так. Но ведь все это не наше. Все это нам навязали Петр Великий и Кибальчич. А ведь наше призвание совсем не здесь". Не говорю уже о том, какое изумительное сплетение словес: все эти чужие голоса, которые он охотно сюда привлекает. Вот это "не наше", что сейчас особенно сильно звучит. У нас теперь все "не наше". Он как будто предвидел.
При этом Ерофеев прорывается в реальность, где 40 процентов страны пьет по-страшному, а остальная часть не по-страшному. Вот эти слова звучат абсолютно адекватно — "поговорим об икоте". Вызывает, смех нельзя сказать, но нечто вроде судороги — когда я вижу, как на экране в наших ток-шоу люди обсуждают, что Америка не так делает. Мне хочется им крикнуть, прямо из кухни, где я смотрю телевизор: "Да бросьте, поговорим об икоте". Проедемся по России. Поставим задачу: проехаться по поселкам и деревням и найти после трех часов дня непьяного мужика. И вот тогда уже с ним непьяным поговорим об Америке, правильно ли она живет. Венедикт все это почувствовал и увидел. Он именно вступил в самую гущу отечественной жизни, не выйдя при этом из литературы, а оставшись в ней обеими ногами и породив новую прозу. В этом его удача.

Петр Вайль: Пьянка занимает такое важное и объемное место в ерофеевской книге, что это требует объяснений.

Юрий Бобков: Это человек погруженный, с одной стороны, в то, что называется народная стихия, народный юмор, а с другой стороны, в мировую культуру, и вот это соединение культуры и приземленности, низа, оно замечательно. Пьянство не центр здесь. Не об этом книга, и не об этом герой. Я согласен, что есть элемент романтизации того, что романтизировать не стоило бы. Что-то в нем смещается слегка, когда он очередную бутылку выпивает. Но он, прежде всего, философ. Он отступил от той действительности, которая была ему ненавистна. Ты сегодня выкапываешь яму и знаешь, что завтра ее нужно будет закапывать. Образ социальной бессмысленности, когда он какие-то кабели прокладывал и изобрел гениальную идею: поскольку завтра все равно закапывать, так давайте и выкапывать не будем. Должемся следующего приказа. А пока попьем вина.

Петр Вайль: "На кабельных работах в Шереметьево" значится под текстом книги "Москва-Петушки". Тут очень много, если не все, из личного опыта. Автобиографичен и центральный образ.

Венедикт Ерофеев-младший: Почти автобиографичен. Совпадений много, и они вплоть до конца были. Ерофеев не менялся до смерти. Юмор не покидал его до последних дней. Он рассказывал и любил слушать смешные истории. Наталья Шмелькова была одной из самых последних его рассмешников. Собирал он все самое интересное. Это по записным книжкам можно узнать. Меня просил, когда я приезжал, загнуть что-нибудь такое.

Петр Вайль: В итоге — очень привлекательный образ героя-автора.

Юрий Бобков: Для меня это обаятельная и замечательная личность, которую я напрямую ассоциирую с автором. Конечно, проблема — то, что он пьет. Но можно пить и быть бомжом, а можно пить и писать великие произведения.

Петр Вайль: По Синявскому, народ пьет потому, что он поэт. А у Ерофеева народ пьет, потому что он философ.

Мариэтта Чудакова: Когда-то я прочла у одного немецкого психиатр: "Чем обаятельнее алкоголик, тем хуже прогноз". Венедикт Ерофеев, я считаю, это тип русского человека, который повторяется. Один мой друг,= был похож на него даже физиономически, во всех повадках. Он внушал любовь своим обаянием любому, кто с ним общался. Погиб в 36 лет — сосуды были забиты бляшками, как у 80-летнего. Вот это наша страна.

Петр Вайль: В какой-то степени эта книга — высочайшее оправдание такого образа жизнь. Потому что если такой образ жизни порождает такой способ мышления, и такие художественные высоты, то он уже оправдан.

Мариэтта Чудакова: Это значит, что мы с вами, как истинно российские люди, остаемся по-прежнему в уверенности, что литература чему-то учит и должна учить. Одно из двух: или мы считаем, что литература — это литература, тогда не можем говорить, что она оправдывает или обвиняет. Здесь что-то другое.

Петр Вайль: Но попробуйте оторвать героя Веничку от автора Венички.

Мариэтта Чудакова: Игра между автором и героем всегда неизбежно затягивает читателя. Венедикт Ерофеев нам оставляет загадку: полностью он сливается или не полностью. Он показывает чудовищное явление. И эту чудовищность ничем нельзя погасить — никаким обаянием.

Петр Вайль: Как это часто случается в искусстве, сильный художественный образ оказывает влияние на реальную жизнь. Саратовский спектакль Антона Кузнецова шел очень успешно, пока скоропостижно не скончался исполнитель главной роли.

Антон Кузнецов: Смерть артиста многое изменила, потому что спектакль был игран людьми очень близкого к Ерофееву поколения. Артист, который скончался — Женя Виноградов. Его смерть была тоже сильно связана с алкоголем, он был человек сильно пьющий. В хорошем театре сыгранные роли влияют на жизнь человека. Он пришел в нетрезвом виде на спектакль, и нам пришлось его отменить. И потом спектакль сыграли еще раз, и это был последний. Потом Женя погиб.

Петр Вайль: Если выдающееся произведение, его автор и герой бросают такой сильный отблеск на всех окружающих, то понятно, под каким влиянием находятся близкие, к тому же ставшие персонажами. Вопрос Ерофееву-младшему: младенец, умеющий произносить букву "Ю", — это вы?

Венедикт Ерофеев-младший: Я. Моя матушка умерла три года назад. Она преподавала в сельской караваевской школе. Преподавала русский, литературу и немецкий. Во времена андроповского ужесточения трудовой дисциплины в 83-м году была изгнана из школы, хотя проработала там 19 лет. Изгнана за появление на каком-то утреннике немножко нетрезвой. Пошла работать в совхоз, елят выращивала. Сначала учила деревенских раздолбаев, а потом стала выращивать телят.

Петр Вайль: Отношения Венички с той, к которой он ехал в Петушки, в жизни были тоже сложны.

Венедикт Ерофеев-младший: Переписывались. Письма были очень редки. Она пригласила его на мои проводы в армию — это был один из его последних приездов в деревню. Как я ее ни уговаривал приехать на похороны, она не выбралась. У них были взаимные обиды. Я сейчас живу в Москве, женился на москвичке, как в свое время, в 75-м году — Венедикт Васильевич. Жена мне родила прекрасную двойню — мальчика и девочку. Раз уж природа отоспалась на мне, я рассчитываю на этих ребятишек.

Петр Вайль: Лирика в "Москва-Петушки".

Юрий Бобков: Может быть, это одна из основных тем. Философия философией, а едет-то он к любимой с глазами, как облака. Она и смешная, и нелепая эта любовь, и безнадежная. Он ей говорит: "А давай я тебя куда-нибудь увезу. Одену в виссон и в шелка. И будешь ты что-нибудь обонять". А она ему говорит: "Разве ты сам не понимаешь, почему это невозможно?".

Мариэтта Чудакова: Они же, наши алкоголики, очень любят своих женщин, детей своих — и абсолютно губят. Я год занимаюсь одним подростком, которого родители взяли и сделали сиротой. Мать довела себя до последней стадии чахотки, оставаясь дома. И когда ее положили в больницу, на второй день умерла. Рядом с ней сидела пропойца-подруга. А отец умер через два месяца, 43-летний мужчина — от белой горячки. Они ведь оба любили своего ребенка, но оставили его на произвол судьбы, доведя себя. Это по всей России. Я вообще считаю, что мы все живем с завязанными глазами, заняты бог знает чем. Я могу сегодня повторить вслед за Веничкой: "Нам не до того, нам до икоты". Он прокричал это, только, как деликатный человек, стеснялся кричать без литературного оформления. И мы наслаждаемся его прозой, не понимая, что сквозь прозу прорывается крик тоски и боли о своей России, говоря высокопарно, не ерофеевским слогом.

Петр Вайль: Высокопарность и эклектика у Ерофеева тоже есть. Но приберегается для высоких интеллектуальных предметов.

Антон Кузнецов: Дело не в мере пьянства, а в мере того, что исследуется. С самого начала поэмы понятно, что разговор будет очень серьезный, и что человек на грани жизни и смерти. С ангелами мы разговариваем не каждый день.

Юрий Бобков: Роман перенасыщен великими именами. Там и Гете, там и Шиллер, там и Чехов. Там много всего. Там несколько раз упоминались и древнегреческие герои. И вдруг возникло ощущение, что можно это сделать в стиле древнегреческой трагедии. При всем том, что говорится о советской бомжовой действительности, там смешан стиль древнегреческой трагедии и стиль средневековых мистерий. Где обязательно должен быть персонифицирован дьявол, и он у нас есть, персонифицированы ангелы, у нас появляются две официантки, но на древнегреческих котурнах. Каждый персонаж немножечко из нашей действительности, а немножечко, или даже очень сильно, вечный персонаж. Потому что этот роман о вечности, о Рае и Аде.

Мариэтта Чудакова: Он, можно сказать, ткнул страну в ее собственную икоту. Но страна надменно отвернулась и погрузилась в те годы, когда он это писал, именно в икоту, обставленную всеобщим литературным молчанием на эту тему. Такая косвенность печатного разговора: о чем угодно, кроме главного. Невозможность говорить о разных страшных вещах, которые происходили в то брежневское время, куда сейчас 40 процентов готовы вернуться, по опросам.

Петр Вайль: С одной стороны, Ерофеев не породил школы, ничего в этом роде не было создано, с другой стороны, интонация ерофеевская слышна у самых разных писателей.

Мариэтта Чудакова: Практически он сменил привычную интонацию. Он вернул в русскую литературу разговор о крупных вопросах бытия, который был вытеснен с начала 20-х годов. Вытеснен, в первую очередь, нашими до сих пор любимыми Ильфом и Петровым. Толстого и Достоевского они заменили своим разговором, который мгновенно стал способом выражения у людей. Венедикт Ерофеев показал, что нам, господа, просто так к высокому разговору не вернуться. Мы слишком загадили это поле. Вернуться можно только через несколько шлюзов, которые он выстроил. Недаром у него высокая нота вдруг сменяется вот этой икотой. Он все время нам дает понять: не думайте, что я это не всерьез, я всерьез.
Однако мы не вправе говорить об этом так, как говорили герои Толстого и Достоевского. Мы себя запакостили и говорить так не вправе. Если я правильно угадала, то вы имеете в виду, что ерофеевская интонация слышна не только в литературе, но и в жизни. Как серьезный разговор в свое время отодвигали юмором и хохмачеством, так он возвращает в него слова философов, возвращает Библию в широком смысле. Но показывает, что всякий раз за этим высовывается лицо то юродивого, то откровенного шута, то горького пьяницы. И все это перемешано. Его проза своим сложнейшим построением не заглушает голос высоких вопросов, а наоборот, их высвобождает.

Петр Вайль: О встречах с отцом, к которому он приезжал в Москву, Венедикт Ерофеев-младший.

Венедикт Ерофеев-младший: Мы сначала становились в два магазина в очередь. Он в один за водкой, а я в другой за красным вином. Потом попивали и беседовали. Он меня экзаменовать очень любил — по географии, по истории, по литературе. Вот Колумбия, а ты мне давай соседние государства c их столицами. Рассказывал, где его печатать стали, кто куда приглашает, кому дает интервью. Последние четыре года у него были очень насыщенные: журналисты, операторы и режиссеры одолели. Но он любил это все. Правда, уставал. В одном интервью его спросили: "Как вам эти цветы запоздалые цветы?" Он ответил, что дело даже не в их запоздалости, а в их запоздалой суетливости.

Петр Вайль: Ерофеев — культовая фигура. Ерофеевские годовщины уже давно превратились в культовые праздники, особенно когда устраиваются алкогольные поездки по маршруту "Москва-Петушки".

Венедикт Ерофеев-младший: День смерти 11 мая отмечается до сих пор. Я езжу на этих пьяных электричках. К своему стыду, правда. Ерофеев бы был против. Но ведь почитают, вспоминают, это важно. "Пьяные электрички" — они так в Петушках и называются.

Петр Вайль: У Миусской площади в Москве поставлен памятник Веничке.

Венедикт Ерофеев-младший: Я водил недавно сына Женю, сказал ему, что в Москве есть памятник дедушке. Он подошел, потрогал и очень испугался: "Папа, почему дедушка холодный?". Памятник ничего, можно было бы, конечно, и лучше, но пусть стоит.

Петр Вайль: При этом ясно, что главный памятник Венедикту Ерофееву — литературный образ Венедикта Ерофеева. Продолжаем беседу с Мариэттой Чудаковой. Если опять вернуться к теме слиянности или разрыва между автором и героем, то Ерофееве напечатано большое количество мемуаров, и понятно, что он пишет все-таки о себе.

Мариэтта Чудакова: Я с ним провела примерно два часа. Два часа слушала его. У меня в жизни не было такого другого случая, когда каждое слово потрясало своей адекватностью: в этих словах не было ни тени неточности, фальши. Я, похвалюсь, видала людей не последнего разбора в своей жизни, но никогда не видела ничего подобного. А, как говорится, с ним не пила, об этом сказать ничего не могу. Но он меня своей личностью потряс.

Петр Вайль: Выдающийся писатель тем и выдается, что создает образ, в данном случае, из себя, который приложим ко многим.

Юрий Бобков: Мне иногда кажется, что все мои друзья и знакомые — все такие Венички. Дело даже не в пьянстве, а желании не зря жизнь прожить. Когда мы собираемся за чаем или за водочкой, бесконечные идут философствования и рассуждения. Другое дело, если смотреть не на себя лично, а на зрителей, сейчас стало гораздо больше возможности самореализоваться, чем в советское время. И многие потенциальные Венички Ерофеевы не добредают до киоска, слава Богу, а самореализуются. С другой стороны, гораздо больше, чем в те времена, стало прагматиков, которые с юных лет уже прикидывают, в какой банк пойдут. Раньше было много кухонь, на которых собирались, проклинали ту действительность, которая вокруг, понимали, что максимальный творческий выход — в этих песенках, которые они на кухне поют, в философствованиях, которые они под водочку ведут. Мне иногда говорят, что, может быть, этот спектакль как тема устаревает. Вот герой "Петушков" говорит, что только в 11 откроются магазины. Сейчас непонятно, сейчас они всю ночь работают. Исторический флер появляется. Другое дело, что общая философия все равно сохранится.

Петр Вайль: Антон Кузнецов находит Веничек даже в чужой действительности и в наше время.

Антон Кузнецов: Французский автор Мишель Уэльбек похож на Веничку. Сам много пьющий, герои его пьющие — не совсем по-европейски и даже не по-хемингуэевски, а по-российски. Тут есть отличие. Сексуальная панацея вообще не свойственна российскому герою, российский герой человек асексуальный. Он может быть человеком влюбленным, но не человеком сексуально озабоченным, чем отличается от европейского алкаша. Европейский алкоголик — сексуально озабоченная особа. Но у Уэльбека очень много похожих мотивов, не сюжетных, а ассоциативных. Веничка-то человек абсолютно асоциальный по сути. Он не может участвовать в социальном процессе. В ситуации сегодняшней он был бы другим, потому что изменения происходят в мировом обществе.
Какая-то мера духовности исчезает из нашей жизни. Надо же уметь еще пить, как Ерофеев, это часть определенной культуры. Напиваться культурно — искусство. Мы же говорим не просто об алкоголе. Это способ выживания человека, его взгляд на мир, определенная борьба. И сейчас такой Веничка не выживет, его убьют. Чем дальше мы будем влезать в рыночные отношения, тем больше будет появляться в обществе маргинальных людей. Потому что российский человек без духовной основы не выживет, и, соответственно, будет искать выход. А исторический выход — пьянство. Трагический путь.

Петр Вайль: Книга Венедикта Ерофеева об этом. То есть о жизни. То есть, сама жизнь.

Мариэтта Чудакова: Смешно пишет умный и знающий человек Юрий Левин. Первый его комментарий к первым словам книги: "Все говорят Кремль, Кремль". Он комментирует: "Рассуждение повествователя, что он никогда не видел Кремля, следует понимать так, как если бы парижанин сказал, что он никогда не видел Нотр Дам. То есть как иронически-игровое. Однако можно тут увидеть и более глубокий смысл — герой сознательно отстраняет себя от официальной советской действительности".
Это довольно смешно, на мой взгляд. Так же смешно, как мнение итальянцев в свое время о романе Домбровского "Хранитель древности". Домбровский мне говорил, что его записали в фантастический реализм, так как в его книге рабочие пьют спирт из-под зародышей — и, совершенно ясно, пишет итальянский критик, что в жизни такого быть не может, поэтому это фантастический реализм. Домбровский говорил: " Пусть скажут спасибо, что я не описал, как они зародышем закусывают". Я абсолютно уверена в существовании людей, бродящих по Москве, которые Кремля никогда не видали, несомтря на то, что живут в Москве годами. Не удалось им до него дойти. Описывается нечто чудовищное — разрушение людей. Но в то же время — история философии и литературы тут же в голове.

Петр Вайль: На этой приподнятой, чуть приподнятой ноте мы закончим очередную передачу из цикла "Герои времени".

Автор: Петр Вайль

Источник: http://archive.svoboda.org/programs/cicles/hero/18.asp /18.asp
Радио Свобода, передача из цикла "Герои времени"

http://www.reakcia.ru/article/?1492 №7 (26 февраля 2007 — 8 марта 2007)
Илья Карпов "Третья весна за два года"
У нас была великая эпоха.
Не нужно было пыжиться, подчеркивая ее величие.
Их называли уменьшительно-ласкательными именами: Вася Шукшин, Володя Высоцкий…
А он — Веничка. Последний великий русский писатель. Потом началась совсем другая история…

Издательство «Захаров» приступило к публикации полного литературного наследия Венедикта Ерофеева.
Это стало возможным благодаря сыну писателя — Венедикту Ерофееву-младшему и его жене Галине Ерофеевой. Прервав полуторагодовое молчание, они согласились дать интервью «Re:Акции».

Венедикт Ерофеев-младший: Первый том записных книжек вышел в издательстве «Захаров» в 2005 году. Второй ожидается со дня на день. Всего будет томов пять-шесть. Мы еще не брались за расшифровку записок последних лет, а там объем очень большой, потому что лишившись в 85-м голоса, Венедикт Васильевич стал гораздо больше писать, чем говорить. Пока ему в 1987 году не достали аппарат искусственного голоса, он два с половиной года фактически только писал. Дневники же вел всю свою жизнь, и если к этому добавить еще и «Записки психопата», то получится очень большой объем…

— Но ведь «Записки психопата» — это произведение художественное, разве можно приравнивать его к записным книжкам?
В.Е.: Да, но писал он его на базе своих дневников. Владимир Муравьев (близкий друг В.В. Ерофеева, готовил для издательства «Вагриус» собрание его сочинений. — Прим. Re:) сказал мне, что это юношеская проба пера, и она не делает чести Веничке. Объясняется это тем, что на Муравьева очень сильно давили. Когда Владимир готовил к печати «Записки психопата», он урезал одну треть, и книга вышла в очень неполном варианте. Издателям не нравилось, что в «Записках…» очень много «похабщины».

— А как насчет поэмы «Москва — Петушки»?
В.Е.: Когда готовились ранние издания «Москва — Петушки», в рукописи не хватало двух последних глав, и они были просто восстановлены Муравьевым по памяти. Только уже после смерти Муравьева в 2001 году был найден печатный текст с правкой, внесенной рукой самого Ерофеева, — это очень ценная вещь! И уже по нему «Москва — Петушки» была издана у «Захарова». Поэтому именно ранние издания грешат неточностями, а наиболее приближенной к оригиналу является книга, вышедшая в издательстве «Захаров».

— А что известно об утерянной или украденной пьесе «Дмитрий Шостакович»?
В.Е.: Я считаю, что «Шостакович» — это миф! Не было его никогда, и никогда Ерофеев его не писал! Он ведь очень любил мистифицировать свою жизнь, и эта якобы пьеса — как раз один из наиболее показательных примеров такой мистификации!

Галина Ерофеева: Неправда, «Шостакович» был! Его теща говорила… Однажды он приехал, и на нем просто лица не было… Сказал: «У меня украли все! И записные книжки, и «Шостаковича»!.. Она ему говорит с издевкой: «Веничка, ты же его не дописал!». Он ответил: «Я дописал». И когда мы стали разбирать записные книжки, то наткнулись на наброски — попытку восстановления произведения, эти наброски мы также собираемся издать — это будет самый последний том. Кое-что из них Венедикт использовал в пьесе «Вальпургиева ночь», а что-то ушло в незаконченную «Фанни Каплан», но совершенно ясно, что это писалось в 1974 — 1975 годах, потому что он ведь практически везде описывает события своей жизни, а это как раз события того периода. Так что «Шостакович» был, и Веничка его действительно то ли где-то забыл, то ли у него, у пьяного, все это действительно украли в электричке!

— К вопросу о мистификациях: в прижизненных интервью Ерофееву иногда приводили его же собственные слова, а он заявлял, что в жизни этого не говорил. Возможно такое?
В.Е.: Да конечно! Ерофееву сплошь и рядом приписывали слова, которых он не говорил да и сказать не мог! Вот например, незаконченная пьеса «Фанни Каплан»… Есть свидетельства, что когда Ерофеев умер, его душевнобольная вдова Галина Носова заявила: «Наконец-то я допишу «Фанни Каплан»! И действительно — читаешь и совершенно явно чувствуешь: что-то не то! Ну не мог Ерофеев так написать! Мы нашли рукопись этой пьесы и будем публиковать только то, за что мы можем ручаться как за написанное самим Веничкой.

— А доводилось ли Веничке самому лежать в психушке?
В.Е.: А как же! Он лежал в Кащенко — сейчас больница имени Алексеева — и очень много, кстати, оттуда записей дневниковых. Участковый его регулярно, начиная с 80-го года, отправлял на принудительное лечение за пьянство и тунеядство, а потом уже Носова его вытаскивала. Да и врачи все понимали... Например, такая запись в записной книжке: «Допустим, у меня белая горячка, но почему же мне тогда дали бритву и разрешили побриться?!».

— Кстати, высказывания Венедикта Васильевича относительно советской власти подчас противоречивы. Допустим, в одном интервью он говорит: «Я свою власть готов любить за все», а в другом: «Умру, но никогда не пойму этих скотов!»...
В.Е.: Ну, про «скотов» — это когда его не выпустили во Францию, где ему могли сделать операцию на горле, а так никакого противоречия! Он ведь ничего другого и не ожидал от этой власти! Он прекрасно понимал, что не выпустят — за это и любил! За постоянство! А раз любил, то волен был называть «скотами» — это Венедикт Васильевич во всей красе! Я думаю, сейчас бы ему жилось намного поганей…

— Ерофееву стоит памятник в Москве на площади Борьбы, как он вам?
В.Е.: Я езжу туда примерно раз в полгода и застаю картину с каждым разом все более отвратную: молодежь, упившаяся до блевоты, мат-перемат — пошлятина и больше ничего. Я с сыном своим, внуком Венедикта Васильевича, поехал туда однажды и говорю: «Мы с тобой к дедушке приехали!». А он потрогал памятник и говорит: «Папа, а почему дедушка холодный?».

— А вы сами-то, Венедикт Венедиктович, не пытались браться за перо?
В.Е.: Я думал, ты будешь по­оригинальней и этот дурацкий вопрос не задашь! Заявляю: на мне природа отсыпается!

— Веничка вообще занимался вашим воспитанием?
В.Е.: Воспитанием как таковым — нет. Книг, правда, много привозил. И даже читать не заставлял, было достаточно одного его взгляда, чтобы я полез на печку и взялся за книгу! Но, наверное, он уже тогда заметил, что из меня ни хрена выдающегося не выйдет, и рукой махнул. Он довольно рано от нас с матерью уехал и приезжал раз в три месяца, в полгода...

— Насколько вы чувствуете с отцом духовную близость?
В.Е.: Да я его боюсь до сих пор! Он всегда как некий жандарм надо мною! Очень часто перед тем, как на что-то решиться, я задумываюсь: а как бы батюшка к этому отнесся? Я даже, когда мы выпивали с ним, боялся перебрать, чтобы ахинею не нести.

— А он сам не нес?
В.Е.: Да боже упаси! Ему даже и следить за этим не нужно было, просто человек настолько интеллигентен, настолько начитан был, что это было исключено!

— Что он больше всего не любил в людях?
В.Е.: На дух не переносил пошлости. Если замечал это, то моментально отстранялся, и было достаточно взгляда или жеста Венедикта Васильевича, чтобы этот человек замолчал или ушел. К нему ведь, когда слава его началась в 1987 — 1988 годах, поперло такое немыслимое количество всевозможной шушеры! Публика сидела очень разномастная... Пили и несли такую ахинею, что ему очень тягостно было все это выносить.

— Перед второй операцией он сделал запись в дневнике: «Вокруг все цветет, а я иду под нож!». Боялся ли Веничка смерти?
В.Е.: Скорее, он боялся не смерти, а боли... Да и вообще, Ерофеев до самого последнего момента был совершенно уверен, что он еще поживет и поживет немало, бросьте! И кстати, если бы Ерофеева тогда наше правительство выпустило во Францию, то вполне возможно, что так бы оно и вышло...
Ну естественно, пил... Но у него это было примерно так: «Мы пили-пили, чтобы привести голову в ясность!». По воскресеньям, после недельных пьянок, он, преодолевая отходняк, с удвоенной энергией, с гораздо большим интересом и энтузиазмом хватался за книги, за музыку, что-то неистово писал, и так до очередного запоя. Ему нужна была эта жизнь волнами, нужно было время от времени воскресать, чтобы начинать с чистого листа. Конечно же, это продолжаться вечно не могло, и в последние годы, когда он уже был смертельно болен и сам знал это, он в подпитии становился таким, каким раньше не был — агрессивным, озлобленным, и пьянел моментально... Но в этом виновата болезнь — рак горла. Да и дома не было покоя: жена — душевнобольной человек! Например, он ее однажды, 10 января, отправил за корвалолом в аптеку, а она вернулась под вечер, принесла кем-то выброшенную елку и заявила, что елка — лучшее средство от всех болезней…

— В настоящее время есть интерес к поэме «Москва — Петушки»?
В.Е.: Ерофеева сейчас пытаются читать многие, но врут!.. Вот есть диск «Die Reise nach Petuschki» — немцы нам прислали... Голландская группа De Kift тоже выпустила диск: сами написали тексты, говорят, офигенная популярность у них в Голландии. Мы смотрели это на видео, но, знаешь, все так элементарненько: железнодорожные пути, электрички, полоумные мужики какие-то, костер, водка...

— Вообще, как вы думаете, понимают ли на Западе «Москву — Петушки»?
В.Е.: Я думаю, никто, кроме славян, не может прочувствовать эту поэму. У америкосов — какие бы у них не были миллионные бюджеты и актеры — не будет души в фильме! Я даже не рассчитываю, что русские сейчас что-то хорошее сделают. Уже ведь все, что можно, поставили: «Доктор Живаго», допустим… Почему бы не взяться за «Петушки»? А потому, что сложно страшно! Попробуйте! Попробуйте сделать так, чтобы это было хотя бы не хуже, чем на бумаге! Слабо?

http://www.nv-spravka.ru/stars/s_arbuzom_po_sugrobam/ Московский комсомолец 11.12.2007 20:30:11

Лев Рыжков. Фото Валентин Гревцов С арбузом по сугробам
Венедикт Ерофеев-младший: До «Петушков» еще надо дорасти
Согласно одной из легенд российской литературы, Венечка Ерофеев ездил на электричке к «девушке с косой до попы» и к «младенцу» в город Петушки Владимирской области. Это оказалось не совсем так. Путешествия автора бессмертной поэмы пролегали куда более сложным маршрутом: от райцентра Петушки – еще на 25 километров в лесную глушь, в деревню Караваево.

Венедикт Ерофеев-младший....................
похож на отца не только внешне, но и образом жизни

Деревенская знаменитость

В деревне, скрытой в сказочном, заснеженном лесу, сын писателя – местная достопримечательность. Его дом – ладную, деревянную избу, вам покажет любой. Венедикта Венедиктовича обозреватель «Москора» застал на пороге.
– Заходите, раз приехали, – проворчал он. – Хотя я уже зарекся интервью давать. Ну да ладно.
От водки в подарок отказался наотрез:
– Не пью, лучше соседям отдам, – и отправил погулять дочек-близняшек Женю и Веру.
– Вам повезло, что вы меня здесь застали. Я в последнее время здесь не так уж часто бываю. Мне предлагали принять участие в акции Шнурова, когда он читал «Москва-Петушки» в магазине «Республика». Но я отказался сразу – не люблю такие мероприятия. Когда я пил, я не пропускал ничего. Не пью уже четвертый год. По-трезвому – не тянет.

– Почему бросили?
– До чертиков допился. Просто и элементарно. Глюки и так далее. Потом сам уже понял, что это невозможно. Страшновато стало. Несколько раз, конечно, срывался, но уже не то. И спиртное – не такое, и действие – не то. И болеешь потом. Жена Галя подтолкнула, но я и сам чувствовал, что дохожу до крайности. Попросил отвезти меня в клинику. Меня выводили из запоя, ставили капельницу. И потом ввели в вену какой-то американский препарат. Но дело даже не в нем. Я уже был готов к тому, чтобы бросить. Первое время тяжело было. Я обходил все эти пивные ларьки и магазинчики за версту. Водки не хотелось, пива – очень.

– Отец к вам часто приезжал?
– Когда я был маленький, приезжал на несколько дней. Мы сейчас разбираем отцовские записные книжки, они печатались в издательстве «Захаров». Начинаются они с пятидесятых-шестидесятых и до начала семидесятых. Там это раскрыто подробно. И то, как он к нам приезжал. И как, бывало, не доезжал. Вышло уже два тома. Третий – под вопросом. Похоже, что дела в издательстве идут не лучшим образом.

Гений и женщины..................

Такие книги приятно подписывать

– Ваша мама сильно любила отца?
– Да. Она его сильно любила.

– С ее стороны любви было больше?
– Конечно. Гораздо больше. Он был гений. А гений в отношениях с женщинами – особый разговор.

– Ругались?
– Было всякое, конечно. Что такое жить с гением, вам скажет любая женщина, которая жила с таким человеком. Это сложно. Сложнее, чем с обычным человеком в десятки раз.

– Из-за чего ругались?
– Из-за того, что редко приезжает. Хотя матушка у меня была неглупая. Она все понимала.

Молодо-зелено...............

Вот моя деревня, вот мой дом родной

– Правда ли, что поэму вашего отца собираются экранизировать?
– Кстати, собирались в конце 90-х делать спектакль, а потом фильм. Но в итоге все заглохло. Собирался один великий режиссер заняться Венедиктом Васильевичем. Наверное, не получилось что-то. Сейчас, кстати, «Пингвин Пикчерз» – молодая какая-то московская кинокомпания потуги делает по «Петушкам». Они были у меня в гостях. Молодые, зеленые, необстрелянные. Я говорю: «Ребята, ну не получится у вас. Если только благодаря тексту хотите сделать себе рекламу». Должны на днях привезти сценарий. Посмотрим, что из этого получится.

– А сами как думаете, возможно ли экранизировать «Москву – Петушки»?
– Немцы взялись, кстати. В Германии у нас купили права – по-моему, в прошлом году. Сейчас у нас идет суд – вот в чем все тормоза, с французским издательством Albin Michel. Они с 1978 года его печатали. И с тех пор ни копейки никому не плачено. У нас вот 26 ноября состоялся суд. Решение будет, насколько я знаю, в январе. Это будет уже третий суд.

– А судитесь-то где?
– В Париже. Мы замахнулись на их территорию. Денег уже много ушло. Просто кошмар. Все, что от гонораров оставалось, мы отправляли в суд. Нам сказали, что овчинка стоит выделки. Ну не знаю. Будем ждать января, потому что они безобразно распоряжались правами. Я всех тонкостей не знаю. Это у моей жены надо спрашивать. Она больше меня в курсе. Мне с женой повезло, кстати. Если бы не она, то я бы здесь где-нибудь пропал, умер под забором.

– Почему вы думаете, что у молодой кинокомпании ничего не получится?
– До «Петушков» надо просто дорасти. Может, я ошибаюсь. Конечно, если видеть в этом только веселую, юморную сторону, не копать глубже, то – ради бога.

Испытатель коктейлей
Дочки-близняшки Венички Женя и Вера,
к счастью, еще не пробовали коктейль «слеза комсомолки»..............

– Венедикт Васильевич действительно много пил?
– Да. Лукавства не было никакого.

– А все эти описанные им жуткие коктейли он тоже пил?
– Да, действительно. Просто мне его знакомые говорили, что если попадалась какая-то выпивка, которую люди опасались, то Венедикт Васильевич всегда выступал в роли испытателя. И если видели, что он не хватается за живот (а такое, кстати, несколько раз было), то начинали пить.

– Вы очень похожи на отца.
– Ну конечно. Хотя ждали-то девочку. И уже даже было подобрано имя – Анна. Но родился я. Кстати, это в восьми километрах отсюда. Если вы поедете через Осташков, то с правой стороны будет стоять кирпичный дом. Там раньше был роддом, то есть меня оттуда напрямую везли на лошади, а был жуткий мороз, мела метель. Ждали Анну, родился я. И тогда Венедикт Васильевич сказал: «Что ж, назовем Венедиктом, а время нас рассудит». Не знаю, рассудило или нет. Но, конечно, под таким именем жить вообще-то сложновато.

– Вы сами не писали?
– Нет. Никогда.

Сила предчувствия

– Со своим однофамильцем Виктором Ерофеевым знакомы?
– Да. Он, кстати, до сих пор в большой обиде, что путают его. Хотя, с другой стороны, ему недавно какое-то греческое издательство приписало «Москву – Петушки». Вышла книга, причем с его портретом на обложке. Я потом читал его интервью. Он говорит: «На фига? Незаслуженно. У меня – «Русская красавица». Дело дошло даже до того, что я как-то просматривал сайты, посвященные Венедикту Васильевичу. На одном из них мою жену назвали Галиной Венедиктовной. А я таким образом получаюсь зять. Но я не в обиде. Галя ведет все дела. А мое дело – разбирать записные книжки.

– Как ваш отец относился к политике?
– К политике? В Советском Союзе – какое там было отношение? Любил анекдоты про Брежнева. Уже когда началась перестройка, то, помню, он смотрел все съезды народных депутатов, очень восхищался Николаем Рыжковым. Говорил: «Смотри, какое лицо. Первый раз у нас премьер с таким классическим профилем».

– Венедикт Васильевич был суеверным человеком?
– Про это не скажу. Если бы он был суеверным, он бы не написал, что Венечку убивают ударом в горло. Хотя, может, он уже и знал. Сейчас стало модно смаковать этот удар в горло, как его «пригвоздили к полу, совершенно ополоумевшего». А потом человек через двадцать лет умирает от рака горла. Можно, наверное, проводить параллели. Возможно, что это было предвидение конца. Того же Николая Рубцова вспомним: «Я умру в Крещенские морозы, я умру, когда трещат березы». И умер 19 января.

– Есть тут у вас любимые места?
– В Караваеве нет. А вот в Кузяеве, в четырех километрах отсюда, есть. Там мне хорошо. А здесь – нет. Может быть, потому что здесь прошла пьяная юность. Да и зрелость – тоже пьяная. Я же пил безбожно восемнадцать лет. Столько выпито, столько пережито, что страшно вспомнить.

– Какие люди здесь живут?
– Хорошие люди. Я-то здесь со всеми пытаюсь ладить. Дрова возят из леса. Даже москвичи стали приезжать, оставаться. Какое-никакое свое хозяйство – картошка, морковка. В последние годы стали книжки Венедикта Васильевича просить. Наконец-то прослышали, наверное. Я им все раздаю. Нам же издательство «Вагриус» в 2004 году не заплатило денег и дало гонорар вот этой печатной продукцией.

На полу под фортепьяно

– Действительно ли Венедикт Васильевич, как говорится в пьесе «Шаги командора», лежал в дурдоме?
– Несколько раз лежал. После глубочайших запоев, когда уже не было сил самому выйти из этого состояния. Я проанализировал его записные книжки, первый раз он лег в 1981 году. Потом – в 1983.

– Какой период его жизни был, по-вашему, самым счастливым?
– Конечно, когда стали печатать. Это 1988 год – публикация в журнале «Трезвость и культура». Потом весна 1989 года – публикация в книжном альманахе «Весть», где главным редактором был Вениамин Каверин. Но, конечно, он уже был болен, и все это внимание к нему его уже угнетало. Просто тяжело ему было. У него даже есть в записной книжке 1989 года: «Даю сейчас интервью «Советскому экрану», а на кухне сидит девчонка из «Комсомольской правды». Меня гнетет не их запоздалость, а их суетливость. Они боятся не успеть».

– А самый трудный?
– Семидесятые годы. Тогда он был совершенно бесприютен, до встречи со второй женой, Галиной Носовой. Полная бесприютность. Где только не ночевал – по друзьям, по знакомым. У Бориса Сорокина, например, ему место выделяли на полу под фортепиано. А он с женой и так ютился в однушечке.

Проверял с хронометром

– Сюда, в Караваево, он как добирался?
– Обычно на автобусе, но часто и пешком. Когда автобусы не ходили, он доезжал до Пекши и добирался потом двадцать с лишним километров по сугробам, чтобы меня навестить. Через леса, по жутким морозам. Иногда без шапки. Однажды шел с арбузом – это после того, как он вернулся из Средней Азии. Или с тем же стаканом орехов.

– Почему без шапки?
– Это не знаю. Может, и была, но плохая. У него всегда шевелюра была пышная.

– Звери в лесу были?
– Волков не было. Они к нам только иногда заходят, набегами. А вот кабаны и лисы были. Их и сейчас полно. А уж сталкивался Венедикт Васильевич с ними или нет – я не знаю.

– Он охотой, рыбалкой увлекался?
– Только грибами. Это, если верить Солоухину, «третья охота». Помните из «Петушков»: «Мой глупый земляк, Солоухин, зовет вас в лес соленые рыжики собирать. Да плюньте вы в его соленые рыжики, записывайте лучше вот что».

– Во время поездок в электричках, может быть, с ним случались какие-то происшествия, не вошедшие в книгу?
– Сама электричка в поэме – скорее абстракция. Он же почти все взял из головы. Может быть, с кем-то и выпивал. Но уж умные разговоры про тайного советника Гете, я не думаю, чтобы вел. Но как придумано. Сам язык какой певучий. Он мне, помню, частенько говорил, когда дарил первые экземпляры «Петушков»: «Вот ты, дурачок, сядешь на Курском вокзале (он меня любил, кстати, дурачком называть, я не обижался), начнешь читать, то закончишь читать, точно подъезжая к станции Петушки, ебенть». Этот «ебенть» он всегда добавлял. Я-то, дурачок, проверял с хронометром. Если читать со средней скоростью, выходя на перекуры, то заканчиваешь читать именно у Петушков.

Москва – Петушки – Караваево – Москва

http://www.eg.ru/daily/interview/2007/ Экспесс-газета 06 Февраля 2002г. №4 (366)
Скандальные дневники Венички Ерофеева Елена Алешкина
Ерофеев-младший: Вокруг отца было много мистики

ВЕНЕДИКТ ЕРОФЕЕВ: мистическая личность..................................

"Замечаю, что Веня-младший воодушевляется, только когда "шлепнет", - написал Венедикт Ерофеев в своих "Записках психопата". И надо же было опозориться - явиться в гости к сыну писателя, автора бессмертной поэмы "Москва-Петушки", с бананами и апельсинами вместо пузыря.
- Бутылочку-то принесла? - оглядел меня с порога Веня-младший, удивленно глянул на бананы и исчез. Побежал в магазин за "беленькой". Успела только заметить, что хозяин высок и строен. Глаза голубые, волосы с сильной проседью, как у отца. Похож! А жена у Вени, Галя, - не откуда-нибудь, а из самих Петушков. Только что косы нет "от затылка до попы". У Ерофеевых - двое светловолосых близняшек - Женя (сын) и Вера. Словом, семейство симпатичное, но только по всему видно - неустроенное. Живут в съемной однокомнатной квартирке на краю Москвы, своего жилья нет и пока не предвидится.

- Как же так, Веня! Получается, что ты судьбу отца повторяешь. Скоро сорок лет, а дома и своего угла не имеешь...
- Есть у меня дом в Караваеве (это Петушинский район)... Точнее, был. Там мы с матерью двадцать лет прожили, туда и отец к нам приезжал, но дом этот совхоз забрал. Теперь вот пытаемся с женой его отсудить. Мы с Галей хотим из него музей сделать - архив потихоньку собираем: фотографии отца, записные книжки, рукописи. А то туристы приезжают: где дом Ерофеева? А нету, получается, никакого дома. Директор совхоза совсем с дуба рухнул: говорит, а что это еще за писатель такой, которому музей понадобился?! Толстого знаю, Пушкина тоже, а Ерофеев - никакой не писатель, а пьяница и дебошир.

- Наследство какое-нибудь тебе отец оставил?
- Ничего мне отец не оставил...Да ничего у него по большому счету и не было. По завещанию его единственной наследницей была вторая жена, Галя, но перед смертью он ей наказал: "Веню моего не обижай". Когда приходили гонорары, Галя высылала мне открыточку, я приезжал и получал ровно половину суммы. Но продолжалось это недолго. Галя тяжело болела еще при жизни отца - лежала в лечебнице для душевнобольных - и мужа она пережила всего на три года: покончила с собой, выбросилась из окна. Вокруг отца - много мистики. Его любимые женщины часто плохо кончали: спивались, сходили с ума, попадали в Кащенко, очень тяжело жили. Трудной была жизнь моей матери, Валентины. Она училась вместе с отцом, в пединституте во Владимире, всю жизнь проработала учительницей в сельской школе. Но все как-то не сложилось: и первый брак с отцом и второй - с моим отчимом, в конце жизни она тяжело болела, пила. Всего не расскажешь в двух словах, но вот вам эпизод. К нам в дом приехал из Германии один журналист - об отце хотел написать, с матерью долго разговаривал, расспрашивал о ее жизни, а потом вышел на крыльцо и заплакал. Хотя и немец, а все-таки что-то понял (после сказанного Веничка опрокинул рюмку).

САМЫЙ ПУХЛЫЙ И САМЫЙ КРОТКИЙ ИЗ ВСЕХ МЛАДЕНЦЕВ: на руках у матери Валентины ЗИМАКОВОЙ (1967 г.)........................

- А твоя жизнь как сложилась?
- Да как?! Почти 35 лет прожил в Караваеве. Два года назад, как дети родились, с женой в Москву перебрались. Воспитывали меня мать и бабка, отец наезжал нечасто, но всегда с гостинцами. До сих пор помню, как он из Средней Азии огромный арбуз приволок - мы его всей деревней ели. Строг был батюшка очень. Боялся я его всегда. Помню, вкус к классической музыке все пытался мне привить. Когда я из армии вернулся и приезжал нему в гости, он ставил пластинки и пытал меня: Бетховен это или Вагнер? И надо сказать, очень расстраивался, когда я не попадал, хотя в три года делал это легко. В общем, видел батюшка, что из меня уже ничего путного не получится, поэтому, наверное, и книжки привозил в подарок обычные, без выпендрежа: Фенимора Купера какого-нибудь или Майна Рида.

- А своих книжек читать не давал?
- Нет. Я в первый раз "Москва - Петушки" прочел, когда в 10-м классе учился. "Химичка! наша Галина Афанасьевна меня подозвала и тихонечко спрашивает: "А ты отца своего когда-нибудь читал?" Никогда, говорю. Она мне на сутки дала свою перепечатку. Но что там шестнадцатилетний деревенский пацан мог понять? Первый раз я внимательно прочел "Москва - Петушки" уже после армии. Приехал к отцу в гости, мы с ним пошли в магазин - а тогда был "сухой" закон и длиннющие очереди, - взяли сразу бутылок четырнадцать хересу, "шлепнули" по две, и я уединился с его произведением на балконе. Надо сказать, что всего за жизнь я эту книгу не меньше полутора тысяч раз прочел. Это если вспомнить все мои похмелья… Я ведь с каждой большой похмелуги брал "Москва - Петушки", открывал на любой странице и читал. Старался, конечно, в начале где-нибудь открыть, потому что конец книги меня особо не прельщал. Шило в горло - и так страшно, а тут еще и похмелье тяжелое. Поэтому чаще я читал про Веничкино воскресение после Карачарово, когда он "шлепнул", стало ему хорошо и предался он грезам. Читаю я - и как будто вместе с отцом похмеляюсь. Кстати, очень он это дело любил - похмелять народ. Когда ему уже сделали операцию, он был лишен голоса и сам пить уже не мог, я у него просыпался, а он мне всегда говорил: "Венька, открой холодильник. Там баночка пива стоит", ( а для 90-го года баночка пива - это что-то!). И так ему нравилось, когда я выпивал.. "Ну что, Вень, полегче стало?" - "Полегче". - "Ой как хорошо!"
Любил меня отец, конечно, но, если честно, мало мною занимался, точнее, совсем не занимался. Думаю, если бы он больше мне внимания уделял, может, и моя судьба сложилась бы иначе. Вот в детей своих всматриваюсь, хотя они еще совсем крохи. Женька-то раздолбай - весь в меня, а Вера - тонкая. Маленькая, а тайна в ней уже есть. Может, в ней талант деда проснется. А на мне гений отдыхает, расслабляется...Так в совхозе и работал, книжки читал, ну и гулял хорошо, когда отцовские гонорары приходили. Как-то получил даже сразу две тысячи "зелеными": одну отнес в наш ларек и строго наказал: "Всем, кто от Венички придет, наливать и не отказывать". А вторую тысячу разделил по сто долларов, выстроил всех доярок в очередь и всем в долг дал. А еще народ все вспоминает, как ко мне англичанин приезжал - большой почитатель творчества Ерофеева. Мы с ним долго гуляли - сначала всю его валюту пропили, а когда средства закончились, стали ходить по селу, как Остап Бендер с Кисой. Увидят его наши бабки, замученного водкой, обросшего и несчастного, жалеют сразу и без лишних разговоров дают на халяву и выпивку, и закусь. Когда мы с ним успешно все село обошли, решили стянуть в совхозе мешок комбикорма, чтобы продолжить пьянку. Взяли моего друга Славку, залезли с ним в окно, вытащили мешок и на спину нашему англичанину взвалили. А в мешке весу 70 кило, так он, бедный, два шага сделал, упал и затих. Даже не стонал - ослаб, видно, очень. Тут уж мы мужика пожалели и решил все-таки в Москву отправить от греха подальше. Ну а я через эту историю в батраки попал, да еще к собственной жене.

- Это как?
- Тогда я еще не знал, что она моей женой станет. Фермершей Галя у меня была: три коровы в хозяйстве, теленок, пять свиноматок, штук семьдесят поросят. У нее муж - москвич - повозился с этим делом и взбунтовался. Ну она и развесила по селу объявления, что помощник нужен, батрак, короче. А мне надо было штраф за мешок комбикорма выплачивать - вычислили нас тогда все-таки. Вот я и пришел. Другим-то западло было в батраки наниматься, а мне нет. Ну я у нее и вкалывал, а потом, понятно, любовь началась. Муж понял, собрался тихо и в Москву уехал. Он у нее, кстати, хороший мужик, деловой, и жила она с ним неплохо вроде: квартира трехкомнатная, бриллианты даже ей дарил. А со мной - сама видишь… Но ведь мучается зачем-то!

- А зачем, не спрашивал?
- Спрашивал. Угорелый ты, говорит, Веничка…

Венедиктовые ночи

Женщин в жизни писателя Ерофеева, как и портвейна, было выпито немало.....................
Подруга Ерофеева Наталья Четверикова вспоминает: "...Улыбался он так, как будто бы ему прощены все грехи... Силу своего мужского обаяния Ерофеев сознательно гасил, чтобы нечаянно не ранить кого-нибудь напрасно. Он щадил женщин". Однако дневники писателя, выдержки из которого нам любезно предоставил Венедикт-младший и его жена Галина, свидетельствуют о другом.
Ерофеев был очень свободен в любви и одновременно мог встречаться с несколькими женщинами. Обе его жены, первая - Валентина Зимакова, или Зимачиха, как он ее называл, и вторая - Галина Носова, страшно ревновали мужа, но были вынуждены делить супруга с многочисленными женщинами, обреченно принимать у себя в доме всех любовниц Ерофеева.
Кстати, единственной в своем роде страстной любовью Венечки целых 27 лет оставалась Юлия Рунова - та самая девушка из Петушков с косой "от затылка до попы".

Из записных книжек Венедикта Ерофеева. Публикуется впервые.

По просьбе родных Венедикта Васильевича мы указываем только первые буквы имен его подружек. Записи датированы 1981, 1982 и 1983 годами.

Утром Г. рассматривает нас троих на одном диване. Подымаемся. Мне дурновато. Я. - тоже. С трудом добираемся до бара. И снова слишком много внимания на нас троих со стороны Г. Душно. Пока Я. дремлет, мы с И. бежим за "Иверией". Пробуждаю Я. Объятия и прочее. Втроем идем на Лавочкино, и с И. - снова за портвейном. Я. - в расстройствах. Пытаюсь утешить. Я. в слезах: "Не прикасайся ко мне". Утешаю, но демонстративно удаляюсь. Я. перехватывает меня в лифте. Прощание на горшочках и на помойном ведре. Лобзания. Ну вот все и прекрасно!
***
Давно не поднимался так бойко. Опять от германского отвлекает триумфальный звонок. Звонит И. Оказывается, Я. - больна, даже говорить не может. Впервые после окончательной размолвки с Ю. звоню Ю. Вера (ее дочь. - Ред.) говорит, что Ю. придет поздно и позвонит сама. "Золотой портвейн". Обещанной А. нет, как не было вчера обещанной Я. Звоню Я. Говорит, что больна. Может, навестить?
Видеть не хочет и прочее. Звоню Ю. Опять подходит Вера и говорит, что мать уехала в Среднюю Азию на неделю или на месяц. Ну и хрен с ней! Бросаю трубку.
Бешенство. Допиваю "Золотой портвейн". Откладываю немецкий. К вечеру, к ночи раздражен. Возвращается Г. Как можно так расстраиваться из-за баб? Снотворное, чтобы уснуть.
***
В полдень снова И. И тут же беда (в постели). Звонок от Л. Обещает быть завтра. Говорю И., чтобы завтра не приходила. Весь день пью и ожидаю Л. Она не появляется. И вызвать нет возможности. Почему нет Л.?
***
Едва продрав глаза, с И. бежим в магазин за кагором и пивом. Потом в библиотеку. В комнате - близость, и она, по-моему, удовлетворена. Потом Г. В темноте прощаемся на остановке 70-го. Целует в губы: "Милый, звони". Завтра ее не будет. Завтра у нее "Яношный день". Тот, что из Риги, приезжает.
***
Плевать на Ю. Как и ожидал, ее звонок около пяти вечера. Часовой разговор. "У меня пирожки с яблоками". Восстанавливаюсь - обещаюсь быть завтра утром, но говорю, что завтрашнюю субботу разрываюсь между Петушками и Абрамцево. Она: "Выбери третий путь, и наилучший". На всякий случай два портвейна. Рано ложусь спать, и замертво.
***
Моего звонка не дождавшись, звонит Ю.: "У меня полтора портвейна". А у меня грипп и никакого желания ехать ни в Абрамцево ни в Петушки, ни на Вернадского. Хотя и тепло. Об этом сообщаю Ю. Входит Г. Прерываю беседу. Немецкий забросил со вчерашнего дня. Никуда не влечет. Разбираю бумаги. Встаю обновленный. Динамичен и тащу Г. в Абрамцево. На Ярославском вокзале присоединяется Есилева. Снова безоблачно. Обещают плюс 20. Все зелено. Листопадом и не пахнет в этом году.
***
Тошнота с утра. Ожидаю девок. У Г. по-прежнему находится чем окрепнуть, но бездыханен. Появляется вожделенная И. Еще любовный порыв. Теперь Г. и И. заодно. Оживляюсь. Подписываю акт о капитуляции. И. оперативно подгоняет такси. Едем сквозь тьму втроем. Досадно. Глумление в приемном покое. Обещанное тридцатое отделение. Засыпаю.
Всевозможные оргии. Ночью она у меня на коленях у постели: "Ну что с тобой?" Конечно, наутро надо сухое. Звонок от Л. Говорит, что постоянно и нежно любит. Что приедет 11-го и установит надо мной особую опеку.
***
Во время пребывания в Архангельске получаю три письма. Утром получаю известия от Р. Она, оказывается, целую неделю жила ожиданием письма. Необещанного, но ожидаемого. "Большое тебе спасибо, милый Венька, на душе стало радостнее и теплее. Мысленно всегда с тобой. В Москве без тебя пусто. Покидаю ее без малейшего сожаления. Всегда твоя Ю.Р.". Я.Щ. - тревожнее и суховато: "Крепко целую и, наверное, все-таки люблю, потому что немыслимо скучаю и думаю". Г.: "Дорогой мой Ерофеев, считаю тебя своим, несмотря ни на какие превратности судьбы".
***
Просыпаемся с Я. у меня. Чуть пива. Поездку к Гале Носовой я меняю вот на что. Ехать в Петушки на поиски сына. Едем. Беру два червонца, летим на Курский. Поезд Москва - Владимир переполнен. Хлещу сухое вино на приступочке тамбура.
Едем в Караваево. На прощание - крепленое с шофером. У крыльца Зимачиха. Сына не узнаю. Мило и сумеречно. На террасе до двух ночи с Зимаковой.
***
Караваево. Утро. Потом мы с Я. уединяемся. Я. купается в Пекше. Зимакова лютует: "Да е...тесь вы все - провалитесь" и прочее. Короткие встречи и случайные беседы с сыном. Венедикт-младший на остановке автобуса. Последние вялые беседы, развязные сверстники. Едем. Москва.

И еще коротко о любви...

* Когда я вижу ее в конце аллеи, у меня подкашиваются руки, а ноги сжимаются в кулаки.

* Поскольку все лицо у нее в веснушках, она не стоит катастрофической любви.

* Девушка средней миловидности. У нее нет никакой ярко выраженной доминанты.

О себе...

* Кто хочет - тот допьется.

* Я человек вопиющий...

* К вечеру меня всегда одолевает мысль, что бы еще такого сделать, чтобы еще больше укрепить могущество Родины.

* Я такой тощенький. Похож на прожиточный минимум.

* Водка крепкая, как рука политрука

1 января 1980 года у Ерофеева - белая горячка.
Самый поражающий из дней. Начало треклятого пения в стене. Срочно водки. Не помогает. Мышки и лягушата. Срочно вызван Марк Фрадкин для дежурства. Всю ночь приемник, чтобы заглушить застенное пение. Из-за метели - физия в окне. Люди в шкафу, крот на люстре. Паноптикум...

http://zbulvar.ru/newspaper/streaks/articles/detail.php?STID=1896 Звёздный бульвар № 3(56) / 2005 Февраль
Веничка Ерофеев покупал пластинки на Бабушкинской Версия для печати Наталия Радищева
А самые близкие родственники знаменитого писателя живут в нашем округе
«…Зимой семидесятого, когда мы мерзли в вагончике, у меня явилась мысль о поездке в Петушки, потому что ездить туда, было запрещено начальством, а мне страсть как хотелось уехать. Вот я «Москва-Петушки» и начал примерно в последних числах января, а закончил 2-3 марта». (Из дневника писателя)
Поэме «Москва-Петушки» в этом году 35 лет. Сегодня она переведена на многие языки мира, ставилась на сценах различных театров — и у нас, и за рубежом. Впервые книга была издана за границей в 1973 году, в России только в 1988. В журнале «Трезвость и культура» она вышла с сокращениями, а до этого ходила по рукам в ксерокопиях и машинописных листах. По словам близких, и сейчас Венедикт Ерофеев издан только на 20%. Лучше всего о нем расскажут родственники писателя, которые живут рядом с нами, на северо-востоке столицы: сестра Нина Васильевна, сын Венедикт и его семья.

У Ерофеевых в Шенкурском
Звоню сыну и слышу замечательный мягкий баритон. Думаю: такой же голос наверняка был и у Венички. «Что вы! — возражает Венедикт-младший. — У отца был тоже баритон, но гораздо глубже, красивее и значительнее». Договариваемся о встрече, и вот, спустя два дня, мы с фотокорреспондентом уже в квартире Ерофеевых в Шенкурском проезде. Нас встречает приветливая хозяйка Галя, приглашает в дом. Она что-то жарит на плите, накрывает на стол, знакомит с мужем, детьми. У четы Ерофеевых очаровательная двойня: Женя и Верочка. Им по пять лет. Вера сразу переодевается в розовое платье и балетные туфельки: она занимается танцами. Женя, говорят родители, будущий компьютерщик.
Книжный шкаф в спальне заполнен книгами Венедикта Ерофеева. Их шлют потомкам писателя со всех концов света, где Ерофеева переводят, издают и читают. На французском, немецком, испанском, японском. Ерофеев, писавший про нашу российскую жизнь, на нашем «совковом сленге» понятен всему миру. Я смотрю на Венедикта-младшего. За столько лет он должен был бы привыкнуть к назойливости журналистов, к тому, что его вечно сравнивают с отцом, к фальшивым восклицаниям и похвалам и больному для него вопросу: «Вы тоже, конечно, пишете?» А он никак не привыкнет, смущается, оправдывается, что не только не пишет, но и ростом меньше отца на семь сантиметров (ростом Ерофеев был под 2 метра) и, по собственному мнению, не так красив, как тот. На самом деле Венедикт похож на отца. И ростом, и породой, а так же деликатностью и «прекрасным сердцем». И этого вполне достаточно.
Нас встречают, как гостей. На столе появляются отбивные, картошечка, грибы… Припасена бутылочка шампанского. «Все, что на столе, — свое, выращенное нашими руками, — поясняет Галя. — У нас в Петушинском районе дом и фермерское хозяйство. Целых 30 гектаров земли. Коров одно время было до двадцати (мы в молоке просто купались), пять свиноматок, а поросят мы вовсе не считали. Теперь, когда дети подрастают, со скотиной пришлось распрощаться. Зиму мы живем в Москве, а на свою ферму выезжаем весной и остаемся там до осени. Мы с Венедиктом и познакомились благодаря этой ферме. Девяностые годы были тяжелыми. Я организовала хозяйство под Петушками, технику приобрела. Понадобились работники. И тут ко мне пришел наниматься Венедикт. Совхоз, в котором он работал, распался. Так мы встретились. И у него, и у меня были семьи, дети. У Вени — дочь Настя, ей сейчас 16 лет, у меня два сына, теперь они уже взрослые. Нелегко нам было соединиться. Все обстоятельства были против нас. Но полюбили друг друга и… все. Петушки, наверное, в этом виноваты», — смеется Галя.
«Петушки — это место, где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех — может, он и был — там никого не тяготит…» (В.Ерофеев)
Галя говорит больше, муж ее только изредка поправляет. Он немногословен. Но вот я прошу его рассказать про отца.
— Я его боялся, — неожиданно отвечает Венедикт, — постоянно жил с мамой и бабушкой. А отец работал на кабельных работах. Контора у них была в Москве, а он колесил по всей стране. Приезжал на 3-4 дня раз в месяц. Привозил гостинцы.
— Конфеты «Василек» и орехи?
— Еще апельсины. Их тогда было трудно достать. Я не успевал к нему привыкнуть, боялся я его вопросов. Он спрашивал, что я читаю, знаю ли я наизусть стихи Есенина и других поэтов. Любил экзаменовать по истории и географии. Если я чего-нибудь не знал, он сразу терял ко мне интерес. Меня это обижало до слез. Сам он знал очень много. Я чувствовал себя перед ним виноватым.
— Но ведь как он любил вас!
«А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звезды… там, в дымных и вшивых хоромах… распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев… Боже милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось и никогда ничего не случалось!.. Сделай так, Господь, чтобы он, если даже и упал бы с крыльца или печки, не сломал ни руки своей, ни ноги. Если нож или бритва попадутся ему на глаза — пусть он ими не играет. Найди ему другие игрушки, Господь. Если мать его затопит печку, он очень любит, когда его мать затопляет печку — оттащи его в сторону, если сможешь. Мне больно подумать, что он обожжется… А если и заболеет, — пусть, как только меня увидит, пусть сразу идет на поправку…» (В. Ерофеев)

«Целую руки твои»
— Я расскажу вам про Валю Зимакову, свою свекровь, — говорит Галя. — Я знала ее уже Валентиной Васильевной. Удивительная была женщина. Худенькая, изящная, темноволосая. С Ерофеевым они познакомились во Владимирском педагогическом институте. Ерофеев сумел проучиться там всего полтора года. Его изгнали, найдя у него в тумбочке Библию. В общежитии, где жили будущие педагоги, в 60-е годы это считалось преступлением. Студентам запретили общаться с Ерофеевым, а ему было предписано, в 48 часов покинуть Владимир. Но Валентина очень его любила.
Она умела любить беззаветно. Такой женщиной можно только восхищаться. Они встречались четыре года, а за три месяца до рождения сына поженились.
Валентина Васильевна рассказывала мне, как родился у Ерофеева сын. Ждали девочку, хотели назвать Анной, в честь матери Венедикта Васильевича. Под новый 1966 год Ерофеев приехал домой, в деревню под Петушками, где жила Валя, и остался на несколько дней. 3-го января ночью у нее начались схватки. Надо было ехать в больницу за 12 километров. Запрягли лошадь, закутали Валю в тулуп, Ерофеев сел в телегу рядом, и поехали медленно-медленно. Валя вцепилась в руку мужа и изо всех сил старалась не кричать. Мороз трескучий. Ночь. Сугробы. Дорога плохая, но успели, добрались вовремя. Ерофеев записал потом в своем дневнике: «Зимачихины» ногти не сходили с моей руки целый месяц». Наутро он принес Вале в больницу целую сетку апельсинов, а потом купил вина, шел домой и всех, кого встречал по дороге, угощал, сообщая, что у него родился сын.
— Я где-то прочла, что, когда Ерофеев и его жена расстались, теща сожгла в печке все его блокноты, куда он записывал свои мысли, где делал наброски будущих произведений. Бросала в огонь и приговаривала: «У вшивого Тришки лишь рваные книжки».
— С Валиной мамой у Венедикта Васильевича были неплохие отношения. Может быть, в сердцах? Ей было обидно за дочку. Валя жила трудно. Закончила пединститут и преподавала в сельской школе немецкий язык. К слову, знала она его блестяще и свободно говорила на нем с иностранными журналистами, драматургами, режиссерами, которые после смерти Ерофеева, тогда уже писателя с мировым именем, стали наезжать в Петушки. Официально они состояли с Ерофеевым в браке девять лет, потом расстались. Но Валентина Васильевна продолжала любить его всю жизнь. Венедикт Ерофеев много лет в своей записной книжке хранил письмо Валентины, которое заканчивалось словами: «Целую тебя и твои руки, тоже очень красивые». Мы обнаружили это письмо уже после смерти Ерофеева, пожелтевшее, зачитанное. Она вышла замуж во второй раз, когда Венедикт-младший был подростком. Второй ее муж из ссыльных. В Петушки, на 101-й километр, высылали тех, кто отбыл срок не менее 10 лет. О втором ее муже ничего плохого сказать не могу. Он относился к ней хорошо, много работал по дому и в саду, ухаживал за ней, когда она болела. Но Валентина Васильевна всегда повторяла, что никого так не любила, как Ерофеева, и лучшие годы были прожиты именно с ним. Четыре года назад ее не стало… А Венедикт-младший, окончив школу, пошел работать в совхоз, на сеялку. Затем ушел в армию. Служил в стройбате. Вернулся, завел семью. Тут уж было не до учения. А из него мог бы выйти хороший педагог.

На Бабушкинской у сестры писателя
Нина Васильевна живет на улице Менжинского. По образованию геолог. Объездила с мужем весь Союз. Сейчас, когда две дочери выросли и обзавелись семьями, а муж умер, она осталась одна. Но старшая дочь Елена и внучка Маша живут рядом, в Чукотском проезде, и забегают к ней почти каждый день. В Нине Васильевне ощутимо особое «ерофеевское» обаяние и благородство, которое необычайно располагает к ней людей. Мы с сестрой писателя пьем чай с абрикосовым вареньем.
— Нина Васильевна, во всех изданиях книги «Москва-Петушки» есть эпиграф: «Моему любимому первенцу Вадиму Тихонову посвящается». Но ведь у Ерофеева за всю жизнь был только один сын.
— Своим «первенцем» Венедикт в шутку называет не сына, а очень близкого друга, почитателя его таланта и ученика. Когда Веня был отчислен из Владимирского пединститута «по причине дурного влияния на студентов», Вадим Тихонов сказал, что предоставляет ему «политическое убежище» в доме своей матери. Он же устроил Ерофеева на кабельные работы. Кстати, Тихонов упоминается в тексте «Петушков». Там же присутствуют многие знакомые, и даже родственники Венедикта, в том числе и мы с мужем.
— А что означает загадочная буква «Ю», которая неоднократно фигурирует в поэме?
— Этой буквой подписывала письма возлюбленная Венедикта Юлия Рунова. В течение жизни они то сходились, то расходились. Это была пылкая любовь, но вместе они долго быть не могли. Слишком уж были разные. Юлия по профессии биохимик, имеет ученую степень, преподает в вузе.
— Ерофеев говорил: «Всю жизнь я мечтал бы сидеть за партой». Он любил учиться. Но отношения с вузами у него складывались неудачно. Почему так получалось?
— Наверное, потому, что Веня был человеком — по тем временам — вольнодумным. Он мог вступить в полемику с кем-то из преподавателей, сказать вслух то, что думает. Например, когда он учился в МГУ, у него произошел конфликт с военруком. На занятиях по военной подготовке Веня иногда подтрунивал над ним, а однажды неудачно пошутил: «Знаете, вы только что процитировали Геббельса». Военрук воспринял эту остроту всерьез. Нажаловался на своего ученика. В итоге Венедикт перестал посещать его занятия, и за это его отчислили.
— Расскажите о вашей семье.
— Мы жили на Кольском полуострове. Наш папа был железнодорожником. Работал начальником станции, мама сидела дома с детьми. Очень любила читать.
Семья у нас была большая — пятеро детей.
Венедикт был самым младшим. Он любил свое редкое имя. Хвалился, что ни у кого больше такого нет. Веня был тихий задумчивый мальчик, наблюдательный. Читать и писать выучился самостоятельно в 5 лет. И все, что прочитывал, великолепно запоминал. Он очень любил свою малую родину, а незадолго до смерти каждую ночь видел ее во сне.
Веня был человеком двойственным. С одной стороны — жуткий педант. Всю жизнь вел дневники. Даже когда ходил за грибами в детстве, обязательно записывал, сколько и каких нашел. С другой стороны, бывал безалаберным, часто терял свои записи, иногда дарил их, как дарят цветы или духи. Терял документы. Галина Носова, вторая жена Венедикта, экономист по профессии, за 2 кило колбасы и голубой японский зонтик восстановила ему паспорт и военный билет.
Галина боготворила Венедикта и ревновала его абсолютно ко всем. У нее было две комнаты в проезде Художественного театра, куда с появлением Ерофеева стали приходить интересные люди, писатели, художники. Позже у них появилась отдельная квартира.
Сюда, на улицу Менжинского, мы с мужем переехали в 76-м. Веня часто бывал у нас вместе с женой. Неподалеку отсюда, на Норильской улице, живет его товарищ по МГУ Лев Кобяков. Веня часто гостил и у него. Как-то Лев рассказал мне забавный случай.
Однажды Ерофеев приехал к нему, и они отправились в магазин «Школьник» в нашем районе. Там был отдел грампластинок. Веня прекрасно разбирался в музыке, очень любил ее и мог говорить о ней на профессиональном уровне. Но одет он в тот раз был, как бомж. Еще у него были длинные с проседью волосы. За прилавком музыкальных товаров стоял элегантный, с иголочки одетый молодой человек. Кобяков вспоминал, что тот посмотрел на Ерофеева с презрением и брезгливостью. Но Веня ничуть не смутился и завел с продавцом разговор о музыке. Тот буквально раскрыл рот от удивления, затем проникся к человеку, которого принял за бродягу, таким уважением, что повел его в глубь магазина, чтобы показать ему весь их ассортимент.
Сам Веня очень любил людей и считал, что каждая, пусть даже заблудшая душа достойна понимания. Об этом он писал в «Петушках» — только другими словами. Страшный диагноз— рак горла, ему поставили в 85-м. Была необходима операция.
После нее он написал нам: «Мне теперь все время снится, что я болтаю, болтаю». Больше всего его потрясла потеря речи. Все физические страдания он перенес без жалоб. Он был так счастлив, что после всего этого жив остался! В марте 86-го ему пришел вызов из парижского онкологического центра. Его приглашали туда для долечивания и отдыха. Все бесплатно. Но его не выпустили из страны, сославшись на небольшой перерыв в трудовом стаже, причем в 63-м. «Я умру, но никогда не пойму этих скотов», — так Венедикт отреагировал на это решение в одном из своих интервью. Через три года последовал рецидив, новая операция. Последние месяцы он прожил у друзей в Абрамцеве, затем снова больница. Жена Галина Носова и сын Венедикт дежурили у его постели неотлучно. Он умер 11 мая 1990 года. В тот день, когда на Кольском полуострове, моросил мелкий дождь. Ему очень хотел жить, а главное писать. У него осталось много неоконченного. Из писателей он больше всего любил Салтыкова-Щедрина и Гоголя. Говорил: «Не было бы Гоголя — не было бы и меня».
Недаром Ерофеев назвал «Москва-Петушки» поэмой. У Гоголя дорожная бричка катит по просторам Родины, а у него подмосковная электричка, в которую вместилась вся Россия. Все мы такие уж, какие есть.

http://blogs.yandex.ru/search.xml?how=tm&rd=2&text=%D0%92%D0%B5%D0%BD%D0%B5%D0%B4%D0%B8%D0%BA%D1%82%20%D0%95%D1%80%D0%BE%D1%84%D0%B5%D0%B5%D0%B2&p=5
Не стоит читать это, если вы не посмотрели сначала фильм. Вряд ли станет понятно, что я испытываю при написании и что хочу сказать.
http://rutube.ru/tracks/3094201.html?v=1c35fb73eca3d9975b0979d9c8e47201&autoStart=true
В. Ерофеев "Москва-Петушки" д\ф
.........................................
Очень надеюсь, что Венедикт Ерофеев умер, так и не посмотрев этого фильма. Нет, конечно, я бы мог залезть в Википедию, сравнить даты выхода фильма и смерти автора «Москва-Петушки», но не хочу. Не могу.
С трудом сдержал слезу при просмотре. Нет, я не обвиняю британцев, в том, что они сделали этот фильм. Даже не хочу думать о целях, которые они преследовали. Просто. Превратить «Москва-Петушки» в гимн русскому алкоголизму- это, на мой взгляд, безнравственно и кощунственно. По-европейски.
Дело не в том, что алкоголь- один из ведущих персонажей произведения, просто я перечитывая раз за разом, листая книгу в поисках любимых цитат, вставляя куски произведения в ЖЖ не вижу этого персонажа за потоком страстей и душевных терзаний главного героя. Он второстепенен, он безучастен, он средство выражения. Он спасает и губит, снова спасает. Но он лишь метод, ничто, проходящее, способствующее. Не понимаю, как можно ставить его в красный угол? Как можно упеваться и упиваться им, не замечая главного? Как можно свести весь душевный порыв к розовому крепкому за рупь тридцать семь?
Я увидел смущение. Смущение и неловкость. Ты пишешь для своих друзей и знакомых, а годы спустя тебя называют рупором эпохи. Тут у кого хочешь возникнут вопросы: «смогу ли я? Способен ли?» Думаю, такая популярность убила чувства и страдания, вложенные в произведение. Каждый стал искать то, чего нет в «Москве..» и с успехом находил. В результате: вот этот фильм, европейские спектакли, на которых актёры напиваются до падения в оркестровую яму и пр. Печально, что за ширмой остаются ключевые вопросы, на которые так никто и не ответил.
_________________________________________
Да, обгадили по полной - чистая, незамутненная русофобщина....

http://polit.ru/analytics/2010/03/24/sedakova.html
Ольга Седакова вспоминает:

Л.Б....вы попали потом еще и в круг Венедикта Ерофеева. Человек он, несомненно, необычный, а «Москва-Петушки» - произведение, несомненно, замечательное. Как это было? Вы можете рассказать об этом?

О.С.: С ним я познакомилась очень рано и потому, что один из моих однокурсников из Владимира был его другом. Это было на втором курсе, мне не было еще двадцати лет, и он все время мне рассказывал про некоего Веничку.

Л.Б.: .который тогда еще не был автором бессмертного произведения.

О.С.: Да, но он что-то уже написал, что в своем кругу уже было известно. И вообще, он был окружен таким мифом, что Веничка - это нечто. Еще не видя его, я только слышала разные о нем легенды. Он в это время был бездомный - скитался, работал на кабельных работах, как и написано об этом в «Петушках». В Москве он обычно у друзей останавливался. И вот этот мой однокурсник, Борис Сорокин, который потом стал дьяконом, меня привел на Веничкино тридцатилетие. Тогда я с ним в первый раз и увиделась. К этому времени уже были написаны первые главы «Петушков» - они лежали в тетрадке, на столе.

Л.Б.: То есть роман на ваших глазах возникал.

О.С.: Да. Там есть описание тридцатилетия, и как раз я там действую.

Л.Б.: То есть это правда, что вы отчасти героиня поэмы, поэтесса, которая там упоминается?

О.С.: Как героиня, наверное, нет. Но там была фраза: «Потом пришел Боря С. с какой-то полоумной поэтессой». Через много лет я его спросила: почему ты меня назвал «полоумной»? - а он сказал: «Я ошибся наполовину».

Л.Б.: То есть, только увидев, он сразу включил вас в главу «Петушков»?

О.С.: Да, он тогда все это писал.

http://www.chaskor.ru/article/simpaticheskij_erofeev_17243 Частный Корреспондент 11 мая 2010 года, 17.52
Симпатический Ерофеев Ксения Жеглая
Ровно 20 лет как нет Венедикта Васильевича Ерофеева: 11 мая 1990 года он навсегда отвернулся к стене
О нём написано так много правильных слов. Исследования литературоведов в сотни раз толще его наследия, по-прежнему вызывающего страх, восторг и эйфорию. Писать о нём по канонам — дело неблагодарное: вернее отксерокопировать книгу и обильно расставить галочки, пометки, подписи.
Ерофеев из тех писателей, тексты которых заражают, делятся своим богатством, провоцируют на творческую игру.

— Я понимаю, что он русскоязычный Вийон, «Я всеми принят, изгнан отовсюду», и вообще в вечность всячески стремится… Но дистанции мне с ним какой-то не хватает, — признаётся мой собеседник.

— Не разделяю, но соглашусь, что отсутствие дистанции — неловкая вещь. Было у меня однажды такое. Я шла морозным утром по Арбату и вдруг чуть не схватила мужчину за воротник, мысль была: «Это Бродский. Срочно хватай, пока не исчез!» Хотя вообще-то непонятно, на кой ляд мне Бродский.

— А вот у меня тоже анекдот произошёл. К одной моей коллеге тут пришёл некто Ерофеев и отдал рукопись поэмы (почему-то) «Москва — Петушки». Она прочитала одну главу и кричит: «Мужчина, вы пьяны!». Представляете, как оно бывает! — собеседник смеётся и потирает ладони. — Ну а вы как думаете, что побуждает человека к написанию текста? Какова, так сказать, первопричина?

— Движком текста всегда является вопрос. Вопросы могут быть самые разные, философские и ничтожные, включая такие важные для иного автора, как «хватит ли мне словарного запаса?», «успею ли к утру?» или «где раздобыть гонорар?». Текст о Венедикте Васильевиче в этом смысле заранее неправильный: такое явление, как писатель Ерофеев, у меня не вызывает ни единого вопроса, поскольку для меня он сам есть один большой ответ, а его книги — дивно наглядный, структурированный словарь ответов в нескольких томах. Д — Дерзость, Дерзание (см. также Кокетство со смертью). О — Обожание (см. также О, сладостный пуп!). П — Почтение (см. также Презрение). С — Сострадание (см. также Соловьи и Смерть). И ещё на П, на полях для заметок — Понимание, что для управления подобной жизнью, подобным мыслительным механизмом, нужны права класса А.

— Присягая на трёхтомнике Ерофеева, не упрощаете ли вы себе жизненные задачи, а? Как думаете?

— Возможно, но в молодости мы только тем и занимаемся, что усложняем всё простое и упрощаем сложное. А потому продолжим. Итак, в жизни всё устроено по раз и навсегда зафиксированным в ерофеевском словаре закономерностях, описывается в соотношении с его прилагательными и воспринимается его междометиями. По Ерофееву, есть вопросы с поросячьим подтекстом, есть вопросы из сферы фатального, есть вопросы ноуменальные, и ничего-то в них феноменального, и т.д. Ещё вопросы есть?

Цитата :

Во второй половине ХХ века в русской литературе сложно найти писателей масштаба Соколова, пожалуй, в голову приходит только совсем не похожий по стилю, но столь же уникальный Венедикт Ерофеев. Но насколько все эти сравнения приближают нас к пониманию текстов Саши Соколова? Или, наоборот, именно эти старания по каталогизации и раскладыванию по полочкам приводят к тому, что за нашими спинами возвышаются вовсе не стройные колонны дворца истории литературы, но грандиозная свалка? А мы, копаясь в развалинах, упорно продолжаем сравнивать один обломок с другим и пытаемся скрыть от себя бессмысленность этих аналогий? Не этот ли вопрос ставят и сами тексты Саши Соколова?
Вечное возвращение

— Нет.

— То-то. Назвать их — и того иногда достаточно, чтобы не искать ответы.

— Давайте-ка лучше что-нибудь споём, Ксеньюшка.

— «Есть воздух, который я в детстве вдохнул и вдоволь не мог надышаться…» Так пел Леонид Утёсов о своих отношениях с Одессой и о моих отношениях с поэмой «Москва — Петушки». На тонкой книге были окна электрички, вы знаете эту книгу. Мама прочитала её и отложила навсегда, сказав, что для неё это слишком.

— Полноте!

— Так и для меня это — томительное, но необходимое «слишком». И я читаю её до сих пор по кругу, с небольшими перерывами, а чаще её читает мне голос автора на той самой записи.

— Есть и у меня эта, так сказать, аудиокнига…

— Тогда вы могли заметить, что во время прослушивания текст постоянно кокетничает с действительностью. Однажды зимой, на словах «Я схватился за голову — и побежал» перед самым концом, мальчик, прижатый людьми к окну автобуса, вытащил из кармана руку и написал на запотевшем стекле «Крепитесь люди скоро лето», без запятых. Если не знать, что эта строчка принадлежит небритому барду, то кажется, что мальчик — оракул или маленький восприимчивый ангелок, а это ведь хорошо, когда в автобусе — ангелок.

Под звуки голоса на той записи действительность полнится абсурдными центонами, сколоченными из наследия писателя. Ритмизированная колёсным стуком и дьявольскими хлопками тамбурных дверей, она становится, как острый барельеф. И вот мужичок с нижнего бокового, словно ванька-встанька, грузно поднимает туловище, оглядывает скачущий морг, грозно сплёвывает и стягивает через голову фуфайку. А как уляжется обратно и задремлет, становится опять сыном своей матери, отцом своих белобрысых кузнечиков, любимым зятем интеллигентной четы. Он доверительно припускает на подушку слюни, наматывает простынку на ногу, а на подступах к Харькову оборачивается ею аж весь. Отложив книгу, я, шатаясь, ухожу умываться. По дороге делаю глубокий вдох над своим соседом: а над ним запах сладенький такой, аморальный, но очень успокаивающий. Нога соскакивает с паршивого сиденья, сердце от страха сверзиться в плацкартном туалете обливается кровью, я выскакиваю вон с румяным лицом и иду дочитывать уже набело.

Цитата :

В рассказах, посвящённых алкогольно-наркотическим трипам лирического героя по Центральной Европе, Жадан ещё не преображает реальность на свой неповторимый манер, а следует за ней, перемежая детское любопытство с недетской тошнотой. Тут он во многом наследует Венедикту Ерофееву, хотя манера автора «Москвы — Петушков» ярче всего проявляется в последней, заглавной части сборника — «Красном Элвисе». Определить жанр этого небольшого, в 25 страниц, текста не берусь. Рассказ не рассказ, эссе не эссе. Может, поэма в прозе. А ещё, может, прокламация, песня протеста, весёлый стёб, отчаянный крик души, ехидная пародия, грозное предзнаменование. Именно так, в одном флаконе. Ничего удивительного, ведь это Жадан.
Красный на оранжевом

Мой поезд, как нитка, разделяет собой две области. В той, что слева, — спокойные деревни, сверчки, столбы, звёздочки, *нецензурная брань*, юные карандаши с горячими грифелями, карябающие бумагу. А в той, что справа, — ложная память о похмельных скитаниях и корчах, о рупь тридцати, об авоськах с рукописями…

— Измельчал алкоголизм, Ксеньюшка, измельчал! — этим тостом собеседник прерывает ход моих мыслей. — Утеряна масштабность, осталось одно копание. Никто не дерзает…

— Ольга Седакова сравнивала то, о чём вы сетуете, с «не тривиальным пьянством, а какой-то службой. Службой Кабаку?».

— Или так. Вы вот что напишите: «Ерофеев глазами… глазами…» Глазами кого-нибудь, придумаете посмешнее.

— Почему всегда «глазами»? — вопрошаю я. — Почему не животом, сердцем, головой, печенью, ведь так точнее?

— Не продолжайте, я возбуждаюсь. Глазами печени, шутка ли.

— И если хотите знать моё мнение, то алкоголизм лирического героя поэмы «Москва — Петушки» функционирует по тому же принципу, что и кафкианская пыточная машина. Только приводится она в действие самим провинившимся.

— В чём же вина обвиняемого?

— В бесприютности, к примеру. За неё он наказывает сам себя, с изысканной педантичностью комментируя собственные муки.

— Алкоголизм не пытка, — педагогически крякает мой собеседник и пронзает резцами огурец, — а скорее автотатуировка. Татуировка вообще — это эстетическая пытка, она очищает и делает прекраснее.

Он оттягивает воротник рубашки до самого плеча, оголяя синий контур утиной головы. Я вынуждена признать, что алкоголизм действительно измельчал.

— Прекраснее, мой друг, нас делает литература. Вот и мы с мужем подобрали друг друга на полях этой удивительной поэмы: были пьющие млекопитающие, а стали — чистая семья.

— Ни дать ни взять — чудеса, Ксеньюшка!

— Прекрасное всегда существует бок о бок с болью. Потому и памятник Венедикту Васильевичу стоит не где-нибудь, а на пересечении воображаемых линий, идущих от больницы, морга, туберкулёзной больницы и моей школы.

— Страсти вы какие рассказываете! Может, нам лучше прервать наш добротный эзотерический диалог и ещё сходить?

— Вот эта штука, — постукиваю пальцем по лбу, — не работает на батарейках. Поэтому на возникшей в вашем воображении карте я зачёркиваю пункт «Универсам», и линия моего маршрута, огибая его, уходит дальше, через зелёный прямоугольник — сквер. Вино, стало быть, достанется кому-то другому. А из меня сегодня льёт и так.

В сущности, наша беседа уложилась бы в одну строчку, но я не знаю точно, в какую.

http://www.tvkultura.ru/video.html?type=r&id=91926

Ура, оказывается выложили в тырнете материалы, которые я уже было отчаялся отыскать:

1. http://www.stengazeta.net/topic.html?topic=90
Самые подробные воспоминания о нем родных и приятелей!

2. http://lib.rus.ec/b/161685/read
Сборник литературоведческих работ о "М-П" 2001г., а также немного из дневника и воспоминаний приятелей.

Из №2 самая занимательная и забавная статья о пути Венички от Савеловского вокзала до Курского: привязка его (т.е. первых страниц "М-П") к современным географическим реалиям!
========================================
А. Е. Яблоков, Москва От вокзала до вокзала, или Московская одиссея Венички Ерофеева

Цитата :

«Граждане, которые идут на Стромынку!

Прощайте! Прощайте! Уезжаем, так сказать, из пределов столицы! Прощайте! Не увидимся никогда — и слава богу!»

Вен. Ерофеев «Записки психопата»

Давно уж написано множество серьезных научных работ, касающихся самых разных тем в «Москве–Петушках». Сперва были работы о характере главного героя и о художественной ценности книги, затем о литературных аллюзиях и реминисценциях, о значении поэмы в русской и мировой литературе, наконец, о пародии и даже противоиронии (хотя что этот термин означает — никто толком объяснить до сих пор не может). Написано, в том числе, несколько статей о мотиве пути в «Москве–Петушках», о символике железной дороги и о традиции путешествия — о ее месте в бессмертной поэме. Отныне литературоведы раз и навсегда включили в длиннейший список исследуемых авторов Венедикта Ерофеева. О его произведениях на сегодняшний день написано больше ста пятидесяти работ (в том числе несколько довольно пухлых монографий). Но никто из исследователей ни разу не коснулся проблемы географии московских блужданий Венички, хотя, на наш взгляд, этот вопрос не менее интересен и важен, чем, например, ветхозаветные мотивы в «Москве–Петушках». Оказывается, что с выявлением хотя бы двух-трех конкретных улиц, пройденных Веничкой, на поверхность всплывает множество любопытнейших фактов, которые незаметны без специального исследования.
Данная работа потребовала от нас, скорее, приемов Шерлока Холмса и комиссара Мегрэ, чем литературоведческих методов Ю. Лотмана или М. Бахтина. Мы попытались проследить путь главного героя от Савеловского вокзала до Курского, с учетом времени суток, количества выпитого и скорости героя.
…С утра все шло превосходно.

Цитата :

«Я, — подтвердил Веничка, — как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что знаю, что в качестве утреннего декокта люди ничего лучшего еще не придумали».

С этой фразы и с этого же поступка начинаются блуждания героя, которые в финале поэмы заканчиваются трагедией. Веничка приезжает на Савеловский вокзал, приезжает утром, не раньше восьми часов (иначе он не смог бы выпить стакан зубровки — все рюмочные и закусочные закрыты), принимает свой «утренний декокт» (или «декохт», как сказал бы герой Достоевского) и идет дальше. Но прежде, чем отправиться за ним вслед, скажем несколько слов о значении Савеловского вокзала в маршруте героя. Раньше всего — это действительное подтверждение того, что Веничка неделю назад был бригадиром в своем ПТУСе (производственно-техническом управлении связи) на кабельных работах линии Шереметьево — Лобня. Лобня находится по Савеловской дороге приблизительно в 25 км. от Москвы. В тексте поэмы это название возникает еще один раз, в обращении к возлюбленной:

Цитата :

«Я увезу тебя в Лобню… я подработаю на телефонных коробках…»

Что касается литературных параллелей, то из всех ерофеевских предшественников о Савеловском вокзале писали также Ильф и Петров:

Цитата :

«Самое незначительное число людей прибывает в Москву через Савеловский. Это — башмачники из Талдома, жители города Дмитрова, рабочие Яхромской мануфактуры или унылый дачник, живущий зимой и летом на станции Хлебниково. Ехать здесь в Москву недолго. Самое большое расстояние по этой линии — сто тридцать верст».[130]

Таким блеклым и невеселым предстает Савеловский вокзал в литературе. Веничка, будучи по-гоголевски «маленьким человеком», фактически деклассированным (или в его терминологии — «разжалованным») элементом, как нельзя лучше подпадает под «ильфо-петровскую» классификацию людей, прибывающих в Москву через Савеловский вокзал.
Теперь мы покидаем вслед за Веничкой неширокую вокзальную площадь и направляемся в центр. Итак, московское октябрьское утро 1969 года. Герой идет от площади Савеловского вокзала по Новослободской улице, игнорируя все транспортные средства: 5-й, 18-й или 87-й автобус, а также 3-й или 23-й троллейбус за пятнадцать минут довезли бы героя до искомой улицы Чехова, правда, тогда Веничка лишился бы и

Цитата :

«кориандровой, и двух кружек пива и из горлышка — альб-де-дессерт».

Новослободская улица остается в сознании героя безымянной, о ней он и не вспоминает, зато сразу, как будто силой духа, переносится с Савеловского вокзала на Каляевскую (теперь — Долгоруковскую) улицу, откуда уже рукой подать до Садового кольца.

Цитата :

«А потом на Каляевской — другой стакан. Только уже не зубровки, а кориандровой».

Возникает вопрос: где именно на Каляевской мог Веничка выпить кориандровой, да еще добавить потом пива и алб-де-дессерт? Согласно данным на 1969 год, на Каляевской улице находилось два общепитовских заведения, где могли продаваться (или подаваться) спиртные напитки. Первое — у метро «Новослободская» (если идти так, как шел Веничка — от Савеловского вокзала), в доме на углу 1-го Весковского переулка. Точный адрес: Каляевская улица, дом 39/15. Сегодня на месте этой столовой находится кафе «Забегаловка». Местные жители подтверждают, что в 70-е годы там была пельменная.
Идем дальше. Второе кафе — в доме № 29. В настоящее время этот дом фактически отстроен заново; в подвале, где когда-то было упомянутое кафе — магазин «Автозапчасти». Исходя из этих данных, а также опираясь на текст, мы можем выдвинуть следующие предположения: 1) Веничка мог выпить кориандровую в пельменной дома № 39, а «добавить» из горлышка в двадцать девятом; 2) Веничка мог вообще не заходить ни в одно кафе, т. е. доставать и кориандровую, и алб-де-дессерт из заветного чемоданчика, а две кружки пива выпить у какого-нибудь пивного ларька, ныне не сохранившегося. Возможна и третья гипотеза, «составная»: кориандровая и алб-де-дессерт выпиты в пельменной и кафе, а две кружки пива взяты в пресловутом ларьке.
От двадцать девятого дома уже рукой подать до Садового кольца, где Веничка, по его собственному признанию,

Цитата :

«еще чего-то пил».

Опять же, возможно, доставая неизвестный напиток из чемоданчика. Спускаемся в просторный подземный переход и вот мы уже на той стороне Садово-Каретной, на улице Чехова (теперь — Малой Дмитровке). На улице Чехова герой выпивает два стакана охотничьей, после которых уже решительно не помнит, что с ним происходило дальше.
Малая Дмитровка представляет собой довольно тихую, зеленую летом, оранжевую осенью улицу, соединяющую Бульварное и Садовое кольцо. Единственная имевшаяся здесь в конце 60-х забегаловка заслуживает особого внимания.
В 1964 году, в доме № 23/15, на углу ул. Чехова и ул. Медведева (теперь — Старопименовский переулок) открылось одно из первых московских джаз-кафе. Но уже в 1967, после сурового нажима сверху, кафе «Синяя птица» утратило свой музыкальный статус и превратилось в заурядную забегаловку, куда иногда заходили и Булат Окуджава, и Владимир Высоцкий, и куда, разумеется, мог зайти

Цитата :

«экс-бригадир монтажников ПТУСа», автор поэмы «Москва–Петушки», «маленький принц»

Веничка Ерофеев. В настоящее время «Синяя птица» — известный в Москве джазовый ресторан, где каждый вечер проходят живые концерты. Играет музыка, слышен стук бильярдных шаров, но никто из присутствующих не знает, что может быть на этом самом месте тридцать лет назад стоял с заветным чемоданчиком в руках Веничка и допивал остаток охотничьей.
Но кончилась охотничья, и уже совсем затуманенный герой упорно продолжает свой путь к Кремлю, то есть — к Курскому вокзалу. С этого момента для нас, к глубокому сожалению, исчезают все реальные топографические ориентиры. Единственное упоминание о загадочном отрезке пути:

Цитата :

«С улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на шесть рублей».

Это, по мнению комментаторов, наиболее спорное утверждение героя во всей поэме.

Цитата :

«Несложный математический подсчет показывает, что до момента засыпания на сороковой ступени неведомого подъезда Веничка выпил стакан зубровки, стакан кориандровой, две кружки жигулевского пива, бутылку (0,7 л) белого вина <в свою очередь, спорное утверждение: Веничка говорит, что добавил

Цитата :

„из горлышка“, т. е. мог и не выпивать всю бутылку — А.Я.>

и два стакана охотничьей, что в перерасчете на деньги составило 7–8 рублей. Таким образом, добавление чего-то

Цитата :

„еще на шесть рублей“,

с учетом того, что в 1969 году цена на бутылку водки составляла в зависимости от сорта не более 3 руб. 12 коп… доводит объем выпитого Веничкой за день до 5–6 литров алкоголя в целом или до 1,5–2 литров в перерасчете на чистый спирт».[131]

Как бы там ни было, остается еще одна фраза, произнесенная героем перед тем, как окончательно утерять ориентацию в пространстве:

Цитата :

«А потом я пошел в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал».

Стало быть — к Кремлю, но от Кремля.
От улицы Чехова к центру можно идти по-разному. Теперь мы подступаем к самому захватывающему и неустойчивому моменту нашего исследования: с этого момента кончается реальный маршрут Венички, который начался на площади Савеловского вокзала, и начинается маршрут гипотетический, «пунктирный». Если раньше мы могли более или менее точно определить, по каким улицам проходил и где выпивал Веничка, то теперь мы можем лишь предполагать.
Пошатываясь, он идет по улице Чехова, проходит театр имени Ленинского Комсомола и оказывается на Пушкинской площади, у кинотеатра «Россия». Отсюда, чтобы попасть к Кремлю, можно идти двумя путями. Либо пройти пятьдесят метров вправо и свернуть на Тверскую (во времена Венички — улица Горького), а затем — вниз, к уже виднеющимся темно-красным башням музея Революции; либо обогнуть концертный зал и, пройдя чуть влево, свернуть на Большую Дмитровку (в 70-е — Пушкинская ул.). Допустим, Веничка выбирает Пушкинскую; в данном случае это не слишком важно, но для любителей поспорить приведем все же доказательство того, что герой идет именно по Пушкинской, а не по улице Горького: башни Кремля чрезвычайно хорошо видны, если спускаться вниз по Тверской. Веничка же Кремля не видит, хоть и идет в центр, а, значит, уклоняется на восток и скрывается в густой сети переулков, опоясывающих Красную площадь. В нашем исследовании мы применяли метод «от противного», то есть попытались очертить на карте ту область, за пределы которой Веничка во время своего московского блуждания не выходил. Раньше всего, мы вычеркиваем из списка Кремль (он появится лишь в финале) и проводим северную границу по Бульварному кольцу, так как оставшиеся за его пределами улицы Чехова, Каляевская, Новослободская и Савеловский вокзал пройдены героем уже в последний раз. Из Бульварного кольца мы выделяем только пять бульваров: Страстной (там, где Веничка появляется после улицы Чехова), Петровский, Рождественский, Сретенский и Чистопрудный. Затем северная граница выходит за пределы Бульварного кольца и проходит по улице Чернышевского, упираясь в Садовое кольцо. Спускаясь южнее по улице Чкалова, выходим к площади Курского вокзала.
Определим теперь «южную границу». Оставляя Кремль справа, мы, возможно вслед за героем поэмы, спускаемся вниз по Пушкинской. Влево уходят один за другим три переулка: в любой из них мог свернуть хмельной Веничка — улица Москвина, Столешников, а затем Дмитровский переулок. Затем Пушкинскую пересекает Кузнецкий мост и здесь уже необходимо свернуть влево, так как уже на следующем квартале (Георгиевский переулок) будет видна жесткая кирпичная стена Александровского сада и золотые купола.
Странная особенность, никак не отмеченная в поэме: Веничка постоянно проходит мимо чрезвычайно опасных для него зданий: еще на Новослободской — здание ГУВД и его многочисленные филиалы; затем в центре, в какой бы переулок от Пушкинской он ни свернул, следующим для него перекрестком будет Петровка и ее хрестоматийно известный дом № 38… Но мы идем по Кузнецкому мосту — вверх, по брусчатке, вправо свернуть не имеем права: Кремль совсем рядом. Стало быть, южная граница — Кузнецкий мост. Потом, после пересечения с Рождественкой и ул. Дзержинского (теперь — Большая Сретенская ул.), попадаем в Фуркасовский переулок, переходим ул. Кирова (теперь — Мясницкая ул.), а затем, пройдя по Большому Комсомольскому переулку, выходим на улицу Богдана Хмельницкого, которая переходит в уже упомянутую ул. Чернышевского.
Что же в эти минуты происходило с Веничкой? Даже если предположить, что он приехал в Москву утром, скажем, в девять часов утра, то расстояние от Савеловского вокзала до Кузнецкого моста, трудно покрыть пешком меньше, чем за два с половиной часа. Если при этом учесть состояние Венички вследствие выпитого, его постоянные остановки на каждой новой улице (а это тоже превращается в некую закономерность: Веничка выпивает на каждой улице, отмечая, таким образом, переход на новый этап своего маршрута), а потом хмельные блуждания по московским переулкам, то к этим двум-трем часам можно смело добавить еще часа три. Итого — шесть. Но при этом все равно, как бы мы ни старались, у нас не получится приравнять реальное время скитаний героя к времени художественному. Ибо в тексте поэмы черным по белому написано

Цитата :

«Вот и вчера опять не увидел <Кремля — А.Я.>, — а ведь весь вечер крутился вокруг тех мест».

При этом «декокт», как мы помним, был утренний! — то есть путешествие по Москве заняло у Венички целый день.
В неведомый подъезд герой попадает к вечеру, взбирается на сороковую снизу ступеньку и, прижав к сердцу чемоданчик, засыпает. Похмельное пробуждение на следующее утро ужасно: магазины еще закрыты, по замечанию Власова

Цитата :

«в 1960–70-е годы продовольственные магазины с винными отделами открывались не ранее 7 утра».[132]

Мы помним, что электричка до Петушков отходит с Курского вокзала в 8 часов 16 минут. Ангелы на площади Курского вокзала говорят Веничке:

Цитата :

«Через полчаса магазин откроется: водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут…»

Таким образом становится ясно, что герой оказывается у вокзала приблизительно в половине седьмого утра. Следующий вопрос: где он ночевал и откуда добирался до Курского вокзала? Опять просматриваем текст, и снова — нигде ничего конкретного, ни одного реального названия! Единственная соломинка, за которую мы можем уцепиться — случайно брошенная фраза:

Цитата :

«Ничего, ничего, — сказал я сам себе, — ничего. Вон аптека, видишь?»

Спасительно вспыхнувшая зеленая эмблема — змея, обвившаяся вокруг чаши, — вносит в душу Венички некоторое успокоение, а для нас является, оказывается, чрезвычайно важным и уникальным ориентиром для определения утреннего местонахождения героя.

Цитата :

«Я вышел на воздух, когда уже рассвело», —

говорит Веничка. В октябре, при ясной погоде, светает еще довольно рано, примерно в половине шестого. Исходя из этого факта, а также из того, что на Курском вокзале герой оказывается в половине седьмого, можно предположить, что «неведомый подъезд», в котором Веничка ночевал, и благотворно влияющая аптека, находятся где-то в часе ходьбы от площади Курского вокзала. Несложный математический расчет показывает, что и аптека, и подъезд должны быть в радиусе трех-четырех километров от Садового кольца. Возможные направления — запад и северо-запад. Как мы помним, южной границей области Веничкиных блужданий является сначала Кузнецкий мост, а затем — улица Богдана Хмельницкого (теперь — Покровка), а северной — Бульварное кольцо. Теперь, открыв адресно-справочную книгу за 1969 год, ищем все аптеки в радиусе четырех километров от Курского вокзала в западном и северо-западном направлении, не выходя за вышеназванные границы.
Таких аптек оказывается две: первая — в самом начале улицы Богдана Хмельницкого (д. 2/15), вторая — тоже на Покровке, почти у пересечения с Чистопрудным бульваром (ул. Чернышевского, д. 11). На наш взгляд, большего внимания заслуживает именно эта, вторая аптека, так как первая находится, во-первых, дальше от вокзала, а, во-вторых, стоит почти на Старой площади, у бывшей площади Ногина, то есть чересчур близко к Кремлю. Уместно, таким образом, предположить, что загадочная аптека, находящаяся в часе тяжелой, «похмельной» ходьбы от Курского вокзала, и есть та самая аптека в доме № 11 по улице Чернышевского. Соответственно, в каком-то из близлежащих домов и ночевал, прижав драгоценный чемоданчик к сердцу, Веничка. Место ночлега героя стало известно с точностью до километра.
Остается невыясненным последний вопрос: каким образом в финале поэмы Веничка, спасаясь от преследования, все же попадает на Красную площадь, а затем убегает с нее? Встретив в переулке четырех неизвестных, герой бросается бежать, и настигают его лишь у Кремлевской стены, о которую бьют головой. Здесь следует отметить, что расстояние от Курского вокзала до Красной площади равно приблизительно пяти километрам. Если даже Веничка бежал изо всех сил, ему, не останавливаясь, пришлось бы бежать минут сорок. Но факт остается фактом

Цитата :

— «Я выскочил на площадь, устланную мокрой брусчаткой».

«Выскочить на площадь» Веничка мог только из трех переулков со стороны Садового кольца: с улицы 50-ти летия Октября (теперь — Никольская ул.), с улицы Куйбышева (теперь — Ильинка) и с улицы Разина. После избиения у Кремлевской стены Веничка вырывается и бежит вниз по площади, к памятнику Минину и Пожарскому, а затем

Цитата :

«летит в ту сторону, куда смотрел князь Пожарский».

Власов об этом говорит следующее:

Цитата :

«На памятнике Мартоса в его современном расположении <…> стоящая фигура Минина с поднятой правой рукой развернута в сторону Кремля, а сидящая фигура Пожарского обращена к нему лицом. Таким образом, Пожарский смотрит в сторону, противоположную от Кремля, — на восток, то есть туда, где находится Курский вокзал».[133]

От себя добавим, что памятник Минину и Пожарскому стоит у фасада храма Василия Блаженного, то есть, если идти в сторону, куда смотрит Пожарский, то ближайшим выходом с Красной площади будет улица Разина. Если бы Веничка бежал по ней прямо, никуда не сворачивая, он обязательно добрался бы до Курского вокзала (Улица Разина переходит в Солянку, затем — в Подколокольный переулок, улицу Обуха (теперь — ул. Воронцово поле), а потом пересекает Садовое кольцо как раз у площади Курского вокзала)!
Но увы! — он снова сворачивает в сеть переулков, и, возможно, в том же неведомом подъезде, в районе Покровских ворот его и убивают четверо неизвестных.
Трагически завершается московская одиссея Венички Ерофеева, но в связи с предположением об убийстве героя в том же подъезде, в том же доме и том же районе вытекает следующая, на первый взгляд, странная гипотеза: не было ли все произошедшее с Веничкой в его рассказе — поездка в электричке, беседа и трапеза с попутчиками, встреча с Семенычем, воспоминания о революции в Елисейково и, наконец, бегство от преследователей по Красной площади — одним тяжким похмельным сном в «неведомом подъезде», на сороковой ступени темной лестницы?

http://www.openspace.ru/literature/projects/175/details/18392/
Вещь
Алексей Яблоков · 25/10/2010
К 72-летию Венедикта Ерофеева OPENSPACE.RU публикует новонайденную главу из повести «Благая весть» с пояснениями АЛЕКСЕЯ ЯБЛОКОВА
Пыльное было лето. Жасмин у ворот особняка, где располагалась редакция, стал пепельно-серым. Я сидел в пустой приемной и, игнорируя обязанности референта, пытался добить диплом.
Мимо проходил заместитель главного редактора Дмитрий Быков.

– Что это вы пишете? – спросил он.

Я объяснил. Быков пожал плечами.

– Совершенно посредственный писатель, – недовольно сказал он. – Как вы можете им заниматься?

А я и не собирался заниматься. Ну, писал сочинения в школе, пару статей про «Москву – Петушки» в каком-то дохлом сборнике тиснул. А потом вдруг грянул диплом. Когда до защиты оставалось два месяца, я понял, что надо все-таки выбрать тему, и сообщил руководителю, что решил писать о Тредиаковском.

– О ком? – с испугом переспросил руководитель.

Я стал горячо объяснять, что Тредиаковский, на мой взгляд, незаслуженно забыт, и вот даже Ломоносов его палкой избил, и толковой литературы о нем мало, и вообще он интересный поэт.

– Алексей, – сказал тогда руководитель, человек умный и мягкий, – не валяйте дурака. Вы ведь писали про Ерофеева? Вот и займитесь им, а тему вместе сформулируем.

И действительно! Я и забыл про него. Ерофеев меня спас: сделал я диплом, тихо защитился. Надеялся, что тем дело кончится, но тут как раз все и началось. Пока писал, познакомился с наследниками Ерофеева – сыном Венедиктом и женой его Галиной. Она, собственно, и ведет дела и до сих пор безнадежно судится с европейскими издательствами, получая в своем Алтуфьеве куртуазные письма на языке Мопассана: «Мадам Ерофеева! Парижский суд приговаривает вас к штрафу в 1200 евро. Примите совершенные уверения в нашем почтении и др.».
Читать текст полностью Все рукописи Ерофеева хранились у нее на окраине Москвы в картонных коробках. Увидев десятка два неопубликованных дневников и записных книжек, из-под которых выглядывали пожелтевшие обрывки писем, я впал в филологический экстаз. И понеслось. Мир сузился до размеров пятикопеечного блокнота. Почерк Ерофеева я читал как свой; тем более что он у него каллиграфический. Издатель Захаров взялся напечатать полное – действительно полное! – собрание сочинений Ерофеева. Я готовил тексты к печати, он – публиковал. В результате вышло почти все, даже полный вариант «Записок психопата» – раньше их печатали урезанными вполовину.
Потом принялись за дневники и записные книжки. Напечатали толстый том с 60-ми годами, разругались с Захаровым, и он уже в одиночку напечатал 70-е. После этого Захаров разругался, видимо, уже с самим покойным Ерофеевым, потому что в срочном порядке покинул Россию и с тех пор живет в Берлине. Последний том, самый толстый и интересный – «80-е годы», – хотя и набран целиком, но так и не опубликован. Некоторые считают, что, может, оно и хорошо; дескать, многие участники, а главное, участницы тех событий в добром здравии и не стоит их будоражить. По мне, так стоит. А уж Ерофеев бы точно не остановился перед такой малостью.
Кроме дневников сохранилось большое количество обрывков и клочков бумаги, на которых Ерофеев, устав говорить в микрофон, вел письменные диалоги с друзьями. Друзья говорили, а он подавал реплики то красными, то зелеными чернилами. Клочки эти стоило бы опубликовать в виде альбома, как рукописные книги Ремизова. Дико увлекательное и совершенно бессмысленное чтение.
«Благую весть», по которой я делал диплом, тоже опубликовали, в томе «Малая проза». Я бы не стал на этом останавливаться, но с этой небольшой повестью все время происходили какие-то мистические вещи, и особенно это подтверждают события последнего месяца.
«Благая весть» была написана лет за восемь до «Петушков», под сильным влиянием Ницше. И было в ней тринадцать глав. Рукопись (или машинопись) Ерофеев тут же отдал на хранение кому-то из друзей, и все о ней благополучно забыли. Но незадолго до смерти Ерофеева полузабытый приятель вернул ему машинопись – привез ее в Москву, в отдельную квартиру, где четырнадцать лет подряд стоял такой дым коромыслом, что некоторые теперь высказываются против преждевременной публикации третьего тома записных книжек.
После смерти Ерофеева одна часть его архива была утеряна безвозвратно, другая сохранилась, а третья разошлась по рукам. «Благая весть» попала в руки издателей только в середине 90-х годов, в виде первых четырех глав. Так ее и стали печатать как фрагмент, причем каждый раз с одними и теми же глупыми ошибками.
В лето, когда жасмин был пепельно-серым, а мне надо было срочно искать тему для диплома, обнаружилась пятая глава «Благой вести» – в Италии, в домашнем архиве одного итальянского слависта и переводчика. Открытие, прямо скажем, небольшое, но защите оно очень даже поспособствовало. А главное, в захаровском издании «Благая весть» вышла уже в пяти главах, очищенная от предыдущих ошибок.
Я, собственно, к чему все веду. Месяц назад нашлась шестая глава – на сей раз в Болгарии. Как выяснилось, в 1998 году болгарский альманах «Факел» опубликовал «Благую весть» на болгарском же языке. Русскоязычный оригинал, с которым работал безвестный переводчик и в котором было явно не меньше шести глав, снова бесследно исчез.
Зато шестая глава осталась. С нее, правда, пришлось сделать обратный перевод на русский, но с этим замечательно справилась Анита Вылкова, бережно воссоздавшая совсем не легкий стиль оригинала.
С великодушного согласия наследников мы публикуем шестую главу «Благой вести» здесь. Я подсчитал, что главы повести возникают из пыльного небытия с промежутком раз в семь лет. Значит, следующий подарок самому себе Венедикт Ерофеев должен сделать в 2017 году. А полный текст «Благой вести», стало быть, увидит свет в 2059-м. Наверное, к тому времени уже издадут третий том записных книжек Дмитрия Быкова.

Алексей Яблоков

Цитата :

БЛАГАЯ ВЕСТЬ1
Глава 6
И вот – тринадцать отроков, жаждущие Откровения, презревшие родительский гнев и проклятие властителей,
и стряхнули они с ног своих пыль столичных улиц и последовали за Мной, и умы их открылись для Завета,
и в их сердцах зажглись ярким пламенем отблески Моего пожара.
Закаты и дни преображения становились пурпурными, и Серпухов, и Тула, Тверь, и Ярославль соревновались в своем гостеприимстве,
и под их окнами звучала благая весть, и Мое Слово вытаскивало незрелые души из сетей азбучных заблуждений.
И вот – встретил одну женщину недалеко от Твери, и, указав на одного из учеников Моих, она сказала:
«Посмотри – его лохмотья совсем истлели, и лицо его распухло от размышлений и недоедания –
в самом деле, лучше себя чувствуют те, чьи умы не развращены Твоими софизмами!»

И Я улыбнулся и рассказал ей одну грустную притчу, и ее услышали все, кто хотел ее услышать:
«Жили-были в одной стране – Мне не дано знать когда, –
жили-были в одной стране два человека, и они уважали друг друга, как все люди, и трудились, как все люди, на своем поле, и вечером питались плодами своего земного труда, и один из них страдал бессонницей, а сон другого был непоколебим, как истина.
И был вечер, и звезды встали на небе, и пурпурный мрак был неспокоен,
и раскрылись занавесы между мирами, и вот кто-то Незримый спустился над спящими;
и прошептал он первому: “Почему ты спишь, человече? Бесценное сокровище лежит в земле под твоим полем”,
и прошептал второму: “Бесценное сокровище лежит в земле под твоим полем, как же ты можешь спать?”
Но второй услышал только какой-то невнятный шепот, пробормотал что-то во сне и повернулся на другой бок, и наступило утро,
и пришло время пахать и копать, и лицо того, чей сон был непоколебимым, было спокойным, и он не спешил пахать и копать, а руки другого дрожали, лицо его было пасмурным от раскрытой тайны, глаза его блуждали, и ночью он не мог сомкнуть глаз из-за пророческого видения;
и проходили вечера, и наступало утро, а плуг его все глубже и глубже зарывался в землю и дошел уже до десяти сажен,
и отовсюду приходили люди смеяться над ним;
те, что были простодушны, жалели безумца.
И так шли неделя за неделей, и колхозная рожь колыхалась под лучами заката, и амбары того, чей сон был непоколебим, наполнялись зерном;
а амбары безумца, ищущего богатство, были пустыми, как головы тех, кто смеялся над ним.
И прошла жатва, и наступила осень, и пошли дожди, и солнце сто тридцать раз скрывалось за горизонтом, и снова пришла весна, а он все копал,
и одежда его превратилась в лохмотья, и пищей его был щавель и временами – подаяния любопытных, и дни его уходили один за другим, и все, кто любил его, бросали его – слушайте! слушайте! –
и все, кого он любил, бросали его, и ему уже не на что было уповать, а он все копал и копал.
Сколько времени минуло – только Я один знаю, –
и вдруг где-то в штате Алабама потрескался асфальт, и безумец с лопатой в руках вышел под Божье солнце,
и глаза его были наполнены землей, и не видел он солнца и протянул руки и заплакал и воскликнул:
“Силы небесные! Да будет благословенна та ночь, в которую я услышал эту священную ложь”, – и умер в экстазе своей блаженной и всеобъемлющей печали».
И когда я замолчал, окружили Меня все, кто Меня слушал, и сказал один из тех, кто издевался:
«Я пожилой человек, но о таком никогда не слышал: горе в этом мире практически бесконечно, а некоторые пророки-самозванцы нам представляют его как благодать, завещанную нам свыше».
И еще один сказал: «Ты не из тех ли, чей приход в этот мир предсказан в "Откровении"»?
И Я сказал им: «Не мое это дело – просвещать,
а и опыт Мой научил Меня презирать простаков. Придет время, и вы поймете сами».
И я пошел через толпу, и тринадцать отроков пошли со Мной из Твери и Тверской области,
и на головах у них были венки из амаранта и зеленого лавра, и в сердцах их горели отблески Моего пожара...

___________________
1 Обратный перевод с болгарского А. Вылковой (повесть опубликована на болгарском языке в альманахе «Факел» № 2, 1998).
======================================
Откровенно говоря, авторство Вен.Вас. практически недоказуемо...
А насчет "участниц" - это прямо в штуцер, дамы к нему в постельку лезли самым энергичнейшим образом, причем все как на подбор красотки !
Пример (отрывок) уже приводил Тема: Re: Все о Венедикте Ерофееве Вс Апр 18, 2010 11:48

Natalia Shilova4:08
"Исследования литературоведов в сотни раз толще его наследия". Преувеличиваете.

Andrew Momud12 Май
дурацкий вторичный стиль заметки.
если все присоединятся к стриптизёрше, кто будет шестом?

Владимир Гребёнкин11 Май 2010 г.
смахивает на бредец. ждал другого, хотя замысел понял и оценил.

Rosa Kavenoki11 Май 2010 г.
претенциозно, а про что -- непонятно. уж о Ерофееве можно было бы нормально написать, не выпендриваясь.

http://podosokorskiy.livejournal.com/1216241.html#cutid1 22 Октябрь 2011 @ 00:10
Презентация нового издания книги Вен. Ерофеева "Москва - Петушки" с комментарием А. Плуцера-Сарно
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ МУЗЕЙ
ИЗДАТЕЛЬСТВО "ВИТА НОВА", г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

24 октября 2011 года в 16.00 в Государственном историческом музее (Красная площадь,1) состоится презентация нового издания книги Венедикта Ерофеева "Москва - Петушки" с энциклопедическим комментарием Алексея Плуцера-Сарно. В рамках презентации будет представлен цикл иллюстраций Василия Голубева, выполненных специально для этого проекта. Презентация приурочена ко дню рождения Венедикта Ерофеева.

Место проведения выбрано неслучайно: знаменитое начало поэмы в прозе "Москва - Петушки" рифмуется с местоположением музея. "Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел". Веничка, наконец-то, "увидит" Кремль. И Кремль, наконец-то, увидит Веничку.

В новом издании впервые публикуется обширный комментарий к произведению, составленный известным филологом Алексеем Плуцером-Сарно.

Алексей Юрьевич Плуцер-Сарно (род. в 1962 г. в Москве) - российский филолог, лексикограф, фольклорист, автор словарей русской жаргонной, просторечной, обсценной лексики и фразеологии, автор статей по фольклористике и философии культуры.

"Научный комментарий к поэме Венедикта Ерофеева - дело будущего. К тому же охватить все реалии быта и литературные реминисценции невозможно, так как поэма обладает бесконечной глубиной смыслов. Мы лишь пытаемся собрать для будущих комментаторов небольшой "бытовой" материал"… Алексей Плуцер-Сарно.

В книгу вошел цикл из 50-и иллюстраций Василия Голубева, созданных специально для этого издания.

Василий Андреевич Голубев (род. в 1964 году в Ленинграде) - член Союза художников России, с 1987 по 1999 год - участник группы художников "Митьки". Принимал участие во многих городских, всероссийских и международных выставках, с 1993 по 2009 год провел тринадцать персональных выставок в галереях, выставочных залах и музеях Санкт-Петербурга и Москвы. Работает в живописи, графике, малой пластике. Оформил более двадцати книг. Работы Василия Голубева хранятся в собраниях Государственного Эрмитажа, Русского музея, Российской государственной библиотеки, Российской национальной библиотеки, Музея нонконформистского искусства (СПб.), Музея-квартиры Ф. М. Достоевского (СПб.) и др., в частных коллекциях России и за рубежом.

"Поэма невелика, но "сюжетиста". Неизбежен соблазн превратить её в комикс из жизни весёлых человечков. И это веская причина отказаться от единой манеры исполнения. Да, так не положено. Хотя, в свою защиту скажу: иллюстрации, всё-таки, одного размера, и с этим невозможно спорить. А во-вторых, сделаны они на одинаковой бумаге, что так же неопровержимо. <…> Автор заметил в своих записных книжках: "Я многогранен, как стакан". Отчего же не воспользоваться его тонким намёком?" Василий Голубев.

В книге публикуется "Хроника жизни и творчества В. Ерофеева", уникальные фотографии, рисунки, а также экспонаты из Хибинского литературного музея Венедикта Ерофеева.

В презентации примут участие: актер Венеамин Смехов, поэты Виктор Коркия и Владимир Бережков, художник Василий Голубев, директор издательства "Вита Нова" Алексей Захаренков.

Аккредитация в пресс-службе Исторического музея.

http://www.museum.ru/N44153

http://www.russ.ru/pole/Travmirovannyj-Erofeev-i-nevidimyj-Vysockij Руссский журнал 18.01.12 8:19
Травмированный Ерофеев и невидимый Высоцкий Юрий Угольников
Поэма "Москва-петушки" с комментариями Алексея Плуцера-Сарно
Вдоль книжной полки
В издательстве "Вита Нова" вышло очередное издание поэмы Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки». Издание не вполне обычное. Сейчас книги могут быть или дорогими, или очень дешевыми. Нечто среднее отсутствует как класс, однако если книгу издаёт "Вита Нова", то это даже не просто очень дорогая книга - это обязательно подарочный экземпляр, из разряда «как на полке у профессора Сорбонны». Попадание Венедикта Ерофеева на «профессорскую полку» уже удивительно. Что обычно издают в таких не скупящихся на оформление издательствах и сериях? То, что может претендовать на благородство и изысканность, то есть появление в сверхдорогом виде "Руслана и Людмилы" вполне предсказуемо, а издание, скажем, романа Дарьи Донцовой с цветными гравюрами выглядело бы крайне странно. Конечно, сама по себе дороговизна не говорит о качестве литературы – какое-нибудь произведение Лидии Чарской тоже может обзавестись золотым обрезом. Но книги Чарской обретают псевдоэлитарность благодаря - как бы точнее выразиться - "патине времен".

Случай с Венедиктом Ерофеевым - особый. С одной стороны он априори классик, это, в общем, обсуждению не подлежит. Как классика Ерофеева вроде бы и можно отпечатать специальным тиражом, по специальной цене, с шикарными иллюстрациями, комментариями и т.д. Однако весь мир его героев столь маргинален, что если бы кому-то раньше пришла идея издать его в бархатном переплете с золотым тиснением, выглядело бы это как странная шутка, как издевательство над теми же героями. И вот практически такое издание, пусть и без бархатного переплета, но с шикарными иллюстрациями и комментариями выходит. Незабвенная поэма Венедикта Ерофеева незаметно покрылась облагораживающей патиной времен. Жизнь алкоголиков и маргиналов, о которой он рассказывал, воспринимается теперь с какой-то любовью и ностальгией даже теми, кто понятия не имеет, как очищать политуру, и в глаза не видел ни Зубровки, ни Кориандровой. Тот алкогольный дискурс, те алкогольные реалии, о которых писал Ерофеев, во многом остались в прошлом. Дело даже не в том, что теперь "не модно пить" - пьют в России не меньше, чем при Венедикте Васильевиче. Но, если так можно выразиться, эстетика пития коренным образом изменилась. Вместе с государственной промышленностью исчез и тот пролетарский бэкграунд, который стоял за очисткой политуры и клея БФ. Вызывает ностальгию не пьянство, а именно этот самый угадывающийся за пьянством жизненный уклад - странное сочетание этики праздности и культа труда, царившее в позднем СССР. Собственно, и комментарии Алексея Плуцера-Сарно, названные "Энциклопедией русского пьянства": они тоже не только и не столько о пьянстве как таковом, сколько о том специфическом этическом мире советского человека.

Комментарии Плуцера заслуживают отдельного разговора. Сейчас Плуцер если и известен, то не столько как филолог, специалист по русской обсценной лексике, составитель словаря русского мата, сколько как идеолог и вдохновитель акций арт-группы "Война" (коллегам из группы Плуцер и посвятил комментарий). «Боевое» прошлое автора не могло не сказаться на работе – в комментариях ультрарадикальное мировоззрение Плуцера более чем заметно. И всё же только такое мировоззрение и позволяет понять что-то важное не столько даже в самой поэме, сколько в нашем, сегодняшнем к ней отношении. Для Плуцера алкогольное забытье и беспамятство героя поэмы - симптом эпохи - лучшее описание травмы, которую переживало всё светское общество: той принудительной амнезии, в которую был погружен советский человек. Больше того, если память запрещена, запрещено прошлое, а будущее будто бы уже наступило, то человеку на самом деле остаётся только вечное, непреходящее настоящее: день советского человека – это день сурка. Погружение в вечное настоящее многое объясняет в тогдашней жизни: отсюда в частности и традиция пропивать «всё до нитки», такой русский потлач. Можно "выворачивать карманы", не задумываясь не только о том, как жить ближайшие дни, но даже о том, чем опохмелиться после столь обильных возлияний - ведь будущее не наступит никогда. Но если советский мир, как его описывает Ерофеев, это травма, то о чем ностальгирует современный читатель? Современный, постсоветский читатель ностальгирует по травме безвременья. Он - этот читатель - тоже травмирован, травмирован внезапно начавшейся и бурной историей. В его сознании и подсознании одна травма вытесняет другую, она делает прежнюю травму желанной, как для Венички был желанен херес, а для святой Терезы - стигматы. Впрочем, ностальгия по беспамятству не значит, что мы на самом деле помним советское прошлое. Мы живем в эпоху "памяти", и не более того. Прошлое для нас по-прежнему закрыто, мы всё ещё не способны его осмыслить целостно.

Есть странный феномен: наследие многих авторов, бывших невероятно популярными в СССР и популярных до сих пор, никак не переосмысляется. Я не говорю о толпах подражателей и эпигонов, но об элементарных филологических исследованиях на уровне простого выявления контекстов. Пустота и молчание. Таких несуществующих авторов много. Совершенно не изучен, скажем, Леонид Соловьёв, чьими историями о Ходже Насреддине в СССР зачитывались. А ведь в традиции советского плутовского романа книги Соловьева занимают место почти сопоставимое с дилогией И.Ильфа и Е.Петрова об Остапе Бендере, или "Необычными похождениями Хулео Хуренито" И.Эренбурга. Другой пример, правда, менее очевидный: чтимый в первую очередь интеллектуалами прозаик и поэт Б.Мариенгоф почему-то так и остаётся для литературоведов главным образом другом С.Есенина. В позднем СССР таких "невидимых" для исследователей писателей тоже хватало. Как переосмысляются тексты Владимира Высоцкого или Леонида Филатова? - да никак. Их произведения не подвергаются анализу, а сами становятся, как и фигуры авторов, особенно В. Высоцкого, символами той прошедшей и ныне желанной травмы беспамятства и безвременья. Может быть, поэтому из биографического фильма о поэте получается уже почти ода КГБ.

Притом рядом с "непонимаемыми" писателями существуют и вполне "понимаемые". Об И.Бродском за год выходит столько литературоведческих работ, сколько о Высоцком не наберется и за 10 лет. Венедикт Ерофеев - скорее писатель "понимаемый". Его тексты (благо написал он немного) изучаются старательнейшим образом. С какими только произведениями, каких только писателей и не писателей не сопоставляли вдумчивые исследователи творчества Венедикта Ерофеева. Е. Лесин, например, помимо любопытных параллелей между героями Венедикта Ерофеева и Андрея Платонова, нашел ведь у Ерофеева что-то общее с Н.Носовым. Более того, даже автор этих строк, ничтоже сумняшеся, решил как-то сопоставить "Ежика в тумане" Ю.Норштейна с поэмой «Москва-Петушки», и таки тоже нашел сходство! В новых комментариях "Москва-Петушки" тоже, кажется, уже не нуждается: до Плуцера-Сарно поэма уже была прокомментирована дважды - Юрием Левиным и Эдуардом Власовым. И вот парадокс, поясняя одного из самых исследованных авторов – Венедикта Ерофеева, Плуцер чаще всего ссылается на тексты автора исследованного минимально - на Высоцкого. Парадокс, ещё раз подчеркивающий существование каких-то странных пустот в отечественном литературоведении.

Кстати, о прежних комментариях: естественно, Плуцер-Сарно уделяет своим предшественникам некоторое внимание. Комментарий Юрия Левина он разгромил практически полностью. Вообще как наследник Тартуской школы, Плуцер обходится с её представителями совсем по-свойски. Скажем, может мимоходом подшутить над находящимся "на государственной зарплате профессором" (М.Ю.Лотманом). Дескать, только исходя из своего незавидного материального положения, он мог предположить, что соседи - дворяне могли упрекать Евгения Онегина в мотовстве из-за такой мелочи, как дорогие вина. К Э.Власову Плуцер-Сарно относится с много большим пиететом, чем к коллегам по Тарту, и даже извиняется, что вынужден его критиковать. Изданные в Японии в 1998-м году изначально с заглавием "Спутник писателя" замечания Власова - это и не комментарии вовсе, а "свободные литературные маргиналии эрудита, который не ставил своей целью создать научную работу", и потому требовать от них точности и академизма не вполне уместно. Но всё же, порядка ради, Власова Плуцер тоже ругает. Главным образом не удовлетворяют Плуцера две вещи. Во-первых, некорректное комментирование ругательств. Здесь Плуцер полностью в своей стихии, его замечания правомочны, хотя, конечно, обычного пользователя русского мата, а не такого глубокого его знатока и исследователя, как Плуцер-Сарно, и краткие пояснения Власова вполне удовлетворят. Другой важный аспект, вызывающий гнев Плуцера-Сарно: несоответствие приводимых Власовым сведений точной рецептуре алкогольных напитков времен СССР. Скажем, "Зубровка" содержала не 30% спирта, а 40%" и т.д. Вообще, как и следует из заглавия "Энциклопедия русского пьянства", алкогольной теме в комментариях Плуцера уделено значительное место, и это производит даже некоторый комический эффект (на который, вероятно, автор и рассчитывал). С одной стороны, Плуцер держится как солидный исследователь, "проникающий в текст и вскрывающий бесконечную перспективу смыслов", апеллирует к традиции комментария-исследования, основателем которой считает Г.Г.Шпета. С другой стороны, этот исследователь-академист внезапно начинает приводить сведения (почерпнутые, как несложно догадаться, из личного опыта), например, о вкусовых качествах одеколона Шипр. Такое совмещение ролей маргинала и интеллектуала вполне соответствует стилю самой поэмы, но не может не смешить.

Помимо комментариев Плуцера у издания есть ещё два достоинства: во-первых, хорошие, ироничные иллюстрации Василия Голубева. Голубев был членом товарищества художников "Митьки", и можно было бы предположить что "Митьковский" стиль окажется близок Ерофееву, но "митьковского" в его рисунках не так много. Создавая атмосферу "пусть и с душком, зато знакомую", не столько даже атмосферу произведения, сколько эпохи вообще, Голубев отталкивается не от текста в целом, а от отдельных фрагментов, даже фраз, или их отсутствия. Так главу "Серп и Молот - Карачарово", состоящую из фразы "И немедленно выпил" и пустого пространства, будто бы скрывающего "страшную многоэтажную брань", иллюстрирует листок с зачеркнутыми и нечитаемыми словами. Для "воссоздания атмосферы" эпохи такой принцип (иллюстрации не текста, а его деталей) действительно подходит, ну, и главное, Голубеву удалось показать потерянность и, не подберу другого выражения, лирическую неприкаянность главного героя, а это задача очень сложная.

Дополнительные бонусы для ценителей Ерофеева - биография писателя, составленная директором хибинского литературного музея В.В. Ерофеева - Евгением Шталем. Хроника уже выходила в 2005-м году, но, прямо скажем, не в самом заметном издании - альманахе "Живая Арктика", издаваемом в городе Аппатиты. Так что вероятность того, что почитатель Венедикта Ерофеева с ней до сих пор не знаком всё-таки есть.
Ну и будто в подтверждение моего тезиса о ностальгии по беспамятству, в книге содержится ещё и коллекция советских винных этикеток. Чтобы уж тему советского пьянства исчерпать окончательно.
--------------------------------------------------
Юрий Угольников 19 января в 2:36
Анна Голубкова уточнила, что причисляя Высоцкого к невидимым поэтам я всё же ошибся. Краткое исследование каталога диссертации РГБ, дало по запросу со упоминанием "Бродского" в заглавии 52 диссертации,"Высоцкого"- 27, "Ерофева" - 10 (во всех речь идет именно о Венедикте Васильевиче), однако часть диссертаций, в заглавии которых упоминается Высоцкий посвящены авторской песне в целом, т. е. по изучаемости, Высоцкий даже превосходит Ерофеева, хотя насколько сильно: первые диссертации по творчеству Ерофеева появились ещё при его жизни - в каталоге РГБ первые диссертации о Вен. Ерофееве датированы 1998-м годом, однако, весьма вероятно, что и всех диссертации, посвященных Высоцкому, каталог не охватывает. Однако и Высоцкий и Ерофеев,однако, весьма уступают Иосифу Бродскому (хотя, опять же, часть диссертаций в заглавии которых упоминается эта фамилия, посвящена не поэту, но их часть по-видимому незначительна). Мариенгоф и Филатов действительно могут быть названы "невидимыми"- найдена 1 диссертация посвященная специально творчеству Мариенгофа и 2 -Филатова (+ 1 диссертация посвященная имажинизму в целом и 1 посвященная переводу текстов Филатова и Высоцкого на венгерский) .
Для сравнения заглавия с упоминанием Солженицына - 42, Сорокина -32 (в данном случае часть диссертаций посвящена не писателю В.Сорокину, а социологу Питириму)
Качественный уровень диссертаций не рассматривался.

всеволод тринитатский · Лучший комментатор · Московский государственный университет имени Ломоносова Вчера, в 3:41
Не знаю, мне кажется её восприятие точно такое же, как тогда, когда её первый раз напечатали в "трезвости культуре"; шок от достоверности, от мастерства автора, такой глубинной достоверности, такая же достоверность есть в "Мервых душах" Гоголя.

всеволод тринитатский · Лучший комментатор · Московский государственный университет имени Ломоносова суббота в 8:05
Я чет не понимаю, к чему такие восторженности, человек профессионально присваивающий чужой труд, выступающий Карабасом Барабасом нашего времени, на акциях арт-группы "Война", теперь еще и спаратизировал на гениальной книжке. Это довольно гнусно.

Юрий Угольников Вчера, в 1:28
Ну, по разным причинам: во первых я бы не сказал что в данном случае это просто паразитизм - комментарий, в целом, добросовестный, не без некоторой произвольности: скажем в вопросе о католичестве Венедикта Васильевича, но всё же. Во вторых само отношение Плуцера к тексту поэмы кажется показательным для сегодняшнего её восприятия (о чем собственно и написал).
========================================
+ Подтверждаю, что книШка в натуре шикарная - и цена соответствующая, и почта нехило сняла за пересылку наложенным платежом... то-то народу в отделении практически не застаешь при получении в отличие от прежних, особенно советских, времен...

http://www.svobodanews.ru/content/transcript/24523442.html Радио Свобода 20.03.2012 23:00
''Алфавит инакомыслия''. Веничка

Иван Толстой: Андрей, скажите, когда впервые вы услышали имя автора ''Москвы-Петушков'' - в этой уменьшительной форме?

Андрей Гаврилов: Только тогда, Иван, когда мне в руки попалась поэма в прозе ''Москва-Петушки''. Я слышал это название где-то с середины 70-х годов, как-то оно мелькало, но никогда не попадалось. И по каким-то причинам (то ли отзывы были сдержанные, то ли вообще не было отзывов) я активных поисков в самиздате этого текста не начинал. И до тех пор, пока не вышло, если не ошибаюсь, парижское издание 1977 или 1978 года, сам текст поэмы мне в руки не попадался. И вот только когда я его прочел в 1978 году, тогда я впервые понял, откуда взялось слово ''Веничка'' и почему все говорили, что ''Москва-Петушки'' - это повесть ''Венички''. Хотя я знал, что существует Венедикт Ерофеев. Вот только после появления книги.

Иван Толстой: Андрей, как читателя (в данном случае, это парадоксально) я вас старше на целый год. Я узнал я об этом произведении со слуха, причем со своего собственного слуха. Более того, со своего собственного голоса, потому что первый раз, когда я знакомился с этим произведением, я его читал вслух, никогда прежде этого не делая. Дело было в Коктебеле, это было лето 1977 года, июнь, кажется, мы сидели под виноградной лозой на веранде дачи Марии Николаевны Изоргиной, была большая компания, кто-то привез с собою из Питера машинопись (не очень даже слепая, второй, может, экземпляр), это не была книга, а поскольку это лето 77 года, то тут непонято - это было перепечатано с парижского издания или это был настоящий самиздат. Поскольку книжка пошла из самиздата, текст пошел из самиздата, то вполне возможно, что она и пребывала в этом еще состоянии куколки своей. Под общий хохот мы все знакомились с этим гениальным произведением, и вот с тех пор я его люблю и почитаю.
Мы не будем мучить наших слушателей своими восторгами (я так полагаю, что вы тоже большой адепт этой поэмы), поскольку у нас есть целый ряд мастеров культуры, которые высказывались об этой поэме, начиная практически сразу после ее проявления в израильском журнале ''AMI'' №3, 1973 год, к чему мы вскорости и перейдем. Но, прежде всего, давайте восстановим биографию этого автора, о которой, в целом, конечно, наши слушатели знают, но что-то для них будет и внове. Давайте освежим. Пожалуйста, освежитель — вы.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, роль освежителя я передам самому Венедикту Ерофееву, поскольку он написал короткий текст под названием ''Краткая автобиография'' и, разумеется, не весь текст, хотя он занимает меньше страницы, а некоторые фрагменты я сейчас вам прочту:

''Ерофеев Венедикт Васильевич. Родился 24 октября 1938 года на Кольском полуострове, за Полярным кругом. Впервые в жизни пересек Полярный круг (с севера на юг, разумеется), когда по окончании школы с отличием, на 17-м году жизни, поехал в столицу ради поступления в Московский университет.
Поступил, но через полтора года был отчислен за нехождение на занятия по военной подготовке. С тех пор, то есть с марта 1957 года, работал в разных качествах и почти повсеместно: грузчиком продовольственного магазина (Коломна), подсобником каменщика на строительстве Черемушек (Москва), истопником-кочегаром (Владимир), дежурным отделения милиции (Орехово-Зуево), приемщиком винной посуды (Москва), бурильщиком в геологической партии (Украина), стрелком военизированной охраны (Москва), библиотекарем (Брянск), коллектором в геофизической экспедиции (Заполярье), заведующим цементным складом на строительстве шоссе Москва-Пекин (Дзержинск, Горьковской области), и многое другое.
Самой длительной, однако, оказалась служба в системе связи: монтажник кабельных линий связи (Тамбов, Мичуринск, Елец, Орел, Липецк, Смоленск, Литва, Белоруссия, от Гомеля до Полоцка через Могилев и пр. и пр.). Почти десять лет в системе связи.
А единственной работой, которая пришлась по сердцу, была в 1974 году в Голодной степи (Узбекистан, Янгиер) работа в качестве "лаборанта паразитологической экспедиции" и в Таджикистане в должности "лаборанта ВНИИДиС по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом".
С 1966 года — отец. С 1988 года — дед (внучка Настасья Ерофеева).
Писать, по свидетельству матери, начал с пяти лет. Первым заслуживающим внимания сочинением считаются "Заметки психопата" (1956-1958 гг.), начатые в 17-летнем возрасте. Самое объемное и самое нелепое из написанного. В 1962 году — "Благая весть", которую знатоки в столице расценили как вздорную попытку дать "Евангелие русского экзистенциализма" и "Ницше, наизнанку вывернутого".

Я пропущу дальнейшие абзацы в этой короткой автобиографии и скажу лишь, что (продолжаю цитировать Ерофеева):

''Весной 1985 года появилась трагедия в пяти актах "Вальпургиева ночь, или Шаги Командора". Начавшаяся летом этого же года болезнь (рак горла) надолго оттянула срок осуществления замысла двух других трагедий. Впервые в России''

Я пропустил все до этой фразы только потому, что хочу сказать, что в 1990 году Венедикт Ерофеев умер от рака горла и, по-моему, большая трагедия нашей культуры и чудовищное преступление уже подыхающего режима заключается в том, что, несмотря на его личное обращение, поддержанное очень многими и внутри страны, и заграницей, его не выпустили лечить рак горла за границу. Напомню, в то время для этого нужно было получать визу на выезд. Так вот, такая виза ему дана не была, и в 1990 году Венедикт Ерофеев скончался. Самое знаменитое его сочинение ''Москва-Петушки'' было написано, как он сам говорил, нахрапом - с 19 января до 6 марта 1970 года. По свидетельству самого Ерофеева, им также был написан роман ''Дмитрий Шостакович'', черновую рукопись которого у него украли вместе с двумя бутылками бормотухи, похитив его авоську. Правда, как уверены многие его друзья и исследователи его творчества, это была очередная его мистификация.

Иван Толстой: А сейчас предлагаем послушать начало ерофеевской поэмы в авторском чтении. Запись 80-х годов, той поры, когда болезнь горла у писателя еще не развилась.

Венедикт Ерофеев: Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало - и ни разу не видел Кремля.
Вот и вчера опять не увидел, - а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я, как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего еще не придумали.
Так. Стакан зубровки. А потом - на Каляевской - другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, ослабляет душу. Со мной почему-то случилось наоборот, то есть душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому, там же, на Каляевской, я добавил еще две кружки жигулевского пива из горлышка альб-де-дессерт.
Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше - что ты пил? Да я и сам путем не знаю, что я пил. Помню - это я отчетливо помню - на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я еще чего-то пил.
А потом я пошел в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне ведь, собственно и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал.
Обидно мне теперь почти до слез. Не потому, конечно, обидно, что к Курскому вокзалу я так вчера и не вышел. (Это чепуха: не вышел вчера - выйду сегодня). И уж, конечно, не потому, что проснулся утром в чьем-то неведомом подъезде (оказывается, сел я вчера на ступеньку в подъезде, по счету снизу сороковую, прижал к сердцу чемоданчик - и так и уснул). Нет, не потому мне обидно. Обидно вот почему: я только что подсчитал, что с улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на шесть рублей - а что и где я пил? и в какой последовательности? во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или же наоборот?
Что это за подъезд? я до сих пор не имею понятия; но так и надо. Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.
Я вышел на воздух, когда уже рассвело. Все знают - все, кто в беспамятстве попадал в подъезд, а на рассвете выходил из него - все знают, какую тяжесть в сердце пронес я по этим сорока ступеням чужого подъезда и какую тяжесть вынес на воздух.
Ничего, ничего, - сказал я сам себе, - ничего. Вот - аптека, видишь? А вон - этот пидор в коричневой куртке скребет тротуар. Это ты тоже видишь. Ну вот и успокойся. Все идет как следует. Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо - иди направо.
Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя, да, от холода и от горя. О, эта утренняя ноша в сердце! О, иллюзорность бедствия. О, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени? Чего в ней больше: паралича или тошноты? Истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если всего поровну, то в этом во всем чего же все-таки больше: столбняка или лихорадки?
Ничего, ничего, - сказал я сам себе, - закройся от ветра и потихоньку иди. И дыши так редко, редко. Так дыши, чтобы ноги за коленки не задевали. И куда-нибудь да иди. Все равно куда. Если даже ты пойдешь налево - попадешь на Курский вокзал; если прямо - все равно на Курский вокзал; если направо - все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть. - О тщета!
О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа - время от рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных и тоскующих шатенов! Иди, Веничка, иди.

Иван Толстой: Один из самых первых откликов на появление поэмы Ерофеева прозвучал на волнах Радио Свобода и принадлежал жившему в Лондоне эмигранту искусствоведу и критику Игорю Голомштоку. Отрывки из его статьи читает диктор Людмила Панич.

Диктор: ''По прочтении поэмы Ерофеева невольно возникают вопросы по поводу ее жанра и содержания. Что это? Пьяная исповедь алкоголика? Руководство к употреблению спиртного? Проповедь всеобщего пьянства? Или сатира на действительность? Думается, что каждое из этих определений содержит лишь один из элементов художественной формы поэмы, через которую раскрывается сложное, трудно поддающееся рациональному анализу ее содержание. На протяжении всей поэмы мы ощущаем присутствие в ней как бы двух различных реальностей. Первая это реальность вагонных пассажиров, ресторанных вышибал, шаромыжников аэродрома Шереметьево, среди которых протекает физическое бытие героя. Это реальность грубая, агрессивная, злая, постоянно вторгающаяся в душу героя, к ней не приспособленного.
И чтобы достичь этой тихости, этой боязливой деликатности, этой нежности человеческих отношений, Веничка взыскует к иной реальности, каковую находит в реальности собственного сознания, прочно отгороженного от всего остального мира оболочкой винных паров. И тогда в ней оживает Пушкин, изрекает мудрые истины Кант, Веничка разговаривает с ангелами и ангелы отвечают ему: эти реальности несовместимы, и вторая нужна человеку только для того, чтобы уйти от первой.
На первый взгляд все это может показаться типичным бредом допившегося до ручки алкоголика, но когда мы начинаем догадываться о том, что лежит в основе этого бреда, комически-пародийный аспект рассказа снимается и он возвышается до уровня подлинной трагедийности. Дело в том, что Веничка едет к матери своего трёхлетнего сына, которого он нежно любит. Она должна встречать его в 11 часов утра на перроне станции ''Петушки''.
Конечно, в ее сложной структуре есть и социальный аспект, из которого можно делать далеко идущие выводы и обобщения. Но хотя поэма Ерофеева сочно окрашена красками той страны, в которой он живет, его поэма это не пародия на действительность, облаченная в форму трагедии, а, скорее, глубокая экзистенциальная трагедия, обличенная в форму пародии. И, может быть, именно это и делает поэму Ерофеева значительным произведением современной литературы''.

Иван Толстой: Андрей, а, кстати, какая ваша любимая книга у Ерофеева? Ведь почти все сходятся на том, что ''Москва-Петушки'' это его вершина. Считаете ли вы, что в его наследии есть и другие произведения, заслуживающие пристального внимания?

Андрей Гаврилов: Да, конечно. Для меня Венедикт Ерофеев - это три произведения. Это, кончено, ''Москва-Петушки'', я до сих пор помню, когда я закрыл последнюю страницу, у меня ощущение было, мне очень трудно его передать, как будто на кожу вылили кипяток. Вот ощущение какой-то ошпаренности, хотелось вжаться в кресло, закрыть глаза и какое-то время ни о чем даже не думать. Затем на меня огромное впечатление в свое время произвела ''Вальпургиева ночь, или Шаги Командора'', и мне кажется, что, разумеется, не по сюжету, не по действующим лицам, но по какой-то жизненной правде ''Вальпургиева ночь'', если не продолжение ''Москвы-Петушки'', то, знаете, бывает собрание сочинений и бывают тома-спутники, которые как бы вокруг собрания сочинений, так вот для меня ''Вальпургиева ночь'' это трагедия-спутник ''Москвы-Петушков'', в чем-то более страшная, в чем-то, прости Господи, местами более веселая, но они как-то для меня сливаются воедино. И весь ужас советской жизни эти два произведения, по-моему, показывают как ничто другое. Но если эти два произведения, как я считаю, нужно читать, и я всем рекомендую, всегда буду пропагандировать, то есть еще одна книга у Венедикта Ерофеева, которую, будь моя воля, я ввел бы в курс школьной программы, и не по литературе, а по истории. А если почему-то в школьной программе это проскочило мимо внимания школьников, то еще повторил бы во всех институтах, во всех вузах, во всех университетах в качестве абсолютно обязательного (пока еще, к сожалению) произведения. Я имею в виду книгу ''Моя маленькая Лениниана''. Когда она только появилась (она появилась достаточно поздно, у меня такое ощущение, что буквально за три-четыре года до смерти Венедикта Ерофеева), эта рукопись начала ходить в самиздате в Москве, это было то время, когда в обществе еще было сильно ощущение, что весь ужас, который происходил, - это искажение какой-то великой ленинской идеи. Несмотря на то, что уже очень много было прочитано, несмотря на то, что уже много было сказано, что уже известно было очень много, вот эта идея, которая вбивалась в юные головы диссидентского движения (нужно было за что-то держаться в 15-16 лет, не могло быть все плохо, по крайней мере, я сейчас говорю о своем личном опыте), и вот считалось, что все плохо, но когда-то была придумана замечательная мысль, просто ее исказили. Наверняка сейчас это кажется смешным. Тем не менее, даже сейчас есть очень много людей, которые считают, что необходимо вернуться к каким-то чистым ленинским нормам (упаси Господи!), и так далее. Вот для того, чтобы этой заразы в головах больше не было, я бы рекомендовал к обязательному прочтению книгу Венедикта Ерофеева ''Моя маленькая Лениниана''.
По жанру ''Моя маленькая Лениниана'' это коллаж, она, за исключением буквально 5-6, максимум 10 ремарок самого Ерофеева, представляет собой действительно коллаж из цитат Ленина. Поскольку даже в советские годы мало у кого хватало времени и терпения прочесть все 50 или 55 томов его, якобы, полного собрания сочинений, многие цитаты, которые Ерофеев приводит в этой книге, очень для многих были откровением.
Если у меня есть минутка, Иван, я позволю себе привести некоторые цитаты из книги Ерофеева ''Моя маленькая Лениниана'':

​​Две телеграммы 1918 года.
В Пензенский Губисполком: ''Необходимо произвести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении''.
И в Саратов: "Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты"

Телеграмма апреля 1921 года: "Прошу Вас собрать совещание наркомов - об оздоровлении фабрик и заводов путем сокращения количества едоков"

1921 год, в Главное управление Угольной промышленности: ''Имеются некоторые сомнения в целесообразности применения врубовых машин. Тот производственный эффект, который ожидает от применения врубовых машин тов. Пятаков, явно преувеличен — киркой лучше и дешевле''.

Записка 1919 года: ''Сообщите в научно-пищевой институт, что через 3 месяца они должны предоставить точные и полные данные о практических успехах выработки сахара из опилок''.

1921 год: ''Все театры советую положить в гроб''.

1921 год: ''Я решительно против всякой траты картофеля на спирт. Спирт можно и должно делать из торфа''.

1922 год: "Узнал от Каменева, что СНК единогласно принял совершенно неприличное предложение Луначарского о сохранении Большой Оперы и Балета"

И заканчивает свою потрясающую книгу Венедикт Ерофеев следующим:

''И в заключение - два негромких аккорда. Первый из них вызывает слезы, второй - тоже.

Тов. Уншлихту:
"Гласность ревтрибуналов (уже) не обязательна. Состав их
усилить Вашими людьми, усилить их всяческую связь с ВЧК,
усилить быстроту и силу их репрессий. Поговорите со Сталиным,
покажите ему это письмо" (31 января 1922).

Тов. Каменеву:
"Не можете ли Вы распорядиться о посадке цветов на могиле
Инессы Арманд?" (24 апреля 1921).

Повторяю, я бы рекомендовал эту книгу для обязательного прочтения на всей территории не только России, но, может быть, даже и бывшего Советского Союза.

Иван Толстой: В 76-м году в нашей мюнхенской студии диктор и режиссер Юлиан Панич сделал запись всей ерофеевской поэмы. Но это были годы неистового глушения, так что мало кто тогда мог всерьез слушать поэму на радиоволнах. И только в 89-м, когда глушение было снято, паничевское чтение стало доступно всем. Запись эта с тех пор стала легендарной, мы постоянно получаем письма от слушателей с просьбой повторить это чтение. Пользуемся случаем и включаем в нашу программу небольшой фрагмент. Музыкальное сопровождение – оркестр под управлением Рэя Кониффа.

Юлиан Панич: А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер Пушкин, я дал им почитать "Соловьиный сад", поэму Александра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плечи и неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, *нецензурная брань* и прогулы. Я сказал им: "Очень своевременная книга, - сказал, - вы прочтете ее с большой пользой для себя". Что ж? Они прочли. Но, вопреки всему, она сказалась на них удручающе: во всех магазинах враз пропала вся "свежесть". Непонятно почему, но сика была забыта, вермут был забыт, международный аэропорт Шереметьево был забыт, - и восторжествовала "свежесть", все пили только " свежесть".
О, беззаботность! О, птицы небесные, не собирающие в житницы! О, краше соломона одетые полевые лилии! - они выпили всю "свежесть" от станции Долгопрудная до международного аэропорта Шереметьево!
И вот тут-то меня озарило: да ты просто бестолочь, Веничка, ты круглый дурак; вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что господь бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, "маленький принц". Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих паразитов, в потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых мудаков - известна ли тебе? Если б была известна, тебе было б понятнее, что общего у "Соловьиного сада" со "свежестью" и почему "Соловьиный сад" не сумел ужиться ни с сикой, ни с вермутом, тогда как с ними прекрасно уживались и Моше Даян и Абба Эбан!..
И вот тогда-то я ввел свои пресловутые "индивидуальные графики", за которые меня, наконец-то, и поперли...

Иван Толстой: В той же художественной программе, подготовленной Сергеем Юрьененом принимали участие сотрудники Свободы – писатели и критики. Ерофеевская поэма в оценке Петра Вайля и Александра Гениса.

Петр Вайль: Конечно, каждое крупное произведение искусства несвоевременно в высоком смысле этого слова, то есть обладает, если можно так сказать, всевременностью, предназначено для долгой жизни. Однако для истории литературы всегда любопытен вопрос: как соотносится конкретное произведение с литературно-общественным контекстом конкретной эпохи? Этот вопрос я обращаю к критику Александру Генису.

Александр Генис: В книге, где все загадочно, таинственно, многослойно, только последние слова автор написал, не мудрствуя лукаво. Это - обстоятельства места и времени, указание на то, где и когда написана поэма ''Москва-Петушки''. Поэма — так назвал автор свою книгу. Так вот, сказано так: ''на кабельных работах в Шереметьево осенью 1969 года''. В случае Ерофеева эти данные предельно важны. 69-й это конец оттепели, это после Праги, это время разгрома ''Нового мира'', это финал целой эпохи. В таком смысле ''Москва-Петушки'' - книга конца. Веничке так и не удалось сбежать от грозной тени Кремля в безмятежный рай Петушков, но Ерофееву в наследство от 60-х досталось ощущение карнавальной свободы, которая придает книге особый синкретический характер комической трагедии. Книга ''Москва-Петушки'' оказалась достойным ответом на общественный и литературный кризис. Вместо литературы правдоискательства, вместо эзоповой словесности Ерофеев предлагал сюрреалистическую прозу, густо замешанную на абсурде. И в этом смысле ''Москва-Петушки'' - книга начала. В эпоху, занятую гражданским строительством, в эпоху, сделавшую своим знаменем социальность, Ерофеев внес метафизическое измерение - общество в его поэме всегда лишь фон, декорации, в которых поставлена трагикомическая религиозная мистерия ''Москва-Петушки''. В литературе 60-х у Ерофеева почти нет единомышленников. Я, как это ни странно звучит, сравнил бы его только с Бродским, который в те же годы решал проблемы личности и истории, человека и бога. Конечно, огромное расстояние между холодным классическим отчаянием стоика Бродского и ерничающей, гротескно-книжной прозой киника Ерофеева. Но объединяет их другое - выход из стилистической системы 60-х в иное культурное пространство. Я бы сказал, что и Бродский, и Ерофеев, оказавшись по ту сторону советской литературы, обрекли себя на долгое одиночество.

Петр Вайль: Что ж, если это и одиночество, то художническое, высокое. Что касается общественного функционирования ерофеевской книги, то сама она - нагляднейшая иллюстрация к формуле Булгакова ''рукописи не горят''. И, действительно, не горят, вопреки законам физики и здравого смысла. Как написал сам Ерофеев - ''все на свете должно происходить медленно и неправильно''. Если бы это было не так, то книга Ерофеева погибла бы, только появившись на свет, но она выжила и за 20 лет жизни разошлась по стране многими тысячами списков, переведена на полтора десятка иностранных языков. Повторю: к счастью, в жизни способна торжествовать не логика, а поэзия, и вот в этом, в читательском смысле, Венедикт Ерофеев, конечно, не одинок, не так ли?

Иван Толстой: Слово писателю Сергею Довлатову.

Сергей Довлатов: Знаете, у меня было какое-то странное предубеждение к этой вещи, мне казалось, что это алкогольно-блатная такая история, что-то наподобие лагерного творчества, нечто самодеятельное, этакий ранний Высоцкий, но - в прозе. И у меня было опасение фальши. И я даже избегал этой рукописи и прочитал ее, в результате, уже в эмиграции, летом 1978 года в венском отеле ''Адмирал'', куда мне покойный поэт Вадим Делоне прислал из Парижа целый ящик книг. Так что я прочел ''Москва-Петушки'' уже на Западе, уже не как запретный плод, без этого крамольного привкуса. И, должен сказать, навсегда полюбил эту ясную, лаконичную и остроумную книгу. Я помню, как в Корнельском университете беседовал я с одним американским молодым славистом, и он меня спросил: ''Могу я отметить, что одним из лучших современных прозаиков вы считаете Венедикта Ерофеева?''. Я сказал: ''Нет, ни в коем случае. Не одним из лучших, а лучшим, самым ярким и талантливым''. Конечно, это очень трудно и даже, может быть, не умно пытаться установить, кто лучше всех в России пишет прозу, это все-таки не стометровка и не штанга, но, с другой стороны, помимо шкалы ''плохой-хороший-замечательный и самый лучший'' есть шкала ''чуждый-приемлемый-близкий-родной''. И вот по этой субъективной шкале Ерофеев и кажется мне лучшим современным писателем, то есть самым близким, родным, и делают его таковым три параметра его прозы — юмор, простота и лаконизм.
В связи с этим одно из горьких переживаний моих в Америке сводится к мысли, что Ерофеев, увы, непереводим, так же как Платонов, Гоголь или Зощенко, и связано это, главным образом, даже не с языком, а с осознанием контекста – бытового, социального, лексического. Достаточно сказать, что в словесном потоке ерофеевского романа тысячи советских эмблем, скрытых цитат, нарицательных имен, уличных словечек, газетных штампов, партийных лозунгов, песенных рефренов. Это какой-то ''Улисс'' Джойса или как детская считалка. Вот попробуйте перевести:

''Эники, беники, сика леса,
эники, беники, ба''.

Эта книга переведена на английский замечательным специалистом Биллом Чалсма (H. W. Tjalsma) и вышла она в хорошем издательстве ''Таплингер''. Американцы, знающие Россию и русский язык, оценили ее очень высоко. Но вот, например, от моего литературного агента, человека умного, образованного, но к России никакого отношения не имеющего, я слышал: ''Ну, о чем эта книга? Человек вышел из дома, ему хочется выпить, у него вроде бы есть деньги. Так в чем же дело?''. Другой мой американский приятель говорил: ''Ну, еще одна книга о подонках общества. У вашего Максима Горького все это описано лучше''. В общем, я бы вспомнил, применительно к роману Венедикта Ерофеева, такие строчки Бродского:

''Ах! Только соотечественник может
постичь очарованье этих строк!.."

Иван Толстой: В той же программе о ерофеевской поэме 23-летней давности выступал писатель Дмитрий Савицкий.

Дмитрий Савицкий: Хохма - явление чисто советское. Хохма это не шутка, не анекдот, хохма это некий перекошенный смехом параллакс, поправка не на советскую власть, а с советской власти на действительность. Культура хохмы, будь то бахчаняновские ''сер и молод'' или ''культя личности'', 16 страница ''Литературки'' или же бытовое, хамское, веселящее душу мясника, швыряющего на весы нечто лиловое в опилках - ''корова, гражданка, без костей не растет'' - прослеживается на всех уровнях общества. Но лишь у нескольких, еще недавно неофициальных, писателей хохма дорастает до гротеска, упирается в небо, становится новым жанром. Ерофеев 70-х годов - устный, растащенный на афоризмы, хохмы самого мрачного, как в готических романах, колорита - Веничка и сам был живой, сгущенной метафорой, легендой, мифом. Знаменитая и известная больше на Западе ''русская душа'' с его помощью стала измеряться не в мегаваттах культуры, а в литрах текучего, льющегося, жидкого. ''Москва-Петушки'' вышли по-французски под названием ''Moscou sur vodka'' - ''Москва на водке''. Но про водку ли ''Москва-Петушки''? Про портвейн ли, о котором в Португалии и не слышали? Про ''Жигулевское'' ли с лаком для ногтей? Конечно же — да, и абсолютно же - нет. Ерофеев хохмит в том смысле, в коем хохмил Кафка - усмехнешься и похолодеешь от ужаса. Все устремление вперед, полет по рельсам, скорость опохмелки, помноженная на кривой коэффициент выпивки, весь стук колес и мелькание за окнами напарывается, нанизывается на жуткое острие отточенной для убийства отвертки.
Как-то на Луковом переулке в Москве мы обсуждали с Веничкой Ерофеевым странную тему. Не цезуру в александрийском стихе, как положено одержимым словом, нет, потоп - поток сознания, а употребление дверных пружин. Дверную пружину, если слушатель не в курсе, можно остро отточить на конце и тогда, вжатая крепкой рукой в бок какого-нибудь Семен Кириллыча, даже если на нем шуба или модный ватник, пружина эта, разжимаясь и закручиваясь, замечательно легко и быстро входит в тело. Гротеск этого незапатентованного изобретения, существующего в реальности, адекватен гротеску ножа-отвертки, на которое напарывается повествование ''Петушков''.
''Москва-Петушки'' это лучшее и честнейшее железнодорожное расписание советской России. Я вижу начальника станции в мятой форменной фуражке, сверяющего торжественное прибытие замызганной электрички с часами без стрелок. Я вижу частные бары и кафе, открытые по всей стране в эпоху гласности, бары, где подают коктейли по Веничкиным рецептам. Та похмелка, похмелье, что мутными волнами плещет в его повести, теперь разлилось по всей стране. В эту эпоху всеобщей головной боли Веничке следовало бы отдать под жилье один из кондитерских московских вокзалов или, по крайней мере, сделать его министром железных и чугунных дорог. Сшить ему мундир и выдать погоны. И чтоб на левом было написано ''Москва'', а на правом - ''Петушки''.

Иван Толстой: А двенадцатью годами раньше книгу Венедикта Ерофеева перевели на английский язык, и писатель Виктор Некрасов написал к британскому изданию свое предисловие. Важнейшим в поэме он считал ''томление духа''.

Виктор Некрасов: Но не только это. Еще и полное раскрепощение, великолепную свободу, рожденную купленными в магазине за 9 рублей 88 копеек (что поделаешь - проболтался) двумя бутылками ''Кубанской'', двумя четвертинками ''Российской'' (слово ''водка'' в таких случаях не произносится, само-собой понятно) и бутылки ''Розового крепкого''. Не было бы их, этих бутылок, не было бы книги, которую в Москве уже восемь лет читают, передавая из рук в руки потрепанные машинописные листки. Но есть в ней и еще кое-что существенное, кроме сказанного выше. Сквозь смертную тоску и усталость не очень-то в жизни утроенного человека, пробивается и растекается по всем страницам книги то, без чего нельзя жить как без хлеба и воздуха. Имя этому - юмор и ироническое отношение ко многим вещам в жизни, в том числе и к себе. Только умные люди позволяют себе такую роскошь, а если они берутся за перо, то и книги у них получаются умные, а, может, и веселые, хотя и с грустным концом.

Иван Толстой: Андрей, вот множество цитат самых разных писателей, критиков, издателей, современников Венедикта Ерофеева. А где же инакомыслие, по-вашему? Почему Веничку мы смело, не задумываясь, взяли в наш ''Алфавит'', включили в нашу программу, чем он инакомыслен?

Андрей Гаврилов: Это безумно интересный вопрос. Я попробую для начала привести цитату из Беллы Ахмадулиной. По ее воспоминаниям, ей дал рукопись поэмы ''Москва-Петушки'' в Париже издатель, предполагавший издать эту книгу (по крайней мере, так она пишет), и вот, что заключает Белла Ахмадулина в своем кратком очерке об авторе этой поэмы.
"Свободный человек!" - вот первая мысль об авторе повести, смело сделавшем её героя своим соименником, но отнюдь не двойником. Герой - Веничка Ерофеев - мыкается, страдает, вообразимо и невообразимо пьёт, существует вне и выше предписанного порядка. Автор - Веничка Ерофеев, сопровождающий героя вдоль его трагического пути, - трезв, умён, многознающ, ироничен, великодушен.
Вот, может быть, инакомыслие Венедикта Ерофеева было в том, что что бы вы его ни читали, будь то ''Маленькая Лениниана'', фрагменты которой я с восторгом зачитывал, или ''Вальпургиева ночь'', или эссе о Розанове, или ''Москва-Петушки'', с каждой строчкой, с каждой станицей идет дыхание свободного человека. Это дыхание, которое очень трудно каким-то образом определить, намного проще объяснить, чем человек несвободен - здесь, вроде, боится что-то сказать, там скрывается за намеком. У Ерофеева этого нет. Вот, как говорил Булат Окуджава: ''Каждый пишет, как он дышит''. Вот как дышал Венедикт Ерофеев, так и жил его герой Веничка Ерофеев.
Мне представляется, что, помимо серьезных рассуждений о том, что был ''показан тот срез общества, который в советской литературе не имел своего выражения'', и так далее, самое главное было вот это ощущение абсолютной внутренней свободы, которому не страшны были никакие официальные перемены и социальные давления на него. Помните перечень профессий, который мы приводили в начале нашей программы? Чем только не занимался Ерофеев! Так вот, когда у тебя за плечами все, что угодно, включая и борьбу с ''окрыленным кровососущим гнусом'', системе очень трудно с тобой что-то сделать, она может тебя только убить, что она, в итоге, с Венедиктом Ерофеевым и сделала, но она вряд ли может тебя сломить. Вот, что такое для меня инакомыслие Ерофеева.

Иван Толстой: Для меня инакомыслие, Андрей, пожалуй, в той форме, которую Веничка выбрал. Ведь сейчас кажется, что этот ход безошибочен и как бы лежал на поверхности. Сейчас, когда мы знаем, в каком-то смысле, последователя Ерофеева, но последователя не в выборе формы, а в выборе героя, в выборе драматургической позиции лирического героя. Я имею в виду Сергея Довлатова, который почувствовал самое главное, на мой персональный взгляд, в ''Москве-Петушки'', почувствовал, что герой должен быть ниже читателя, он должен быть большей скотиной, чем мы, читающие эту книгу, он должен быть совершенно падшим человеком, и только тогда читательская симпатия льется мощнейшим потоком, Ниагарой просто, водопадом Анхель льется навстречу авторской мысли. Веничка, герой ''Москвы-Петушков'', он как бы проклятьем заклейменный, тот, на ком этого клейма уже и поставить негде, и чем глубже его падение, тем выше его мысль, тем духовнее его рассуждения, тем непревзойденнее и оригинальнее те метафоры, которые вырываются из его пьяной глотки.
Ерофеев создал такую арку, которая соединила бесконечно малое и бесконечно гнусное, тот лик, который являет собою лирический герой и его духовный мир. И вот этот парадокс, который он явил нам на страницах своей великой поэмы, вот этот парадокс совершенно ошарашивает - это невероятно остро, умно не в смысле смешного, хотя ты хохочешь, читая, хохочешь и плачешь от восторга, как это все придумано и как это находчиво, но именно остро, умно в первом значении этого слова. Здесь острый ум автора проявился в том, как он это все расположил. И поскольку такой формы не было до Ерофеева, хоть эту поэму возводят к чему угодно - к ''Мертвым душам'' и ко многим другим произведениям русской литературы, - тем не менее, это совершенно оригинальнейшее, первое в своем роде произведение. Вот в этом уже инакомыслие, вот так до него не мыслили, он ошарашивает тебя, и ты не только в ужасе впиваешься руками в ручки кресла, как вы описали ваши впечатления, но ты пребываешь в полном восторге от того, что тебя за волосы подняли над этим миром и ты посмотрел на эту бренную землю, посмотрел вот таким оригинальным взглядом, которым тебя заставил смотреть великий автор ''Москвы-Петушков''.
Москва – Петушки в сегодняшнем художественном чтении. Сергей Шнуров.

Сергей Шнуров: Москва. На пути к Курскому вокзалу.
Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало - и ни разу не видел Кремля.
Вот и вчера опять не увидел - а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего еще не придумали.
Так. Стакан зубровки. А потом - на Каляевской - другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все