Фронтовой разведчик вспоминает...

http://news.km.ru/n_g_xvatkin_v_razvedke_mozhno_by 19:00 14.04.2010
Н.Г. Хваткин: «В разведке можно быть хитрым, но не трусом»
— Я родился в Горьковской области. Мы жили в Москве бедно, и мать в 1925 году уехала рожать в деревню. В 1941 году я перешел в 9-й класс. Началась война. Отец и старший брат ушли на фронт. А мы – два младших брата, я и мама,— остались. От Железнодорожного района ездил под Волоколамск, копать противотанковые рвы.
11 декабря 1942 года вызывает военком и говорит: «Надо идти. Поедете в город Маргу Удмуртской АССР. Туда перевели 2-е московское пулеметное училище. Годик там отучитесь, получите 10 классов, кубик младшего лейтенанта и поедете на фронт офицером». Мы проучились месяц, как вышел приказ Сталина: «Курсантов всех училищ — на фронт!» Привезли нас под Тулу. Из 16-й Литовской дивизии пришли «купцы».
Начальник разведки дивизии Беленький лично подбирал ребят. «Откуда?» — «Из Москвы». – «Хочешь в пешей разведке воевать?» — «Хочу!» — «Выходи из строя». Надо сказать, что к москвичам отношение было особое, уважительное. Вот так я попал во взвод пешей разведки 249-го полка. В дивизии было три полка — 249-й, 167-й и 156-й. Первые два полка были самыми боевыми. Самые ответственные задания командир дивизии доверял только им. 156-й был слабее. Судя по всему, офицерский состав там был не такой, как в этих двух.
Во взводе ребята были постарше меня. В основном 1922–24 гг. р.— плотные, здоровые бойцы. Пришел я туда, необстрелянный, зеленый. Начались тренировки под руководством уже битых разведчиков. Меня учили, как надо ползать, как оставаться незамеченным. Учили ходить по лесу так, чтобы не хрустнула ни одна веточка. Часто брали в нейтральную зону.
Первый командир взвода был литовец. Вскоре он ушел командиром роты. После него пришел русский. Мы его очень берегли — хороший, способный командир. Всю войну отвоевал, но так и остался старшим лейтенантом. Если бы пошел на роту, батальон,— закончил бы войну полковником. Но никуда из разведки не пошел, по-видимому, из-за того, что к нему так хорошо относились. Мы его почти никогда не брали с собой. Знаешь, почему? Мы не хотели его потерять. Потому что мы с ним все вопросы спокойно решали. Командир полка поставил ему задачу: в течение трех суток взять языка. Он всегда соберет взвод, объяснит ситуацию. Потом мы сходим в пехоту, пронаблюдаем за передним краем. С группой, которая пойдет, обсудит, где брать, как ползти. Когда мы уходим в поиск, то он почти всегда оставался с пехотой нас ждать. Заместителем у него был литовец Даукша, бывший секретарь райкома. Всю войну прошел заместителем командира взвода. Был ранен два или три раза. Прекрасный человек. Воевал безукоризненно. После войны стал секретарем Винницкого горкома партии.
Во взводе было примерно половина литовцев, русские, один татарин. Отношения у нас были прекрасные, доверие — полное. Но, конечно, командир взвода больше доверял таким битым, толковым, смелым, как сержант Федотов, Даукша. Вася Федотов — простой парень из Сызрани. Образование у него было 7 классов. Очень смелый парень, отчаянный, любил броски, поэтому у него были потери. Как-то они пошли за языком. Удачно все сделали. Лысенко представил его к Герою, и Вася получил звание. Даукша хитренький был, никогда на рожон не лез, старался подползти максимально близко и работать наверняка. Если он взял 11 человек, то и назад приведет 11.
В разведке можно быть хитрым, но не трусом. Наша война — всегда на короткой дистанции. Поэтому раненых у нас — меньше, чем в пехоте, в основном убитые. Раненые появлялись, если после захвата не успевали отойти, и немцы начинали бросать гранаты. Они у них с длинной ручкой — можно кинуть на 50–70 м. Поэтому если брали немца из передней траншеи, то делали так. Группа захвата — человека 4 (в нее входили обычно Федотов, его друг-татарчонок и другие) — максимально близко подползала к траншее, чтобы можно было лежа закинуть в нее гранату. Мы, группа обеспечения, держались чуть подал, по команде забрасывали траншею гранатами. Немцы падали. Группа захвата прыгала в траншею, хватала языка. Мы по краям стреляем вдоль траншеи, не даем немцам подойти. Группа захвата с немцем бегом выходит из зоны поражения гранатами. Мы прикрываем огнем и тоже отходим.
Нейтральную зону тоже надо проскочить в максимально короткий срок. Она вся пристреляна артиллерией, которая быстро открывает огонь.
Чтобы немца не тащить, делали просто. Петлю на шею, чтобы не кричал (кляп — это глупость: сделай кляп, так он будет мычать так, что за три километра услышат), и перочинным ножом в зад. Кольнул его — он тебя обгонит. 2–3 раза кольнул — он уже в нашей траншее. Ну, придет этот немец, начинает жаловаться, показывает, что у него зад в крови. Ну и что?! Надо было идти — и зад был бы цел, и крови бы не было. А так попробуй его тащить! И потом, немцев по 40 кг не было: они все здоровые.
Самое обидное — если при отходе убивало языка. Когда из нас кто-то погибнет, не так страдали, как страдали, когда теряли языка. Ведь что такое потерять языка? Целая проблема! Надо снова идти! Куда идти? В этом месте нас уже ждут. Другое место пойди найди. Свои тоже начинают: «Да как же так?! Как же вы его упустили?!»

- Какой национальный состав был в дивизии?
— Во взводе было человек 10–12 литовцев, а остальные — русские. После тяжелейших боев на Орловщине, где от дивизии практически ничего не осталось, пополнение было русское. Не меньше 50% стало русских. Когда вошли в Литву, опять стали пополняться литовцами.
Я нисколько не жалею, что воевал в этой дивизии. Дисциплина в ней была железная. Всякое было — и наступали, и отступали, но в целом не помню, что были дезертиры или перебежчики. Был один случай, когда к немцам убежал телефонист,— и все. Не помню, чтобы в спину стреляли, даже в Литве, когда набрали литовцев-новобранцев. Они хорошо влились в состав дивизии, растворились по ротам, батальонам.
Ко мне лично отношение было очень хорошее. Я учил литовский, поскольку обращаться к старшим офицерам нужно было по-литовски: многие не знали русского языка. Те солдаты, что приходили на пополнение в Литве, тоже не знали русского языка. Через три месяца я уже знал все команды, а через год я владел литовским языком так, что никто не догадывался, что я — русский. Тем более я и волосы стриг под литовцев.

- Кто командовал полком?
— Первого командира я не помню. Потом был Федор Константинович Лысенко. Он был мужичок совершенно не интеллигентный, мог и матом запустить, но очень толковый и храбрый. Никогда не ходил пригнувшись. Когда Виленский стал начальником штаба, он ему говорил: «Что ты ходишь буквой «Г»?! Ходи прямо!» Виленский на это обижался: «Я — не дурак, и вам не советую ходить в открытую. Пуля – дура». Погиб он потому, что постоянно был с пехотой, впереди...
Так вот, под конец войны по его приказу полк перешел к ночным действиям. Допустим, брали небольшой городок Науместис. Населения в нем – может, тысяч 10–20, но все-таки город. Обороняла его немецкая танковая часть. Он нам приказал ночью заползти в тыл к немцам и поднять панику. Короткая артподготовка (вот тут нам досталось, когда «катюша» начала стрелять: попадали в колеи от танковых гусениц и все выползли живые), и полк броском атакует с фронта. Взяли город, потеряв всего около 100 человек, захватили 16 танков! Когда погиб Лысенко, Вольф Виленский принял полк. Он продолжил дело Лысенко.
Клайпеду тоже брали ночью. С моря город атаковал дивизион торпедных катеров, а мы — с суши в 4 утра. Взяли город, практически не было потерь. Матросы с катеров сначала относились к нам с презрением – «вшивота», а потом мы с ними подружились. У нас был обмен: мы им — трофеи, а они нам из Ленинграда – «горючее» и хорошую закуску.

- Говорят, что 249-й полк считался чисто еврейским…
— Еврейским был первый батальон Виленского. Он хитрый был. Всех смелых, шустрых евреев подбирал. И у него в батальоне было примерно 70% евреев и 30% — русских и литовцев. Роты у него возглавляли евреи. Я помню командира 9-й роты капитана Гроссмана. В полку его рота была самая боевая. Все особые задания, прорывы и переправы поручали только ей. Виленский старался, видимо, чтобы Гроссману дали «Героя», но не получилось. Хотя Гросман имел 4 ордена.
Не обходилось и без стычек. Как-то раз мы ходили в разведку через Гроссмана. Сказали: мы уползаем, не спать, потому что будем возвращаться под утро. Говорит: «Идите, не бойтесь». Когда возвращались, по нам открыли огонь. Хорошо, что никого не зацепило. Мы ему сказали, что в следующий раз за такое просто убьем. Потом он уже сам ждал в окопах, пока мы придем.
Второй раз Виленский приказал мне провести разведку боем. Говорит: «Гроссман легко ранен, ты поведешь роту». Что такое разведка боем? Пехота атакует, а мы под шумок хватаем языка и отходим. Мы это дело не любили, Потому что разведка боем всегда с потерями — и среди пехотинцев, и среди нас. Поэтому я сказал, что людей Гроссмана не поведу. Почему я должен нести ответственность за них? Гроссман на меня: «Я тебя расстреляю!» — «Ты не сделаешь этого. А если меня расстреляешь, через полчаса тебя не будет. Давай по-хорошему будем договариваться».
Вообще евреи воевали нормально, к немцам никто не бегал, в плен им попадать БЫЛО тоже нельзя. Конечно они — головастые, хитрые, берегли себя и старались беречь солдат. Но все самые опасные поручения все равно давались русским. Не то чтобы берегли евреев, не из-за этого. Русские смелее были. Эти были поумнее, а русские — посмелее. Меньше за жизнь держались.

- Почему вы ушли из полковой разведки?
— Поссорились. Федотов повел группу за языком. Впереди полз Казаков, я — за ним. То ли он испугался, то ли что... Не знаю. Немцы не стреляли. Он повернулся и громко шепнул: «Атас!» Я повторил его команду. Все развернулись, обратно поползли. Когда выползли, спустились в траншею, стали разбираться. Казаков говорит: «Ты неправильно меня понял». Я говорю: «Давай не ври». Операция была сорвана. Командир полка втык сделал, да и самим было неприятно, что так все получилось. Когда нас стали обвинять во всех смертных грехах, я ушел в дивизионную разведку. Сначала хотел в 167-й полк уйти. Там очень хорошая была полковая разведка, и ребят я хорошо знал, но Скопас переманил. Мы с ним подружились еще до моего перехода.
В разведроте поставили на учет. Позвонили в штаб полка, сказали, что такой-то теперь здесь. Все. Какая разница, с кем ползать? В дивизионной разведке приняли меня хорошо. Кстати, в роте было не менее 50% евреев. Ребята хорошие, обстрелянные, со знанием немецкого языка. Со Скопасом мы почти до конца войны ходили вместе операции. Хороший, толковый парень, смелый, талантливый. Уж если с ним пойдешь, то в спину никто не выстрелит. Он, конечно, щупленький, так что если бы мне пришлось его тащить, мне было бы легче, чем ему. У нас какой был порядок: в случае ранения он за меня отвечает, а я — за него. Мы же никогда своих не бросали. Даже погибших вытаскивали: сами должны похоронить по-человечески. Такой был закон у разведчиков. Слава Богу, нам не пришлось друг друга тащить.

- Как погиб командир роты Барабаш?
— Я в то время еще в полковой разведке воевал. Капитан Барабаш был талантливый, смелый, очень уважаемый офицер. Но немножко такой — «Вперед!» Говорили, что он сидел, потом был отправлен в штрафной батальон, и уже оттуда прибыл в дивизию и возглавил разведроту. Погиб по своей дурости и ребят положил... 12 человек тогда погибло.
Дивизия шла в наступление. Они, конечно, шли первыми. Заметили в лесу немецкий обоз. Он приказал: снять пилотки и вперед! А там — траншея 1941 года заросшая, а в ней — батальон немцев... Их в упор из пулемета и положили. А если бы шли нормально, как разведчики,— залегли бы, проверили, остановили дивизию. Подползли, узнали...
Жена его не могла поверить, что он погиб. Говорила: «Это — не тот человек, которого можно убить». Пока ей тело не показали, не верила. Потом собрали, у кого что было. Все отдали, поснимали все, часы. Наложили ей мешок... Дети ж были... проводили ее.

- Как часто ходили в поиски?
— Выползать на нейтральную зону и изучать немецкий передний край приходилось почти каждый день, даже зимой. По уши в снегу лежали. Конечно, меняли друг друга. О результатах наблюдений докладывали командиру полка. За языком ходили нечасто.

- Разведчиков использовали как пехоту?
— Нет. Ни разу нас не использовали как пехотинцев. Нас все-таки берегли. Разведка — это глаза и уши полка, дивизии. Нет разведки — значит, командир полка ничего не будет знать. Пехота ему ничего не расскажет.

- Самый страшный эпизод?
— Форсирование Немана. Те, кто после него выжил, на предплечье сделали себе татуировку «12.09.1944». Вот, смотри...
Форсировать реку было полнейшим безумием. Но ведь как: «Вперед, бога мать!..» Наш берег — пологий песчаный, немецкий — отвесный. Приготовили резиновые шлюпки, погрузили пехоту. От взвода пошла группа на двух шлюпках. Нас же не слышно и не видно, а пехота... То чем-то загремят, то по воде веслами шлепнут. Немцы дали нам выплыть на середину реки... Страшнее мы ничего не видели... Неман весь вскипел. Мы попрыгали из лодок. По течению человек 9 нас выплыло в расположение соседней дивизии. Стали подплывать к берегу, а оттуда пехота из пулеметов по нам начала лупить. Мы их обматерили, огонь прекратился. Вытащили нас на берег — и в «Смерш». Потом сообщили в дивизию, из дивизии приехал начальник разведки и нас забрал.

- Какие награды вы имеете?
— Сначала мне дали значок «Отличный разведчик», хотя все за тот поиск получили ордена. Я не возмущаться — молодой еще. Следующая награда — медаль «За Отвагу». После этого — орден Красной Звезды и орден Отечественной войны. Для рядового солдата (а я был рядовым) это очень много. В дивизионной разведке все ребята имели примерно одинаковые награды, только двое из ста получили ордена Красного Знамени. Командир взвода получил орден Красного Знамени уже в 1945 году.

- Сколько на вашем счету языков?
— Вот разведчик Герой Советского Союза Карпов говорит, что он взял 250 языков. Я отползал «от и до» в пешей разведке, но наш взвод за всю войну взял только 27 человек! В наступлении в плен мы тоже брали взводами. Один раз пленили 150 человек. Но языков взять 250?! Да и зачем они нужны?! Язык нужен, когда немцы уперлись, оборону построили, а нам надо ее прорывать. За всю войну 27 языков взяли, и больше было не нужно ни командиру дивизии, ни командиру полка. Если нужно было бы больше — взяли бы больше. Но надобности в этом не было.

- Ходили с орденами или без?
— С орденами ходили, чтобы только не брякали. Медаль на груди — вместо крестика.

- Из нового пополнения как происходил отбор в разведку?
— Только по желанию.

- Кто ставил задачу разведчикам?
— В полку — командир полка, а в дивизии — начальник разведки дивизии подполковник Беленький. Очень хороший человек. Если, допустим, сложная операция, то он всегда приходил, провожал. Слушал, какое напутствие давал командир взвода, командир роты. За такое отношение к нам мы его очень любили. Отец был наш. Потому и погиб, что не сидел в штабе дивизии, а ходил по полкам.

- Как были вооружены разведчики?
— Мы предпочитали наши автоматы. Для немецких надо было доставать патроны, да и капризные они. А наши – надежные: и в снегу, и в песке, все равно стреляют. В диске, опять же, 72 патрона. У всех были немецкие пистолеты. Обязательно брали с собой гранаты. Группа захвата вообще брала только пистолеты и гранаты. Конечно, ножи были у каждого. Немецкие штыки не брали — куда такой здоровый? У нас были хорошие наши ножи. Более того, во взводе был мастер, который сам делал ножи, очень удобные, точные.

- Сколько с собой брали гранат?
— Если за языком, то не меньше четырех лимонок. Другие гранаты не брали.

- Как были одеты?
— Ходили, в чем удобно выполнить задание. Требований особых не было. Старались одеваться максимально легко. Зимой — в гимнастерках, свитерах ватниках и ватных брюках. Обязательно одевали маскхалат. Когда ползешь за языком, холодно не бывает. Это если приползешь и приходится ждать 30–40 минут, тут становится немножко прохладно. На ногах — ботинки. Обычно их брали на размер больше и одевали на шерстяной носок. В сапогах и тем более в валенках не поползаешь — снег набивается, а в ботинки снег вообще не попадает. Летом — гимнастерки, бриджи. Маскхалатами пользовались редко. На ногах — кеды или резиновые тапочки... Помню, Барабаш всегда носил зеленые пограничные погоны, хотел выделиться. Каски не носили.

- Продукты брали?
— Только если далеко в тыл ходили. Тогда брали сухой паек, шоколад. Банки не брали — звенят.

- Какая-то мода была?
— Литовские офицеры придерживались той моды, которая у них была в сметоновской армии. Гимнастерки — обязательно с резинкой сзади. Волосы длинные, коротко не стриглись. Мы тоже старались на них походить, а им было приятно, что мы соблюдаем сметоновскую форму. Документы у нас были на литовском языке. После ранения с ними возвращали только в свою дивизию.
Вообще солдаты уважали литовских офицеров. У нас был один русский, старший лейтенант, командир роты. Орет: «Вперед!», а сам лежит. Ну, его в спину и пристрелили…

- Взять языка — это работа в обороне. Какая функция разведвзвода в наступлении?
— Мы всегда идем первыми. Без нас командир полка или командир батальона не поведут солдат. Под Клайпедой переходили по льду Неман. Мы прошли нормально, а потом сошлись 12 человек что-то обсудить, и лед под нами стал играть. Мы тут же послали связного в полк, чтобы ни в коем случае не шли взводами и ротами, рассредоточились по фронту. И что ты думаешь? Все равно одна рота пошла строем. Взвод провалился, и много народу потонуло.
Надо сказать, что мы всегда передвигались пешком, не пользовались никаким видом транспорта. Пеший разведчик должен ходить только пешком. У всех ноги были хорошие. В день пройти 50–60 км — это прогулка, если, конечно, налегке.
Единственный раз Федотов у высокого начальства, чуть ли не у командира корпуса, украл лошадь. Он — вообще русский человек, но как цыган. Мы его конокрадом звали. Прискакал в разведку. В течение суток эту лошадь, естественно, нашли, и Федотова взяли. Начальник разведки дивизии спас его. Убедил командование, что это — ценнейший разведчик, а то пошел бы в штрафную.

- Бывало такое, что вы ходили на несколько дней?
— Конечно. Были диверсионные задания. Однажды нам поручили напасть на батарею дальнобойных орудий. Выполнили.

- С немецкой разведкой приходилось сталкиваться?
— Да, были случаи. Не было так, что расходились мирным путем. Один раз немцы не стали связываться: сразу развернулись и поползли к себе. Естественно, мы – «вперед, бога мать»...
Немцы редко за языком ходили. Чаще они проводили разведку боем. Короткий огневой налет — и бросок. Пехтуру всегда, особенно где нейтральная зона очень короткая, предупреждали, чтобы были внимательными.

- Как вы оцениваете качество немецкой разведки? Немцев как противника?
— Дисциплина у них — на высшем уровне. Серьезный, грамотный, подготовленный противник.

- Тренировки по рукопашному бою были?
— Очень часто, особенно летом. У нас были ребята, которые в совершенстве владели рукопашным боем, умели пользоваться ножом. Барабаш заставлял на себя идти с ножом и бить по-настоящему. Был такой случай. Взяли здорового немца. Он показания в полку сделал, а в дивизии сказали, что он не нужен. Командир полка его нам отдал. Вышли. Командир взвода приказал Казакову: «Давай его ножом». Казаков пошел на него с ножом. Ты думаешь, он что-нибудь сумел сделать? Он Казакова сразу положил, но не зарезал,— оттащили. Лейтенант посмотрел, что немец опытный и с ним шутить нельзя. Говорит немцу: «Уходи, мы тебя отпускаем». Когда он побежал в сторону леса, лейтенант приказал Казакову открыть огонь из автомата. Пошли, проверили, что убили. Дошло это до дивизии, и командиру взвода за расстрел попало...
А Барабаш стрелял. Допросит — и тут же на месте расстреливает. Он говорил, что все немцы, которые воевали с оружием в руках против нас, подлежат уничтожению. И командир дивизии вообще ничего не мог с ним сделать. Вот такой был. Марш-бросок на 30–40 км выматывает. После него все валятся спать. Барабаш подойдет к офицеру, украдет документы, автомат. Тот просыпается — у него ничего нет. Бегает, ищет. Барабаш все ему вернет и отчитает за беспечность. Ему это сходило с рук, потому что его очень уважал командир дивизии.
Кроме рукопашного боя, были постоянные тренировки по бегу.

- Бывало невыполнение задания?
— Было. Допустим, наблюдали два дня за одним участком. Решили идти, а обстановка изменилось. Немцы могли и отойти, или минное поле поставить, проволоку натянуть. Какой смысл идти, если не возьмешь языка? Значит, тихонечко отходили. На следующий день находили другое место и шли, выполняли задание. Командир полка Лысенко, а потом Виленский никогда не упрекали, не гнали. Правда, Виленский, когда стал командиром полка, изменился, стал требовательнее. Ну, дали ему понять, что с нами связываться не стоит. Стырили у него повозку с его барахлом и в овраг пустили. Она разлетелась. Для нас убрать человека ничего не стоило. Три копейки… После этого он стал спокойнее. Поставил задачу, определил срок – все, будет у тебя язык.

- Какие были суеверия?
— Водку я не пил, но стал курить. Нам давали папиросы, махорку. Все курят, и я тоже. Перед заданием покурю, слюной загашу папироску, спрячу. Приду, найду чинарик, докурю. Я об этом никому не говорил, но всегда так делал. Один раз пришел, и моего чинарика нет! Я не спал, несколько дней не мог места себе найти. Думал, что убьют. Но обошлось. У каждого что-то было. Мишка Окроченко, москвич, оставлял что-то вкусное — конфету, сахар. Каждый хочет жить, каждый хочет вернуться.

- Можно было отказаться от выхода?
— Допустим, ночью что-то приснилось. Утром можно было подойти к лейтенанту, рассказать: «Мне сегодня приснился плохой сон». – «Сегодня ты не пойдешь». Командир взвода был хороший психолог. Даже если человек к нему не подходил, но он замечал, что у него настроение не то, он психует, то он отстранял такого бойца от выполнения задания. Никогда таких не посылал. Зачем? Пойдет в следующий раз. Если ты приболел, то тоже не брали.

- Бывало, что человек ломается? Сначала идет все хорошо, а потом начинает бояться.
— Это сразу замечали и выводили на второстепенные роли. Не давали ходить за языком. Держали на нейтральной полосе. Через некоторое время он приходил в норму и возвращался к выполнению серьезных заданий.

- Где располагались разведвзвод? Разведрота?
— Разведрота обычно стояла рядом со штабом дивизии. Взвод полковой разведки размещался в полукилометре от переднего края, обычно в избах. Редко мы жили в землянках. У нас была своя кухня. Кормили нас хорошо, так же, как и дивизионную разведку. Правда, под Невелем нас окружили. Вот там мы были вынуждены копать землянку. Вообще в Белоруссии нам, разведчикам, хорошо воевать. Кругом — болота, сплошной линии обороны нет. Пройти в тыл к немцам ума не надо. Голодно было. Так ходили к немцам за жратвой. У убитых немцев всегда найдешь и выпить, и закусить, и оружие.
В это же время группа наших разведчиков по указанию штаба партизанского движения проводила пять литовцев до Кайшядориских лесов возле Каунаса. Чуть ли не 200 км в одну сторону шли. Причем перед этим их переобули в кеды, чтобы бесшумно могли пройти. Ребят за это наградили.

- Разведвзвод делился на отделения?
— Да. Три отделения. Иногда ходили отделениями, но чаще группу набирали из разных отделений. Фактически было ядро из 10–12 человек, у которых было больше привилегий. Они на задание сходят, потом два дня сидят, пьют, отдыхают. А ты каждый день на нейтралку ходишь, на них работаешь. Но обижаться не приходилось, потому что действительно ребята — очень боевые, контактные, коммуникабельные.

- Сколько было во взводе человек, которые могли вести группу?
— Максимум человек 6. Федотов – тот, конечно, выделался, и к тому же был особый доверительный человек у лейтенанта. Но были другие, которые не хуже его ходили, брали. Когда Вася «Героя» получил и его стали пестовать, то он вообще задрал нос кверху. Даже с командиром полка как-то подрался.

- Как себя вели немцы, когда вы их захватывали?
— По-разному. Приходилось брать и таких, которые не хотели говорить: «Я дал присягу и не буду ничего говорить». Особенно стойкими были офицеры. Приходилось уговаривать, объяснять, что если показаний не будет, то его расстреляют. Объясняли, что для него никакой разницы нет, даст он показания или нет: однополчане все равно не узнают. Уговорами ломали — жить-то все хотят. Конечно, если сразу начать бить, то много не добьешься. Хотя Барабаш бил их... Почему-то у него была лютая ненависть к немцам.

- Ваше личное отношение к немцам?
— Плохое отношение. Мы шли по Тульской, Орловской областям. Там на столбах висели трупы. Видели целиком сожженные деревни. В Белоруссии в землянку зайдешь — там куча детей и дед с бабкой сидят, или какая-нибудь молодая женщина. Ни есть, ни пить у них ничего нет. Едят по одной картошке в день... Мы им как могли помогали. Нас дети за ноги хватали, целовали наши ноги, за то, что мы им принесли буханку хлеба. Какое может быть к немцам отношение?!

- Личный свой счет вели?
— Мы же не пехота. Мы могли посчитать только языков. Я уже говорил, что за войну разведвзвод взял 27 немцев.

- Рассчитывали дожить до Победы?
— Рассчитывали. Шли разговоры о том, что будем делать, когда довоюем. Каждый думал, кем он будет. Дивизию расформировали в Литве, и очень много русских осталось. Что им в деревню ехать? Допустим, если бы Васька Федотов остался, он был бы директором какого-нибудь предприятия на 100%. Первый секретарь ЦК Снечкус всех заслуженных бойцов уважал, не считаясь с национальностью. Раз в дивизии отвоевал — значит, литовец. А так — финиш у него печальный. Вася вернулся в свою Сызрань, там окончил какую-то партийную школу. Назначили его секретарем райкома, не первым. Поехал на колхозном «газике» с родителями то ли на свадьбу, то ли на день рождения. Там выпил. Перевернул машину. Сам выполз, а мать с отцом погибли. Его, конечно, сразу освободили от должности, но не судили...

- Вы были ранены
— У меня два ранения. В 1944 году осколки гранаты впились в спину. Лечился в медсанбате. Санитаркой там была Сонька. Вилинский ее вытащил из роты в медсанбат, а потом женился на ней. Так с ней всю жизнь и прожил… 23 апреля 1945 года меня ранило в ноги.

- Сто грамм давали?
— Давали, но перед заданием никто не пил. Командир взвода был очень строгий. Перед заданием чуть ли не нюхал каждого. Не дай Бог учует — ни за что не возьмет. И правильно: если выпьешь, то осторожность теряешь. Можешь только «вперед, бога мать!»… В дивизионной разведке спирт стоял канистрами. У них же рядом — дивизионный продсклад...

- Брали трофеи?
— Мы ничего не брали. Только то, что можно в карман положить,— часы, зажигалки. Некоторые снимали кольца или золотые цепочки. У Виленского была повозка с трофеями, пока мы ее в овраг не скинули.

- Как складывались отношения с мирным населением в Восточной Пруссии?
— Нормально. Мы их не трогали. Никого не насиловали. Категорически было запрещено ходить к немкам. Боялись, что «Смерш» может завести дело... Некоторые ребята ходили все равно. Немки и не сопротивлялись. Я никогда не ходил. У нас в санбате были литовки, мы ходили к ним. Расплачивались трофеями — часы, цепочки. Они о завтрашнем дне думали, а нам что — пошел и не вернулся.
Мы, конечно, не простая пехота. Пошли, взяли языка, или операцию какую-то выполнили, вернулись — у нас есть свое жилье, своя кухня, мы можем поспать. Кроме того, могли свободно передвигаться в нашем тылу в пределах 2–3 км, да в тот же санбат сходить. Конечно, предупреждали командира взвода, но все равно это было больше на доверии.

- Какое отношение к женщинам на войне?
— К своим женщинам — самое лучшее. Мы их очень уважали и жалели, особенно санитарок в пехотных ротах. Жалко их. Сам знаешь, какие там условия. В медсанбатах, конечно, условия лучше — вода есть. И то, когда наступаем, очень тяжело.

- Домой писали?
— Да. Письма доходили быстро, почта хорошо работала.

— Война для вас — самое значимое событие в жизни, или какой-то эпизод?
— Я считал, что нужно воевать и побеждать, чтобы вернуться домой уважаемым человеком. Чтобы видели, что пришел солдат, сделавший свое дело.

- Война снилась?
— Конечно. Сейчас почти не вспоминаю. Почему? Потому что не с кем... нет ребят.

Интервью и лит. обработка — А.Драбкин

Источник: «Я помню»

http://www.stoletie.ru/territoriya_istorii/tanki_na_igle_2010-04-19.htm Информационное агентство СТОЛЕТИЕ 19.04.2010
Танки на игле Николай Черкашин
Рассказ дешифровальщицы разведывательной эскадрильи
Аэрофотосъемка - одна из самых опасных военных профессий. Как только летчик-разведчик ложился на съемочный курс, он уже не имел права отвернуть ни вправо, ни влево, ни от взрыва зенитного снаряда, ни от прочих опасностей, поджидавших его в небе. Иначе фотоаппаратура даст изображение местности с искажением. Только вперед по курсу! Но рисковали не только летчики, но и дешифровальщики. Рисковали головой, если давали неправильную расшифровку аэрофотоснимка.
Смотрите фоторепортаж «Фронтовая фоторазведка».
Ведь бывало так, что рота шла туда, где противник по данным авиаразведки не значился, и попадала под кинжальный огонь. Так что, заснять вражескую территорию, дислокацию противника – это только полдела, вторая половина дела ложилась на плечи, точнее на глаза дешифровальщиков. Они нанизывали на кончики иголок вражеские танки и мотоциклы, орудия и повозки, самолеты в капонирах и корабли у причалов.
- Фотопанорамы приносили еще мокрые, только что из лаборатории. – Вспоминает Нина Михайловна Сазонова, старший сержант в отставке. – В дверях стоит летчик – ждет, чтобы немедленно отправить нашу работу в штаб армии. Надо срочно дешифровать данные фоторазведки, ведь они быстро устаревают! И вот вглядываешься в снимок и кончиком иглы выбираешь на дороге технику. Надо точно определить, где крытый грузовик, а где танк, где перед, а где корма. Определить направление движения, количество техники, мотоциклов, лошадей, примерную численность солдат в колоннах пехоты. Если это снимок станции, надо понять, какой груз на платформах, в какую сторону смотрит локомотив, то есть, опять же, в каком направлении пойдет воинский эшелон. А еще ведь были и ложные позиции, ложные аэродромы. И надо было уметь доказать, что это только маскировка, а не реальные силы.
Училась Нина этому непростому искусству в Московском авиационно-разведывательном училище, которое перебазировали в башкирский город Давлеканово. Именно там студентка Московского института нефти Сазонова прошла за полгода трехлетний курс и выпустилась в звании сержанта технической службы. И сразу же попала на фронт – в 1-ю Воздушную армию, чей штаб находился в подмосковном городе Наро-Фоминске.
Нина Михайловна сохранила богатейший фронтовой фотоархив, которым любезно поделилась с редакцией «Столетия». Сазонова кладет передо мной фотолист. На нем – Минское шоссе в районе Смоленска. Время воздушной съемки – 14 сентября 1941 года. Каким-то чудом сохранился этот снимок в ее домашнем архиве. Я всматриваюсь в прочерки дороги, квадраты полей и извивы речушек. Вижу, как по шоссе, загородив всю проезжую часть, прет в три ряда немецкое воинство, прет к Москве, не ожидая никакого встречного движения, не опасаясь ударов с воздуха…
И вдруг я понимаю, что вижу то, что не видел никто, кроме летчика-разведчика да дешифровальщицы Нины Сазоновой. Я вижу мгновение той великой войны. Вижу сверху. Это все было. Это – настоящая война и настоящая разведка. Тут все без ретуши и фотошопа.

Все по правде! И, может быть, именно в том леске укрылся и мой отец, выходивший в тот день из немецкого окружения вместе со своей ротой. Он должен быть где-то здесь! Но, увы, ни одна дешифровальщица не сможет заглянуть под покров леса.
- Наша работа высоко ценилась командованием армии, но и спрос был велик. Порой нас перепроверяли другие дешифровальщики – все ли правильно мы определили.
Мы привыкли ко всему: и к голоду, и к холоду, и, конечно, к такой большой нагрузке по работе. Но о трудностях мы никогда и не задумывались, так как это было наше общее дело. Все для Победы. Только часто плакали, когда провожали ребят на задание, и когда они не возвращались. Не могу забыть подвиг летчика Федора Селиверстова. В сентябре 1944 года мы вышли к границе Восточной Пруссии. Селиверстов вскрыл и сфотографировал оборонительный рубеж противника на рубеже Сувалки-Августов. Немцы перебросили крупную группировку танковых войск в район Даркемен-Гумбинен. Именно туда и вылетел на Ил-2 наш воздушный разведчик. Несмотря на искусную маскировку, Селиверстов обнаружил скопление вражеской техники. Обнаруженный противник открыл ураганный огонь, но летчик продолжал фотографировать, установил примерную численность танков, запомнил район базирования, взял точные ориентиры. Досталось ему неслабо, самолет был весь изрешечен... Но мастерство аса и недюжинная сила воли помогли Селиверстову дотянуть до своей территории. У озера Виштенеу пехотинцы переднего края видели, как, самолет, задев о бугор, развалился на части. Когда солдаты подбежали, увидели двоих израненных, в крови, наших разведчиков. Они бережно подняли их на руки. Комбинезон одного из них был изорван пулями в клочья, открытые переломы руки и ноги – это и был летчик Селиверстов. Преодолевая неимоверную боль, он открыл глаза и прошептал: «Бумагу и карандаш». И стал писать разведдонесение лично командующему фронтом Черняховскому. «Любыми средствами - немедленно. Северо-восточнее Гумбинен - 200 танков противника!» Рука летчика выронила карандаш, он потерял сознание, не поставив подписи. В это время подъехал полковник наземных войск, узнав о важном донесении, он сам на «виллисе» доставил документ в штаб армии. Это сыграло важную роль в подготовке и проведении осенью 1944 года наступательной операции по вторжению на территорию Восточной Пруссии. Жестокое сражение завершилась выходом наших войск на побережье Балтийского моря и отсечением от Восточной Пруссии всей группы немецких армий «Север» на Курляндском полуострове. За храбрость, героизм при проведении разведки оборонительных полос и объектов в тылу врага летчики Селиверстов, Харитонов, Ахметьев, штурман Сметанин были представлены к званию Героя Советского Союза, а наш разведполк был награжден орденом Суворова III степени.
Потом мы обосновались на аэродроме Боровское, вырыли землянку - там жили и работали. В отделении у нас было четыре человека. Начальник отделения, шофер, лаборант и аэрофотограмметрист-дешифровщик – это я. Рядом с нами всегда находился особый отдел, так как вся секретная информация находилась у нас. В районе Полотняного Завода стояли наши истребители, куда входил полк «Нормандия-Неман».
День и ночь были полеты. Мы только успевали обработать один материал, как поступал другой. Конечно, особенно было трудно обрабатывать ночные снимки. Приборов в то время таких, как сейчас, не было, кроме нашей маленькой лупы.
Часто, сопоставляя, приходилось принимать самостоятельное решение. Когда задание было выполнено, мы просто валились с ног от такого сильного напряжения. И однажды случилась беда. Был сильный снегопад, и нашу землянку занесло. А полеты продолжались. Одна за другой поступали кассеты, а наше отделение не могли найти. Мы так уснули, что проспали ночь и день. И проснулись только, когда в землянке стало холодно и захотелось есть. Глянула на часы и не могу определить, что это, ночь или день? Вокруг тьма кромешная. Попытались выйти, но дверь не открылась: нас завалило снегом. А командир полка рвал и метал! Поднял по тревоге летчиков и техников, всех, кто был свободен от полетов, и начали нас искать. Вокруг заснеженные поля, степь да степь… Где искать? Приблизительно определили направление, стали разгребать снег. Никогда не забуду, как внезапно распахнулась дверь, и перед нами предстал командир полка - громадного роста, в унтах и реглане, он был похож на разъяренного медведя. Как он ругался! Грозил, что всех нас отправит в штрафной батальон. Потом, немного успокоившись, обругал за строительство нескладной землянки. Дал немного времени на обработку снимков и велел готовые планшеты доставить в штаб самим. Это был хороший урок для нас.
Работать и ночью и днем приходилось постоянно, часто – особенно перед крупными наступательными операциями - по 2-3 суток даже на миг не было возможности прилечь.
Наше отделение перевели в 644-й полк в дивизию генерала Молокова, прославленного полярного летчика. Полк был оснащен ночными бомбардировщиками. Как их только не называли: и «ночные ведьмы», и «кукурузники»! Но самолет По-2 сыграл большую роль в общей победе.

Когда дошли до Варшавы, мы расположились на окраине города. С одной стороны было громадное озеро. С другой стороны лес, в котором прятались немцы. Там постоянно шла перестрелка.
На опушке леса стояла и наша машина ПАФ-1. В ней мы и работали, и жили. Работали по два человека, а двое сидели с автоматами, охраняли все время. Автоматы были всегда с нами и днем, и ночью.
Мне часто приходилось работать в штабе армии, оформлять донесения, рисовать карты и отмечать на картах все данные по разведке, оформлять отчеты, нанося обстановку. Вскоре поступил приказ, и нас опять перевели в распоряжение 1-й Воздушной армии. Вернулись в Минск, где в это время располагался штаб. Всю дорогу мы часто останавливались и чинили баллоны, клеили и накачивали колеса, которые без конца спускали. Это было постоянно в зимний период. Когда добрались до Минска, у нас кончились все продукты, не было и воды. Ну, с водой было легче, топили снег. А вот с едой совсем плохо. Остановились около одного селения, там чудом уцелели все дома, но, когда мы попытались постучать в дом, нам никто не открыл, на колодцах было написано «заминировано». И только когда на опушке леса встретили партизан, они нам в этих домах раздобыли хлеб и сало. Партизаны предложили нам переночевать в их лагере в лесу и рассказали, что это село принимало немцев. Вот почему дома не уничтожили, и они нам не открыли.
Еще вспоминается, когда мы проезжали по дороге, кругом были одни развалины, домов не было. И, когда мы по тропинке направились набрать воды, как из-под земли появился солдат и так закричал, что стало страшно. «Назад! Куда вас несет, сейчас подорветесь!» Больше мы никуда не сворачивали. Еще нам в Белоруссии все время по ночам приходилось стоять на посту. Вот тогда мы действительно боялись, но только бывших полицаев и «власовцев». А особенно «власовцев». Они очень жестоко расправлялись с нашими солдатами.
Но самую страшную ночь пришлось пережить в Литве, на окраине Вильнюса. В 12 часов ночи я сменилась с дежурства на посту и направилась к своей машине. Но не успела добраться, как услышала гул самолетов. Это летели немцы. Я дала выстрел тревоги. Все мгновенно поднялись, не понимая, что происходит. А самолеты бросали светящиеся бомбы, и стало совсем светло, как днем. Потом началась бомбежка, да такая, что все метались, не зная куда деться. И вдруг недалеко от нас разорвалась бомба, образовав громадную воронку. Вот туда мы и попрыгали. У меня обгорела шинель, но из воронки мы стреляли по бомбам и по самолетам.
Бомбили нас часто, но такую бомбежку трудно забыть. Казалось, рушится все. Но каждый раз при налетах мы искали возможности выжить и пришли к выводу, чем больше боишься, тем будет тебе хуже.
* * *
Перед штурмом Кенигсберга фоторазведчики совершили небывалое в истории Великой Отечественной войны дело. Впервые за все время боевых действий был изготовлен огромный фотомакет укрепленного района. Командиры штурмовых частей как на ладони могли обозреть сразу все рубежи обороны противника со всеми их фортами, дотами, траншеями, аэродромами, закопанными танками… Немало летчиков-разведчиков заплатило за этот фотомакет своими жизнями.
Моя собеседница принимала в этой грандиозной работе самое активное участие:
- Меня и еще двоих ребят, Флерова и Шаехова, поместили в большое здание вроде клуба. Пол был начисто вымыт, поставили громадный монтировочный стол. Нам сказали, что здесь мы будем находиться, пока не будет выполнена вся работа. К нам никого не пускали. Еду приносили три раза в день. Фототехник приносил послеполетные снимки. Фотограммы поступали одна за другой.
Я монтировала на полу фотосхемы, привязывала их к местности. Готовые снимки давала ребятам, они намазывали их клеем, и я монтировала. Было очень холодно, снимки не прилипали. Приходилось ложиться в шинели и прижимать фотолисты всем телом, чтобы приклеивались.
Чтобы выдержать такое напряжение, мы по очереди залезали под монтировочный стол прикорнуть минут на пять. Но стоило отключиться, как раздавался неимоверный хохот, и весь сон пропадал. Ребята так разрисовывали спящего, что смотреть равнодушно было невозможно. Такие встряски хотя бы на время помогали сбросить усталость.
Схема получилась такая большая, что мы даже не смогли найти место, где ее повесить, приходилось подставлять лестницу, и с нее штабные офицеры рассматривали все, что им было нужно.
На память о той боевой работе – медаль на черно-зеленой ленте «За взятие Кенигсберга». Нина Михайловна Сазонова (Потапова) прошла со своим 10-м отдельным Краснознаменным Московско-Кенигсбергским разведывательным авиаполком всю Белоруссию, Литву, Восточную Пруссию. Победу встретила под Кенигсбергом в городке Бартенштайн.
На войне нашла и своего суженого. Им оказался заместитель начальника аэрофотослужбы 1-й Воздушной армии капитан, позже майор Василий Николаевич Потапов. Прожила с ним долгие и счастливые годы, в семье родились две дочки.
Старший брат Нины Сазоновой, командир подводной лодки Щ-305 капитан-лейтенант Дмитрий Сазонов, погиб в 1942 году на Балтике. Недавно шведские аквалангисты нашли на дне корпус советской подлодки. Так, из газет, Нина Михайловна и узнала, где именно покоится в море ее брат со своим экипажем. Последний раз она видела его в 1941 году перед отъездом в Ленинград.
- Мы не ныли и не унывали, даже в самые трудные дни, а все переносили во имя Родины! Помогали нам в этом и наша комсомольская закалка, и поддержка старших товарищей.
Живет Нина Михайловна в старом московском доме на Покровском бульваре. Она и сейчас выезжает на встречи однополчан по 1-й Воздушной армии. Клеит по старой памяти планшеты с фотографиями. Только теперь на них уже не фотопланы местности, а лица боевых друзей, павших и живых.
А иголочка, уже не фронтовая, не дешифровальная, а вышивальная – по-прежнему поблескивает в пальцах сержанта в отставке. Нина Васильевна вышивает прекрасные картины.
С трех шагов не различишь – гладь это или акварель? И глаза без малого 90-летней женщины не подводят: шелковую нитку разделяет на 16 тончайших волосков и вышивает ими полутона и оттенки. И есть в том высшая справедливость судьбы: иголка в женских пальцах должна не танки считать, а красоту создавать.

Н.В.Петров, А.Б.Рогинский
(НИПЦ «Мемориал»)




«Польская операция» НКВД 1937–1938 гг.

[Работа выполнена в рамках проекта, задача которого — выявление и публикация директивных документов о массовых репрессиях 1930-х гг. Проект осуществляется группой сотрудников НИПЦ «Мемориал» совместно с Центральным архивом ФСБ, Государственным архивом РФ и рядом других архивов.]

Объем настоящего сообщения позволяет нам нарисовать лишь общий контур «польской операции» НКВД 1937–1938 гг. В центре нашего внимания — нормативные установки, положенные в ее основание, и механизмы ее реализации. Стержневым документом здесь является приказ НКВД СССР № 00485.

Приказ 00485 был утвержден Политбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1937 г. (П51/564), 11 августа подписан Ежовым и после этого вместе с закрытым письмом «О фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР», также предварительно одобренным Сталиным и подписанным Ежовым, был разослан во все местные органы НКВД1.

Необходимость одновременного издания этих двух документов была продиктована некоторыми особенностями предстоящей операции. Предыдущий оперативный приказ № 00447, изданный 30 июля 1937 г., вышел без всякого сопроводительного письма. Он не требовал такого подкрепления. Во-первых, потому, что ему предшествовала месячная интенсивная подготовка (учет контингентов, подлежащих аресту, переписка по составам «троек», корректировка лимитов на аресты и расстрелы и т. д.). Во-вторых, и это важнее, приказ этот был по своей направленности совершенно ясен не только руководителям, но и рядовым работникам НКВД, которым предстояло его осуществлять. Он был направлен против привычных для них категорий лиц — кулаков, уголовников, членов бывших политпартий, духовенства и т. д. , то есть именно против тех, кто всегда считался в СССР «враждебным элементом» и кого они арестовывали и осуждали многие годы. Не нов был и способ осуждения (местные «тройки»), опробованный частично в 20-е гг., а повсеместно — в эпоху коллективизации. Таким образом, приказ 00447 выглядел скорее естественным завершением, «последней точкой» в деле уничтожения «традиционных» врагов советской власти, чем чем-то принципиально новым. В приказе поражали разве что заданность цифр и их масштаб (за четыре месяца по Союзу следовало арестовать, провести следствие и исполнить приговоры в отношении почти 300 тысяч человек) — но и только2.

Совсем иначе должен был восприниматься приказ 00485. Несмотря на то, что речь там велась не о поляках как таковых, а о польских шпионах, все-таки из него следовало, что под подозрением оказывается едва ли не все польское население СССР, а это довольно трудно увязывалось с официально провозглашаемыми государством интернационалистскими лозунгами. К тому же среди сотрудников НКВД было немало поляков. Не могли не вызвать вопросов и отдельные формулировки, касающиеся категорий лиц, подлежащих аресту, например: все перебежчики или все бывшие военнопленные. Не те из них, кто подозревается во враждебной деятельности, а именно все. В практике ОГПУ–НКВД такого рода директива была новацией. По признанию А.О.Постеля, сотрудника УНКВД по Московской области, «когда нам, начальникам отделений, был зачитан приказ Ежова об аресте абсолютно всех поляков (о всех поляках в приказе не говорилось, но характерно, что было услышано именно это. — Авт.), польских политэмигрантов, бывших военнопленных, членов польской коммунистической партии и др., это вызвало не только удивление, но и целый ряд кулуарных разговоров, которые были прекращены тем, что нам заявили, что этот приказ согласован со Сталиным и Политбюро ЦК ВКП(б) и что нужно поляков громить вовсю»3. По-видимому, именно в предвидении такой реакции на приказ 00485 и было издано параллельно ему «закрытое письмо», которое дополняло приказ и в некотором роде обосновывало его.

Тридцатистраничный текст письма, насыщенный именами и фактами, рисовал фантастическую картину деятельности польской разведки на территории СССР на протяжении двадцати лет: эта деятельность направлялась и осуществлялась Польской военной организацией (ПОВ) вместе со Вторым (разведывательным) отделом Польского генштаба; агенты ПОВ с давних пор захватили руководство компартией Польши и польской секцией Коминтерна, проникли во все звенья советского государственного аппарата (включая НКИД, НКВД, РККА); с их помощью в Союз из Польши под видом политэмигрантов, обмененных политзаключенных и перебежчиков были переброшены тысячи новых агентов, создавших, в свою очередь, множество шпионско-диверсионных групп, вербовка в которые в основном осуществлялась в среде местного польского населения; руководил всей этой сетью московский центр, действующий по указке Варшавы, однако отдельные группы или лица были связаны с Варшавой — непосредственно или через консульства Польши в СССР4. «Головка» организации «к настоящему времени» (то есть к августу 1937 г.) уже считалась разгромленной, и основной задачей органов НКВД, как она была сформулирована в преамбуле к приказу, стала «полная ликвидация незатронутой до сих пор широкой диверсионно-повстанческой низовки ПОВ и основных людских контингентов польской разведки в СССР».

Соответственно этой версии и перечислялись в приказе шесть намеченных к аресту категорий:

1. «Выявленные в процессе следствия и до сего времени не разысканные активнейшие члены ПОВ по прилагаемому списку».

Следствие по делу ПОВ интенсивно велось в Центральном аппарате НКВД СССР с конца 1936 г., в конце июля 1937 г. полученные под пытками признательные показания нескольких десятков наиболее видных арестованных были сгруппированы в специальные тома, материалы которых, вместе с посвященными ПОВ тезисами доклада Ежова на июньском Пленуме ЦК ВКП(б), были использованы при составлении как приказа 00485, так и «закрытого письма». Одновременно из тех же показаний были извлечены имена, которые затем вошли в прилагавшийся к приказу список «не разысканных активнейших членов ПОВ». Часть показаний, кроме того, была размножена и разослана по органам НКВД вместе с приказом 00485 и «закрытым письмом».

2. «Все оставшиеся в СССР военнопленные польской армии».

В основном поляки-военнопленные советско-польской войны 1919–1920 гг. вернулись в Польшу в начале 1920-х гг., но некоторое их число (по предположительной оценке от 1,5 тысяч до 3 тысяч) оставалось в СССР и к середине 1930-х гг.

3. «Перебежчики из Польши, независимо от времени перехода их в СССР».

Экономические, социальные, семейные, а также политические обстоятельства определяли непрерывный на протяжении многих лет поток беженцев из Польши в СССР. Как правило, беженцы относились к беднейшим слоям польского населения. Перебежчики (а в эту категорию включались все нелегально перешедшие госграницу на территорию СССР, независимо от того, были они задержаны погранохраной или добровольно заявили о себе) подвергались обязательной проверке, в процессе которой происходила сортировка: одних отправляли («перебрасывали») назад в Польшу, других арестовывали по подозрению в шпионаже, контрабанде или иных преступлениях, третьих, членов революционных организаций, имевших соответствующие рекомендации, освобождали и разрешали им повсеместное проживание в СССР, наконец, четвертых (а их было более всего), которые, с одной стороны, имели право просить и получить в СССР убежище (круг этих людей был широк, сюда входили, например, дезертиры из армии), а с другой, не имели касательства к революционному движению, также освобождали, но расселяли и трудоустраивали в определенных областях. Там они в течение трех лет находились на оперативном учете (то есть под наблюдением) в соответствующем органе ОГПУ–НКВД, куда должны были периодически являться на регистрацию, после чего, как правило, с учета их снимали, оформляли им советское гражданство, и они могли свободно менять место проживания. Централизованного учета перебежчиков из Польши не велось, неизвестна была даже их общая численность (Ежов, выступая в январе 1938 г. перед руководящим составом ГУГБ НКВД, высказал предположение, что их несколько более 100 тысяч), и к 1937 г. следы очень многих из них затерялись, так что именно поиски перебежчиков стали едва ли не главной заботой НКВД в ходе реализации «польского» приказа.

4. «Политэмигранты и политобмененные из Польши».

5. «Бывшие члены ППС и других польских политических партий».

Именно согласно этим пунктам приказа 004485 был уничтожен почти весь рядовой состав польской коммунистической эмиграции в СССР, а также другие польские политические активисты, в особенности те, кто на каком-то этапе жизни был связан с Польской партией социалистичной (ППС), возникшей еще в 1892 г. и в своей долгой истории многократно делившейся, объединявшейся, дробившейся на фракции и группы и т. д. По поводу же обмененных заключенных (такие обмены между Польшей и СССР происходили в 1920-х–1930-х гг. на основании специальных соглашений, заключенных в 1923–1924 гг.; польских политзаключенных меняли, в частности, на арестованных в СССР ксендзов) «закрытое письмо» решительно утверждало, что практически все они агенты ПОВ и что аресты их в Польше были специально инсценированы с целью последующего внедрения в СССР5.

6. «Наиболее активная часть местных антисоветских и националистических элементов польских районов».

Этот пункт фактически предписывал провести аресты в местах компактного проживания поляков. По данным Переписи 1937 г., всего в СССР проживало 636 220 поляков, из них в УССР — 417 613, в БССР — 119 881, в РСФСР — 92 0786. На Украине и в Белоруссии более двух третей поляков жили в сельских районах (еще в начале 1930-х гг. здесь действовало более 150 польских сельсоветов). Особенно много поляков проживало в Каменец-Подольской, Житомирской и Винницкой областях Украины. В РСФСР наибольшее число поляков проживало в Ленинградской и Московской областях, а кроме этого в Западной Сибири. С 1936 г. около 36 тысяч (по другим сведениям — 45 тысяч) поляков жили в Казахстане — их выслали туда в результате чистки приграничных с Польшей районов Украины (эта акция по замыслу прямо предшествовала «польской операции» 1937–1938 гг.)7. Именно в поименованных регионах, а также на Урале, где, по мнению НКВД, осело много перебежчиков, приказ 00485 реализовывался с наибольшей интенсивностью.

Кроме перечисленных категорий приказ 00485 требовал прекратить освобождение из лагерей лиц, осужденных по обвинению в шпионаже в пользу Польши. Материалы на них за два месяца до конца срока следовало предоставлять в ГУЛАГ, откуда их передавали в Особое совещание при НКВД СССР (ОСО) для вынесения новых приговоров.

Существенное расширение подлежащих аресту контингентов произошло 2 октября 1937 г., когда Ежов специальным указанием распространил на членов семей лиц, арестованных по приказу 00485, свой приказ «О репрессировании жен изменников родины, членов право-троцкистских шпионско-диверсионных организаций, осужденных Военной коллегией и военными трибуналами», изданный еще 15 августа 1937 г.8 Согласно этому приказу, аресту подлежали все жены осужденных этими судебными органами, вне зависимости от причастности к «контрреволюционной деятельности» мужа. а также их дети старше 15 лет, если они были признаны «социально опасными и способными к антисоветским действиям». Жены по приговору ОСО заключались в лагеря на 5–8 лет, дети старше 15 лет, в зависимости от имеющихся на них характеристик, направлялись в лагеря, колонии или детские дома особого режима. Дети от 1 года до 15 лет, оставшиеся сиротами, направлялись в ясли и детские дома Наркомпроса. Вскоре выяснилось, что исполнение директивы от 2 октября сталкивается с техническими трудностями — поток жен арестованных поляков и харбинцев (на последних также распространили приказ от 15 августа9) оказался гораздо больше ожидаемого, а возможности размещения в тюрьмах женщин были относительно ограниченными, к тому же обозначилась острая нехватка мест в и без того переполненных детских учреждениях. Поэтому уже 21 ноября 1937 г. Ежов эту свою директиву вынужден был отменить, одновременно заявив, что в будущем жены арестованных поляков и харбинцев будут выселены из мест их проживания. Кажется, эта последняя мера осуществлялась эпизодически только в отдельных регионах, а последовательно по СССР в целом так и не была осуществлена.

Иногда практика обгоняла директивы. Так, с самого начала реализации приказа 00485 на местах стали арестовывать хотя впрямую не упомянутую в приказе, но, кажется, вполне подразумевавшуюся категорию — т.н. консульские связи, то есть советских граждан, контактирующих с польскими дипломатическими представительствами. Между тем специальный приказ на этот счет Ежов отдал лишь в конце октября 1937 г. В нем, среди прочего, предлагалось выявить и подвергнуть немедленному аресту всех советских граждан, связанных с сотрудниками этих представительств (имелись в виду представительства не только Польши, но и Германии, Японии, Италии) и посещающих их на службе или дома. Из иностранных подданных, связанных с диппредставительствами, следовало арестовывать только тех, кто подозревался во враждебной деятельности по отношению к СССР.

Точно так же, вначале исключительно по собственной инициативе (впрочем, соответствующей смыслу приказа 00485), после того, как сравнительно быстро были арестованы учтенные поляки-военнопленные 1919–1920 гг., в отдельных регионах стали арестовывать оставшихся в СССР поляков-военнопленных первой мировой войны (воевавших в составе польских легионов Пилсудского, германской и австро-венгерской армий), а затем и бывших красноармейцев, побывавших в плену в Польше. В Центральном аппарате НКВД это самопроизвольное возникновение новых категорий не встретило возражений, и в феврале 1938 г. последняя из них даже была легализована (кажется, только для Украины), впрочем, в несколько откорректированной форме: репрессиям подлежали бывшие красноармейцы, которые прошли через польские лагеря для военнопленных и не вернулись на родину сразу же после Рижского мира.

В чем же обвиняли арестованных по приказу 00485 — в подавляющем большинстве рядовых крестьян пограничных районов, промышленных рабочих или железнодорожников, никогда не имевших касательства к политике? Одна из целей «закрытого письма» была как раз в том, чтобы предложить «меню» возможных обвинений. Шпионаж во всех областях, особенно в военной, организация диверсий (в том числе и бактериологических), вредительство во всех сферах народного хозяйства, террор (центральный и местный), участие в повстанческих ячейках и подготовка вооруженного восстания на случай войны, антисоветская агитация — все эти направления деятельности польской «шпионско-диверсионной сети» были перечислены в «закрытом письме». Специфическими чертами этой сети объявлялись давняя укорененность в СССР (а это значило, что обвинения можно было черпать из времен гражданской и советско-польской войн) и тесные контакты как с другими иностранными разведками (прежде всего германской), так и со всеми основными «враждебными» силами внутри СССР (совместная с эсерами подготовка террористических актов, с украинскими и белорусскими «националистическими элементами» создание групп повстанцев и т.д.).

Весь этот уникальный по всеохватности перечень обвинений (в этом смысле с ним не сравнится даже приказ 00447) был активно использован при реализации «польского приказа» и стал образцом для последующих репрессивных операций НКВД 1937–1938 гг. по «нацконтингентам».

Приказ 00485 создавал принципиально новый в практике ОГПУ–НКВД процессуальный порядок осуждения. После окончания следствия на обвиняемого составлялась справка «с кратким изложением следственных и агентурных материалов, характеризующих степень виновности арестованного». Отдельные справки каждые десять дней надлежало собирать и перепечатывать в виде списка, который представлялся на рассмотрение комиссии из двух человек — начальника НКВД–УНКВД и прокурора (отсюда разговорное, в официальной переписке не встречающееся название этого органа — «двойка»). В задачу «двойки» входило отнесение обвиняемого к одной из двух категорий: первой (расстрел) или второй (заключение на срок от 5 до 10 лет). Затем список отсылался на утверждение в Москву, где его должны были окончательно рассматривать и утверждать Нарком внутренних дел и Генеральный прокурор, то есть Ежов и Вышинский. После этого список возвращался в регион для исполнения приговоров.

Этот порядок осуждения в переписке НКВД вскоре стали называть «альбомным», вероятно, потому, что машинописные списки заполнялись на листах, расположенных горизонтально, сшивались по узкой стороне и внешне напоминали альбом.

На практике на местах, после того как оперативный сотрудник составлял справку, он же, вместе с начальником отделения или отдела, и предлагал меру осуждения. Начальники управлений и прокуроры, которые должны были ставить свои подписи под списками (сформированными по «национальным линиям» — отдельно по польской, отдельно по финской и т. д.), делали это автоматически, обычно порознь, без каких-либо обсуждений или, тем более, обращений к следственным делам.

Нечто сходное происходило и в Москве, куда поступали альбомы. Ни Ежов с Вышинским, ни их заместители М.П.Фриновский и Г.К.Рогинский, также иногда подписывавшие альбомы, в них не заглядывали. Рассмотрение альбомов было перепоручено нескольким начальникам отделов Центрального аппарата, вначале начальнику учетно-статистического отдела В.Е.Цесарскому и контрразведывательного А.М.Минаеву-Цикановскому, которым помогал начальник секретариата Ежова И.И.Шапиро (отсюда слухи о специальной «тройке» при Ежове), затем, когда альбомов стало больше, к работе были привлечены другие начальники отделов, их заместители и помощники, даже начальники отделений. В различных документах мы встречали упоминания по крайней мере полутора десятков человек, в разное время занимавшихся рассмотрением альбомов. Все они, судя по многочисленным свидетельствам, относились к этой деятельности как к обременительной дополнительной нагрузке, от которой старались поскорее отделаться. За вечер каждый из них выносил решения по 200–300 справкам. Как правило, они лишь механически одобряли пришедшие с мест предложения, но изредка по каким-то причинам не соглашались с ними и ставили на полях списка пометы — об изменении меры наказания или о передаче дела на доследование либо в судебный орган. Список, с учетом помет, перепечатывался набело, подавался на подпись Ежову, после чего с курьером отправлялся на подпись Вышинскому.

Таким образом оказывалось, что единственным человеком, реально видевшим следственное дело, был сам следователь, он же, по сути, в большинстве случаев и выносил приговор. Жалобы на решения «двоек» рассматривались, согласно указаниям Прокуратуры СССР, только в «исключительных случаях»10. Несколько таких случаев на всю страну действительно имели место, во всех остальных заявителям, без всякого рассмотрения, отвечали, что принятое решение — окончательное.

В «альбомном порядке» осуждалось подавляющее большинство, но все-таки не все арестованные по «польской линии». Альбомы были предназначены для «низовки», для тех, кого арестовывали по приказу 00485. Многие из обвиненных в шпионаже в пользу Польши и принадлежавшие, по сценарию НКВД, к верхушке «шпионско-диверсионной сети», были осуждены Военной коллегией Верховного суда СССР или военными трибуналами. В осуждении по «польской линии» было задействовано и ОСО, рассматривавшее, как мы уже говорили, дела на заключенных, а также на жен арестованных. Репрессивная роль Особого совещания была усилена специальным решением Политбюро от 5 сентября 1937 г. (П51/920), согласно которому ОСО было разрешено «по делам об антисоветской деятельности бывших польских перебежчиков, бывших членов ППС и т.п. <...> назначать тюремное заключение до десяти лет включительно»11. Здесь важно не то, в какой степени воспользовалось ОСО этим своим новым правом (насколько мы знаем, в сравнительно небольшом — конечно, для 1937–1938 гг. ! — объеме), а сам факт ужесточающего исключения, принятого на высшем уровне специально для «польской линии», — по «Положению об Особом совещании при НКВД», утвержденному Политбюро 8 апреля 1937 г. (П48/3), ОСО могло осуждать максимально на восемь лет заключения.

Первоначально на осуществление «польского» приказа отводилось три месяца — операция должна была начаться 20 августа и закончиться 20 ноября 1937 г. Но срок этот постоянно продлевался вместе со сроками на проведение других «операций по нацконтингентам» — вначале до 10 декабря, затем до 1 января 1938 г., до 15 апреля и, наконец, до 1 августа 1938 г. Исключение составила Белоруссия, которой было разрешено продлить эти операции до 1 сентября.

Продление каждый раз означало лишь одно: разрешался упрощенный порядок ведения следствия и вынесение приговоров «по альбомам». Однако именно альбомы и оказались камнем преткновения в реализации национальных, в том числе польской, операций. Национальные операции стали главным направлением в деятельности НКВД с января–февраля 1938 г., сменив в этом качестве центральную для осени–зимы 1937 г. операцию по приказу 00447 (по которому к началу 1938 г. уже было осуждено более 500 тысяч человек). Весной 1938 г., когда национальные операции развернулись особенно широко, выяснилось, что Центр не в состоянии оперативно «переваривать» поступающие с мест альбомы. Между отправкой альбома в Москву и получением его назад проходило несколько месяцев. Летом 1938 г. в Центре скопилось альбомов более чем на 100 тысяч человек. С мест сыпались жалобы на перегруженность вследствие этого тюрем, на дороговизну содержания уже фактически приговоренных к расстрелу заключенных и т.п.

Возможно, именно по этой причине 15 сентября 1938 г. Политбюро приняло решение (П64/22) отменить «альбомный порядок» осуждения и создать в каждом регионе специально для вынесения приговоров по «нацконтингент

http://www.stoletie.ru/territoriya_istorii/mesto_vstrechi_polkovnika_fedulova_chast_1_2012-02-21.htm Информационное агентство СТОЛЕТИЕ 21.02.2012
Место встречи полковника Федулова (часть 1) Алексей Тимофеев
Из воспоминаний ветерана морской пехоты и Московского уголовного розыска
Вадиму Владимировичу Федулову 85 лет, коренной москвич. В 17 лет он добровольцем ушел на фронт, воевал в морской пехоте, участник освобождения Севастополя и Белграда, взятия Будапешта и Вены. После войны 20 лет работал в Московском уголовном розыске. Не раз о нем писали журналисты, но о многом из пережитого он рассказывает на страницах «Столетия» впервые.

Оборона Москвы

И отец мой Владимир Константинович, и старший брат Юра полегли на Смоленской земле, на подступах к Москве, в первый год Великой Отечественной…

На следующий же день после выступления Сталина, 4 июля 1941-го, отец, ему было 48 лет, вступил в отряд народного ополчения, который создавала партийная организация МГУ. Отец воевал с немцами еще в Первую мировую, был награжден двумя Георгиевскими крестами, которые сдал потом в фонд революции… В годы Гражданской командовал эскадроном в Богунском полку дивизии Щорса, гнал Махно по Украине до самой границы.

Помню, говорит нам: у меня большой должок к немцам, поэтому я пойду…

Воевал отец три месяца и пропал без вести 5 октября 1941-го под Ельней. Немцы начали решающее наступление, операцию «Тайфун», рвались к Москве. На пути их танков и стояли ополченцы 8-й дивизии. Из нескольких тысяч человек вышли из окружения всего 900. Я побывал на местах тех боев, когда ставили обелиск, говорил с ветеранами дивизии. Один из них служил с отцом в одной противотанковой батарее, видел его в ходе боя. Однако как погиб отец – никто не знал. Делал я запрос в КГБ – и в списках пленных он не значится. Местные жители рассказывали – только из одного оврага они подобрали и захоронили более полутора тысяч погибших, возможно, и отец был среди них…

16 октября 1941-го, в самые страшные для Москвы дни, когда многих охватила паника, брату исполнилось 18 лет. Он не ждал повестки, в тот же день пошел в военкомат, оттуда возвратился с повесткой и на следующий день ушел…

Воевал в пехоте, в разведке. Мама ему дала пачку открыток с нашим адресом, Юра коротко писал: жив-здоров, и бросал одну за другой в почтовый ящик. Шесть мы получили. В третьей или четвертой он сообщал: мы, разведчики, ночью работаем, а днем спим.

Погиб он 11 апреля 1942-го недалеко от Гжатска. Командир написал нам, что Юра был представлен к награде, а «погиб при выходе из разведки», указывалось место его захоронения - в лесу, один километр южнее деревни Сорокино. Я потом ездил, искал, но найти было невозможно. Судя по всему, они напоролись на засаду...

Дружная наша семья жила в Москве, на Преображенке. Отсюда и идет мой род по материнской линии. Семья отца переехала в столицу в начале 1900-х годов из Калужской области.

Мама Анна Георгиевна работала старшей медсестрой. Отец был специалистом редкой профессии – препаратором. Делал чучела животных, создавал Зоомузей Московского университета. Был прекрасным охотником, знатоком леса. Постоянно выезжал в экспедиции – от центральных областей России до Алтая, от Кавказа до тундры. Я наблюдал процесс выделки шкур – это тонкая работа, требующая мастерства и опыта. Когда в детстве болел коклюшем, спал на шкуре белого медведя.

Но мечтал о море, страшно хотел быть на флоте. Муж моей тети, дядя Паша служил на Балтике, вернулся в морской форме... Много я читал о походах на кораблях, от «Детей капитана Гранта» до книжек об адмиралах Ушакове и Нахимове. О большевиках-матросах Балтфлота… Макет броненосца «Потемкин» у меня до сих пор дома. Детская романтика…

Отец мой был коммунистом с 1917-го. Его, кстати говоря, арестовывали в 1938 году. Однажды подъехала к нашему окну на первом этаже «эмка». Отец говорит: «Это за мной». Он, видно, уже чувствовал, что и за ним должны приехать. И точно – входит сотрудник НКВД и внезапно говорит: «Мать честная! Володя! А я думал – ты это или не ты…». Оказалось, чекист был адъютантом отца в Гражданскую войну. С той пор они друг друга не видели, а тут вдруг встретились… За что арестовали отца – не знаю, высоких постов он не занимал, учиться после Гражданской не стал, как ни уговаривали, имел всего четыре класса церковноприходской школы. Короче говоря, через три дня отца привезли домой на той же «эмке». Знаю только, что отец на Кавказе, в Майкопе, Махачкале, ходил на охоту с начальниками из НКВД. Я с ним ездил туда, бывал у этих начальников в гостях и поражался – и у одного, и у второго были квартиры просто роскошные по тем временам.

Мне отец только одно сказал: никогда не торопись делать выводы… А читать, говорил, надо уметь между строк. Не совсем понимаю, что именно он имел в виду, но тогда ведь, как известно, шли повальные аресты…

Перед войной я отнес документы в Речной техникум на Полянке, хотел быть капитаном… Но учится там не довелось. Перед новым 1941-м учебным годом пришел к нам домой участковый милиционер и сам отвез меня на комиссию, которая делала набор в ремесленное училище. Мужчина с орденом Красного Знамени на черной гимнастерке спросил: твой отец где? Я говорю: на фронте. Он: ты хочешь защищать Родину, как отец? Я говорю: да. Он: тогда ты иди работать на завод, а подрастешь, успеешь еще на фронт. Я говорю: да вы что?! Немцев разобьют за это время. А он мне: не торопись...

Так 1 сентября 1941-го я пошел учиться на токаря. Был дисциплинированным парнем, хотя любил, честно сказать, подраться. Не знаю, уж насколько был по характеру боевой, но во всяком случае Преображенка меня помнит хорошо…

Дрались со своими же ребятами. Пойдем, как у нас говорилось, стыкнемся. Это когда кто-то плохо отозвался о тебе или что-то еще не так. Это не просто драка, это своего рода поединок. Все стоят, смотрят, а мы с противником бились до первой крови. Если ребята ровесники мне или старше на год-два, я их бил. Реакция была хорошая, да и знал некоторые ударные трюки. Любимый прием - отмашка левой рукой на испуг, потом удар с правой в пятак, то есть, как понимаете, в нос. И сразу кровь… Дело сделано.

К войне мы были готовы. Активно по всей стране работал Осоавиахим (Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству). В 15 лет я уже умел водить мотоцикл и автомобиль. Был «Ворошиловским стрелком».

Помню, взял первое место на соревновании ремесленных училищ по стрельбе на 50 м. В училище имелись отличные секции бокса, гребли. Тренером по гребле у нас был известный в стране чемпион.

В ремесленном училище №18 занятия начинались с 5 часов утра. Две недели шло ознакомление со станками, затем стали на них работать. До 16 октября у нас было поставлено хорошо и трехразовое питание. А затем в Москве начались известные события, аврал - немцы на подходе! Мы в тот день, как обычно, пришли на работу, мороз был сильный, градусов под 15, вода замерзла в цехе.

Мастера нет, а я - староста группы из 14 человек. Никого нет и в учительской… И тут среди пацанов клич - немцы идут! Значит, надо все оборудование ломать. Рвут выключатели станков, начинают точить себе кинжалы и ножи для обороны… Некоторые решили резать трансмиссии на станках. Пришлось одному набить морду. У меня были свои ребята, такая порядковая группа, которая наблюдала за дисциплиной во время похода в столовую и обратно. Эта группа держала всех в кулаке, ведь были у нас и хулиганы, имевшие приводы в милицию. Если что, в пятак били. С ходу, никаких разговоров…

К обеду появился наш мастер, Алексей Иванович Савин, специалист высочайшего класса. Порядок был окончательно восстановлен.

На следующий день нам объявили: работаем по 12 часов, с 8 до 8, в две смены. Нас перевели на минометную промышленность. Точили стволы для миномета с большой точностью обработки внутри. Потом перешли на колпачки – есть такая деталь в мине, куда вставляется взрыватель.

Работа тяжелая. И с едой стало плохо. Стали кормить два раза в день, а не три. Бывало, падали в голодный обморок прямо около станка к концу смены. Или в перерыв на стружку ляжешь, она теплая, и уснешь, и тебя не добудишься никак. Но мне такое было не к лицу, я уже вступил в комсомол.

Мать увидела мой комсомольский билет, сказала: сынок, а ты знаешь, что немцы вешают комсомольцев? Я говорю: знаю, мама. Она: ну, смотри!

…Уже отец погиб, брат погиб, у меня большая злоба на немцев была.

Я задумал одно – встретиться лично с немцем. Это у меня была страшная мечта – убить гада! Именно убить, во мне прямо-таки кипело все. Мне не было еще полных 17 лет, в марте 1943-го узнаю о создании объединенной школы Военно-морского флота при Московском флотском экипаже, где готовили мотористов, шоферов, сигнальщиков, радистов, шифровальщиков. Сам приехал туда, мне дали повестку и предупредили: только никому ее не отдавай, с этой повесткой придешь к нам 1 июня. Я вспомнил эти слова, когда пришел к начальнику училища и заявил: меня берут в армию, показываю повестку. Он: дай-ка мне сюда. А тогда на ремесленное училище бронь уже была наложена, не призывали тех, кто его заканчивал, а мне оставался всего месяц. Токари еще как нужны были! Каждый день наша группа давала 80 колпачков – а это 80 мин.

Меня зачислили в группу шифровальщиков, но я сказал: хочу быть мотористом и меня моментально туда перевели. Так 5 июня 1943-го я уже был в Военно-морском флоте. Через месяц нам выдали бескозырки, пока без ленточек…

В основном ребята были как на подбор – и по характеру, и по целеустремленности, и по боевитости. Однако встречались и те, кто попадал сюда по блату. Я понял в дальнейшем, почему так перли в эту школу некоторые… Были отдельные блатники, к которым папы приезжали на машинах. Эти были особой кастой, знали, что они не попадут в окопы, а именно пехота - это самое гибельное.

Помню врача на медкомиссии. Пристально на нас смотрела, а мы совсем мальчишки 16-17 лет, рост у меня был, правда, 176 см, но очень худой. Добровольцы… Она говорит мне: но ты запомни, на фронте убивают. Отвечаю: я знаю, у меня отец погиб. – Ну, тогда иди, мсти...

Убить гада!

В январе 1944-го, через полгода, закончил школу, началось распределение. У меня был красный диплом, я имел право выбора. Решил - на Черное море, где шли тяжелые бои. Новороссийск гремел на всю страну…

Прибыли мы на Кавказ где-то в конце февраля – в начале марта. Из Москвы выехали в бушлатах, а в Тбилиси ходили уже в одной робе, жарко. И что нас поражало – город буквально набит людьми. В Москве редко человека тогда на улице встретишь, а если увидишь его, то он весь бледный, чухлый, люди падали на ходу от голода. А здесь зашли в подвал – сыр, колбаса, хлеб, вино в свободной продаже! Мы просто ошалели. А какие кругом мальчики ходят – морды круглые, розовые… Спрашиваем у сопровождающего, а это была женщина - старший лейтенант, сама из Тбилиси. Она отвечает: это все больные туберкулезом... Мы говорим: как?! У них морды-то красные от вина. Как потом узнали - справка о туберкулезе стоила там 15-20 тысяч рублей.

Помню, когда мы уже в горы ушли, один местный приходит, предлагает - патроны продай! Какие? От автомата, 15 рублей за штуку! Чечены, ингуши, они тогда уже там заворачивали дела... Как-то на посту стоял, втихую подходит один: продай автомат, 15 тысяч даю прямо сейчас.

А за потерю автомата можно было угодить в штрафную роту. Помню, уже на фронте командир отделения Чистиков, о нем я еще скажу, зовет. Забежал я в блиндаж, а автомат оставил в своей ячейке. Чистиков спрашивает: где автомат? Отвечаю: на позиции. Он, понятно, что мне сказал…

…Прибыли мы в Поти. Нас троих (меня, Женьку Давыдова и еще одного) направили в первую бригаду мотоботов в Ейск. Экипаж мотобота – всего два человека. Я попал на мотобот, где командиром был Елизаров, Герой Советского Союза, свою Звезду он, правда, получил позже. Боевой был командир, но служил я под его началом всего 3-4 дня… Уже в 1945-м встретились с ним в Будапеште.

По бортам мотобота рассаживали 30 десантников с полной выкладкой, а полная выкладка – это пуд с лишним получался на каждого бойца. Борта поднимали плащ-палатками. Когда волнение в море больше 4 баллов, мотобот в море не выходит.

Мы перевозили десант через Керченский пролив, на ту сторону... Однако уже на втором или третьем заходе наш мотобот подорвался. Я – булькнул в воду вместе со всеми, с десантом. Сапоги быстро с меня слетели, но ватные телогрейка и штаны удержали меня на плаву. Держался я минут 15, был уже практически без сознания. Еще бы немного – и все. Ночь, март, вода ледяная. Рядом шли бронекатера, тоже с десантом, меня поддели багром за эти теплые вещи и спасли.

Так попал я на берег у поселка Опашное. Вытащили меня, приволокли, плюхнули, и вот в землянке сестричка меня часа два оттирала спиртом. Я очнулся, а она меня трет, аж ноги загорелись, кожу стерла. Красивая она была и отважная, звали ее Галина Петрова. Как я узнал позднее, муж у нее погиб на фронте, она подала рапорт с просьбой перевести ее из госпиталя в морскую пехоту. В одном из последующих боев снаряд попал в палатку с ранеными, ей оторвало обе ноги, и она скончалась…

Короче говоря, очухался. Давай – в роту! Здесь я впервые увидел своего командира Чистикова. Это был 369-й батальон морской пехоты... Задачи ее известны - захват плацдармов, обеспечение выхода остальных войск. И все другие участки в наступлении всегда мы обеспечивали – захват мостов, переправы и прочее…

Я перед морской пехотой преклонялся. Иначе, честно сказать, наверное, никогда бы туда не попал или постарался бы смыться оттуда поскорее. Почему?

Потому что только в мирное время престижно считаться в морской пехоте, носить красивую черную форму, а во время боя – первая пуля кому? Морскому пехотинцу.

Сначала я, правда, повозмущался - как же так, я – моторист… А мне Чистиков говорит: не волнуйся, ты же кроме всего машину водишь. А я в первый же день, когда туда попал, вышел из госпиталя, оттертый, вижу – стоит «оппель-блиц» немецкий. Подошел к нему. Мне говорят: да ни хрена не заводится… А я уже поднаторел в технике, к тому же немецкая машина мало от нашей отличается, принцип-то один. Посмотрел, подумал. Проверил на искру, а ее нет. Быстро сделали, и все заработало. «Да ты – молодец…». И меня стали держать поближе к автомобилю. Чуть чего, какая заварушка: ну-ка давай на машине съезди.

8 апреля началась операция наших войск по освобождению Крыма от немцев и румын. Вступили в бой и мы. На Керченском полуострове немцы оборудовали четыре полосы обороны...

Не забыть мне сильную контратаку, когда они пытались нас сбить с позиции в море. Вот когда я первый раз встретился с немцами лицом к лицу. Мы отбились, пошли вперед, начали зачистку немецких окопов. Как сейчас помню, бежишь к этим окопам и – надо, не надо –строчишь из автомата. Мой командир отделения Чистиков держал меня все время за собой. Атака – он меня за шиворот: за мной! Он меня, мальчишку, берег просто...

Так вот, прыгнул я в окоп, выскакиваю направо, а на меня немец прет. Я испугался. Но что меня поразило – вижу, и у него испуганное лицо… Здоровый был немец, но уже старый, лет за 40. Ствол моего ППШ уперся в него, я нажал на курок, влупил в него 5 или 6 пуль. Он осел. Автомат заглох. Немец тоже был с автоматом, но я успел нажать, а он – нет.

Чистиков рядом, говорит мне: сынок, у тебя уже не стреляет автомат-то. Теперь ты отомстил…

Вспоминается мне то былое, как страшный сон…

На пулеметы в лоб нас не гнали. Хотя был такой случай: идем вперед, тут с левого фланга неожиданно забил пулемет, и пока его не закидали гранатами, было страшно – я его не вижу, а пули свистят мимо. Я за Чистикова сам прячусь. Он: правильно делаешь, сынок! Этого никогда не забуду! До сих пор без слезы своего командира не вспоминаю.

По званию он был главный старшина, мы его называли Главный. Кто там был выше его из командиров – нам до лампочки было. Благодаря ему я и жив остался, он был мне как старший брат. Сергей Чистиков был из тех черноморцев, кто воевал с первых дней, защищал Одессу, Севастополь, Керчь… За Новороссийск был награжден орденом Красного Знамени, имел два ордена Красной Звезды. Было ему лет за 30, неимоверной силы, из волжских грузчиков.

Помню в Керчи немца пленного, «языка» притащили. Он что-то говорил, говорил злобно, а потом плюнул Чистикову в лицо. Тот взял его за шиворот и ударил в лоб. И у немца глаза вылетели. Вы когда-нибудь видели, чтобы глаза вылетали?.. Он дико заорал. Немцы в окопах, метров 100 до них было, загалдели, они знали, что мы его взяли. Поднялась пальба.

Потом я видел Главного несколько раз в рукопашных боях. Он просто брал немца за грудь, поднимал одной рукой и в лоб – шарах! И бросал, и больше не подходил. Насмерть…

Повидали мы ее, смерть. В Крыму не раз видели изуродованные трупы наших пленных красноармейцев...

Верно сказала Юлия Друнина:

Цитата :

Я только раз видала рукопашный,

Раз - наяву. И сотни раз - во сне...

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Как сложилась судьба нашего командира? Мы с ним в Будапеште расстались в 1945-м, тогда он был здоров, собирался ехать домой. И все... Я после войны писал в Саратов, но ответ был один: такие не проживают…

Сколько же человек погибло в боях на Керченском полуострове! Из этих тел, наверно, можно было построить через пролив мост целый. Там всего недалеко – несколько километров… Я видел эти горы трупов. Знал, сколько приходит с катеров и сколько остается там, на крымских берегах… Тут понимаешь, что фронт – это кровавая мясорубка, а работа в тылу, какой бы невыносимо тяжелой она ни была, – вещи несопоставимые.

Мы шли вперед, хоронили нас другие. Но были случаи, когда мы стояли у этих свежих могил. В сильном бою под деревушкой в Керчи из нашего взвода сразу восемь легло из 30-ти… Это была атака, самое страшное.

Когда поджилки трясутся, а подняться надо. Как нас поднимали? Я вам прямо скажу, вот это залихватское матросское «Ура!», оно, наверное, решало все.

Я ни разу не слышал, чтобы у нас матросы кричали «За Родину!», «За Сталина!». Не каждый день бывал я в атаках и не тысячу их прошел, но помню два вот таких боя, когда вставали, и «ура» ты не кричишь, а выдавливаешь из себя, потому что голоса у тебя нет, у тебя страх там сидит. По крайней мере, у меня было так.

Стреляешь на ходу, он в меня, я – в него, но не знаешь, убил ты или нет. Помню только одного румына, которому я заглянул в глаза… Была небольшая стычка, мы выскакиваем – румыны! Нос к носу, но здесь у меня уже был опыт. Главное – не ждать, не разбираться, а бей и стреляй, неважно, кто и чего. Можно и в своего попасть, но мешкать нельзя ни в коем случае!

Румын выскочил из-под бруствера с автоматиком, а у них автоматы были не такие, как у немцев. А я сам уже был как автомат, жмешь на крючок – и готово. Причем если по первости стреляешь, пока не кончится магазин, то потом осваиваешься и бьешь прицельно короткой очередью.

Молодой был парень – румын… Меня что поразило, когда он упал, у него как-то сразу лицо сузилось и провалились щеки. Я подошел к нему… Выдохнул он как будто… И все. Душа, видно, отлетела…

В тех боях и я был ранен. Осколок от снаряда рубанул мне в ногу, в рану попал кусок ваты от штанов. Через день нога распухла, покраснела… Боль дикая, а катеров нет, 4 балла на море, они не ходят. Еще бы два-три дня – и я готов. Обычная история... Там, где меня оттирали, медсестра говорит: ну, что ж ты, сынок, совсем… А у них там врач был - пленный немец. Его не переправляли через пролив, какой смысл – сведений ценных не даст, а здесь он нужнее, врача-то нет, сестры только одни, это же не санбат, а просто пункт медицинский. Вот он, как сейчас помню, осматривает меня, приговаривая: «Киндер… гут… гут…». Потом достает стальной щуп... Предварительно мне дали стакан водки, а я ее и не пил еще никогда. Обезболивающих никаких не было. Как всадил мне немец в рану этот щуп, выдернул осколок, залил туда какие-то лекарства. Мне еще водки дали, и я уснул. Потом мне показали этот осколок – как ноготь зазубренный.

Спас меня тот врач, пожилой уже капитан. Немцы, когда пленные – уже не те. Это спокойные люди, редко кто огрызался…

В Керчи бои закончились, нас посадили на машины и повезли дальше. Наша бригада шла вдоль берега Черного моря. Снова начались стычки с немцами. У них там блокпосты с танками были. Каждый раз – это штурм. И так до аэродрома Херсонес. У меня оттуда фляжка до сих пор дома лежит. Воды, кстати, пресной часто не хватало, после дождя отжимали ее из бушлатов.

Запомнился еще один бой. Мы выходили с равнины на гору, наверх, это перед Бельбеком. И вот в этом месте мы и напоролись – сверху бьет пулемет из ячейки, и, главное, слышу по-русски кричат… Мы внизу находимся, до них метров 20 вверх. И вот он кричит, сволочь: ползи, ползи, полундра, я тебя сейчас сделаю! Никогда не забуду! А мне мужики, которые с нами были, говорят: это – власовцы! И татары крымские еще были у них. И он сверху гранату в нас швырнул, она, правда, пролетела мимо.

Двое наших ребят пошли - казаки, в казачьей форме были. Сбоку обход сделали, поднялись по горке и с левой стороны на них… Схватили этих власовцев и сбросили прямо с этой 20-метровой высоты вниз, разговор окончен был. Вот тебе и полундра!

13 мая, в день своего 18-летия, побывал я в освобожденном Севастополе... Остался у меня на память снимок - ребята из нашей бригады в Керчи. Мне сделали копию в музее. Я на фото с орденом Красной Звезды, но это не мой. На меня надели чужую гимнастерку. Были у нас те, кто воевал на Малой земле. А все, кто там был, награждались в обязательном порядке орденом Красной Звезды, было такое сталинское указание.

В наших газетах писали, что немцы называли морскую пехоту «черной смертью». Не знаю, но видел, как пленные на допросе показывали пальцами полоски наших тельняшек - они знали, что против них воевала отборная часть. Нам разрешали расстегивать три верхние пуговицы гимнастерок, чтобы видны были тельняшки…

За участие во взятии Севастополя и я был представлен к Красной звезде, но ордена не получил. Почему? Скажу честно, когда уже стояли в Одессе, на радостях мы с корешком моим Колей нарушили приказ. Вечером сорвались в самоволку, утром приходим, а нас встречает комбат: так, мальчики (он нас так и звал), ну, вас на орден послали? Мы: так точно! Он: ну, считайте, его нет.

...В Одессу из Крыма нашу бригаду перевезли на американских грузовых «фордах». Здесь я освоил американскую технику. Были еще «студебеккеры», тоже хорошая машина.

С каким вооружением мы шли в десант? В первую очередь, берешь с собой тысячу автоматных патронов. Это пачка, очень тяжелая, залитая гудроном и замазанная маслом. Поэтому пачку распаковывали, брали 500 штук, остальные набивали в карманы. Также была положена пара гранат-лимонок, которые складывали в пакет от автоматных дисков, чтобы не мешали. Нож в обязательном порядке и сухой паек. Паек американский, очень неплохой – плитка шоколада, две пачки галет, небольшая, граммов на 50, баночка консервов, обычно были куриные. Выдавали также плоские банки с беконом. Паек небольшой, но калорийный.

После освобождения Крыма нас стали готовить к новым боям. Гоняли два раза в неделю на Сухой Лиман. Пробежечка получалась 3-4 км. В Лиман влетаешь – а там метров 50 идет грязь, потом – вода, и ты плывешь в полном обмундировании. Нас готовили к форсированию и к высадке: посадка в шлюпки, марш-броски.

Более опытные ребята учили рукопашному бою. Сначала – на кулак. Потом в разных ситуациях. Первое здесь – не испугаться, быть готовым к любым неожиданностям. Очень сильная была тренировка.


Ну и, конечно, все стреляли как снайперы - и на быстроту, и на что хочешь. Великолепная была стрелковая подготовка. Когда приходили новички, их заставляли еще и еще тренироваться. На пляж уводили к Черному морю, там сделали мишени, по которым все лупили. С ходу, со спины, и как угодно…

Началась Белгород-Днестровская операция, тяжелая тоже штука была. Когда мы высаживались под Аккерманом (с 1944 года - Белгород-Днестровский), там была проведена отличная разведка. Настоящий подвиг совершил капитан-лейтенант Алексей Довженко, зам. начальника разведки флотилии. Несколько раз он ночью подходил на веслах на небольшой лодочке метров на 50 к вражескому берегу. И подолгу, замаскировав лодочку под плывущий куст, засекал по звукам, по вспышкам зажигалок и сигарет огневые точки. Если бы его обнаружили, ему бы точно оттуда не вернуться…

Затем артиллерия крупного калибра по данным Довженко обработала берег, там почти ничего не осталось. Наша авиация, в основном маленькие У-2, бомбила тот берег, создавала шум, чтобы немцы не слышали, как мы собирались и выходили в час ночи. Катера потом прорвались, поддерживали нас.

А нам надо было переплыть через днестровский лиман шириной в 9 километров. Лодочки нам дали для переправы рассчитанные на три человека – остов деревянный раскладывается, и обтягивается это все материей, покрашенной снаружи и изнутри. Вот эти шлюпочки у нас через полчаса гребли потекли, тонуть начали. До берега оставалось метров 500, а у нас – полшлюпки воды, вычерпывали ее касками. Подошли к берегу, метров 20 остается, а там эта спираль Бруно чертова, кольца металлические, как лезвия, зацепился – не распутаешь. Набрасывали на них плащ-палатки, топили все это дело. Все руки и ноги изодрали. Глубина там порядка 1,5-2 метров, по горло. А уже светает…

Высадились. Береговые точки кое-где уцелели, вот ими мы и занимались. Видишь – там огонек, здесь огонек открывается, гнездышко – одно, второе… Мы ползком, двое – туда, двое – к другому. Они не все сразу открывали огонь, ведь мы вышли на берег и пропали, а еще темновато все-таки, не особенно различишь. Мы-то их по разговору начинаем слушать. И ползком, гранаточку, парочку бросили – молчат, значит, дальше… Ну, а потом «ура» и пошли дальше, а там и нету уже никого. К середине дня крепость Аккерман была взята. В нашем взводе потерь не имелось.

Дальше был Измаил. Его брала армия, а мы с моря только пришли туда. Здесь было плохое дело… На берегу - моряки, береговой отряд сопровождения, а в селе стояла пехота, все перепились, слово за слово, и передрались. Стрельба поднялась, уже пушки разворачивали. Были погибшие… Комендант приехал, остановили эту бойню. Это тоже изнанка войны…

Без боев мы проскочили Румынию, поскольку уже 23 августа она прекратила военные действия против наших войск. Белград, столицу Югославии мы брали почти без боя, потери были небольшие. Помню, не дали взорвать мост, ведущий из Югославии в Румынию.

Воевали мы уверенно. Высадки с бронекатеров, уличные бои… В Венгрии, правда, бывало тяжело и страшно. Бои в Дунайвароше, в Будапеште… Конечно, я тогда ведь мальчишкой был 17-18-летним, что я понимал? Потом вспоминал и что-то сопоставлял. А тогда, что мы знали: вперед, назад…


В Будапеште высаживались на остров напротив парламента, метров 200 выше по течению. Для прохода наших кораблей вверх по Дунаю надо было там уничтожить батареи.

Требовалась разведка, поскольку на картах, которые были, огневые точки не указаны. Чистиков говорит: Федулов, Давыдов, шлюпку видите? Готовьтесь. Остров-то вон где, а течение какое! Высадились, вскоре увидели группу венгров, шесть человек. Положили их из автоматов. Один сдался. И тут я краем глаза вижу ствол автомата из-за дерева, а за ним Женька, который мне машет рукой: молчи, мол! Я не понял, но замер, потом слышу звук удара, поворачиваю голову: мать честная! Женщина лежит в военной форме, ее Давыдов прикладом долбанул. Она охотилась за мной, а Женьку не заметила…

Бросали нашу команду и на уничтожение групп эсэсовцев и власовцев, уходивших к американцам.

В Вене больших боев у нас не было, но пули рядом тоже свистели. И сам стреляешь... Все на автоматизме. Кажется, и ненависть уже ушла куда-то.

Но, когда тихо, спокойно, боя нет, злобный становишься, страшный… Сейчас это не так просто понять. А у многих погибли отцы и братья. Да и на освобожденных оккупированных территориях довелось повидать всякое.

…Мы прибыли в Будапешт для получения орденов. Зашли в ресторан. И здесь случилась история… Венгры, конечно, русских не любили. И в итоге полезли на нас. Целая куча, а нас всего трое. Сцепились. И тут один из нас выскакивает оттуда, прибежал в здание, где мы располагались, а это в десяти шагах. Схватил автомат, вернулся и как шарахнет по ним…

Короче говоря, вместо вручения орденов посадили нас в трюм баржи. Собрали туда тех, кто проштрафился, 53 человека, так называемая команда 53. Днем на палубу нас выставляли, погреться на солнышке… Суд, однако, не состоялся. Николаев, начальник политотдела, сказал: не дам я ребят на съедение! Мир уже наступил, а мы их в тюрьму сажать! Вы что?! Командующий Дунайской флотилией адмирал Холостяков дал распоряжение – не сажать.

Отправили нас в Измаил. А потом подняли по тревоге и – в вагон, который уже стоял на путях. Повезли на японскую войну… Мы расписали вагон лозунгами: «Даешь Харбин!», «Вперед, на Токио!» Прибыл эшелон на одну из станций, комендант выходит: это что за Харбин?! Рассекречиваете маршрут! Пришлось стирать надписи.

Но когда мы уже были на Урале, в Челябинске, вышел указ об амнистии фронтовиков, нас всех освободили от наказания и вернули в части, где мы служили. Так для нас закончилась война…

Из той команды, из 50 мальчишек, отправившихся после окончания Московской объединенной школы ВМФ воевать на Черноморский флот, вернулись с фронта 28. А орден Красной Звезды за войну мне все-таки вручили спустя 10 лет, в 1955-м, во время работы в Московском уголовном розыске...


Окончание следует

http://www.stoletie.ru/territoriya_istorii/mesto_vstrechi_polkovnika_fedulova_chast_2_2012-02-24.htm Информационное агентство СТОЛЕТИЕ 24.02.2012
Место встречи полковника Федулова (часть 2) Алексей Тимофеев
Из воспоминаний ветерана морской пехоты и Московского уголовного розыска
Вадиму Владимировичу Федулову 85 лет, коренной москвич. В 17 лет он добровольцем ушел на фронт, воевал в морской пехоте, участник освобождения Севастополя и Белграда, взятия Будапешта и Вены. После войны 20 лет работал в Московском уголовном розыске. Не раз о нем писали журналисты, но о многом из пережитого он рассказывает на страницах «Столетия» впервые.

Вор должен сидеть в тюрьме
Служить нашему поколению пришлось долго, демобилизовали меня только через пять лет, несмотря на ранение и две контузии.
Дослужился до старшины первой статьи, был мотористом корабля «Прут», водил трофейные машины в штабе Дунайской флотилии. Командующий, вице-адмирал Георгий Никитич Холостяков меня заметил еще на войне, когда я ему наладил итальянскую «ланчу», относился ко мне очень хорошо. В 1948 году его направили в Москву, на учебу в Академию Генерального штаба. Впоследствии я бывал у него дома в столице, по моей инициативе руководство МУРа два раза приглашало Георгия Никитича выступать перед нашими сотрудниками.

В зрелом возрасте я понял, каким был наш командующий – мог отстоять свое мнение перед вышестоящим начальством, каждая операция у него была продумана до мелочей.

Как известно, 22 июля 1983 года адмирал, которому исполнился уже 81 год, был убит в своей квартире. Отморозки, некий Калинин и его жена, занимались кражей наград, унесли китель Холостякова со всеми орденами и Звездой Героя Советского Союза…

Дело это всех нас потрясло. Я вернулся из отпуска, мне говорят: «Твоего командующего убили!». А я с ним незадолго до того созванивался, причем его жена, которую тоже убил этот Калинин, говорила мне, что приходят к ним двое студентов, хотят написать о боевом пути… Я просил ее позвонить мне, сообщить, когда они снова приедут, мало ли что. И она мне звонила, но я еще не вернулся с дачи… Историю, как взяли этих нелюдей, я знаю из первых уст.

…Начиная с 1946-го нам, сверхсрочникам, ежегодно давали отпуск. Но только в марте 1950-го вернулся я домой, к маме, у которой остался один. 16 сентября того года женился, с женой Марией Андреевной, дочерью офицера, познакомился в Измаиле за год до того, потом она поступила на учебу в институт в Москве.

И у меня была мечта поступить в институт морского транспорта, но не сбылось. Правда, страсть к морю у меня к тому времени уже прошла, корабельную службу со всеми ее тяготами я вполне узнал.

Пришел в Москве в военкомат, как положено. А тогда по КЗОТу нельзя было более месяца после демобилизации не работать, пропадал стаж военный. И я буквально через 15 дней уже устраиваюсь, по рекомендации военкомата, шофером в Красногвардейский райком комсомола И проработал там, а затем в райкоме партии три года. Работалось неплохо. Но вот наступил 1953 год, после большой амнистии, объявленной Берией после смерти Сталина, резко возросла преступность. Началось усиление кадров милиции. Вызывает меня секретарь райкомаАбрамов и говорит: есть предложение руководства вас направить на работу в милицию. Я, честно говоря, туда не рвался... Но он говорит: это приказ партии. А я член партии с 1944 года, с фронта. И поехал на Петровку, 38… Через месяц проверки звонят: вы приняты в наш состав. Так я попал в отдел специальной службы Московского уголовного розыска. Отдел занимался выслеживанием преступников, их задержанием, а главное – работой по борьбе с карманными кражами. Отдел, прямо скажем, нелегкий. Было в нем 50-60 сотрудников. Положили мне оклад 950 рублей (в райкоме я получал 750-850), через полгода присвоили звание младшего лейтенанта.

И началась оперативная работа. Карманников, как известно, поймать с поличным очень трудно.

А результаты наши определялись не просто по количеству пойманных тобой карманников. а именно изобличенных, задержанных и осужденных. Прошел суд – считается, что твоя работа сделана, но бывали случаи, когда суды не признавали задержание. Адвокаты «кололи» оперативников: «А вы встаньте, как вы стояли. Покажите мне, как вы увидели, что он взял – из сумки, из кармана… Народ же был кругом, вы не могли видеть…»

Помните фильм «Место встречи изменить нельзя»? Правдивый фильм, весьма реалистичный. Глеб Жеглов в исполнении Владимира Высоцкого очень хорош. В одном эпизоде он подбрасывает вору Кирпичу украденный им и сброшенным им бумажник. Правильно говорил Шарапов, что это незаконно, но и в жизни такое могло быть… Иначе он уйдет и завтра опять ворует.

Карманники - хитрые, весьма неглупые ребята. Возраста разного, даже такие были, которых бабушка на «работу» приводила… В Москве их тогда, после амнистии 1953-го хватало. У нас составлялась картотека, несколько сот профессионалов в Москве орудовало.

Владимир Конкин в фильме «Место встречи…» тоже, кстати, отлично сыграл Шарапова. Я сам был таким, с опытом войны, но в оперативной работе поначалу наивняк полнейший.

Прямо скажу, милицию и тогда не очень-то любили. Но к МУРу – совсем другое отношение. Друзья и знакомые говорили: о, он в МУРе работает!

Помню, когда в Измаил приехал первый раз в отпуск, мужики там с уважением к МУРу относились, вся страна это название знала. «Ну что? – спрашивают. - Тебя еще не убили?!»

Опасная ли это была работа? Конечно. Ведь встречались среди карманников обозленные, которых взяли и посадили не по их правилам, как они считали. Доходило иногда до того, что мы в отдельные дни вынуждены были часть спины закрывать блокнотами или книжкой, за ремень их пристраивать. Потому что нас кололи шилом. Ты и не почувствуешь, как тебе воткнули его в почку. У карманников были именно не ножи, а шило длиной сантиметров десять. Это был не удар, а проникновение тихонькое, безболезненное поначалу. При мне не было такого, чтобы карманники зарезали насмерть, но, бывало, лежали ребята в госпитале.

Меня дважды кололи в почку, но спасал картон блокнота… Часто угрожали и перед судом, где мы обязаны были выступать как свидетели. Если мы взяли настоящего вора, приходила компания, которая начинала на нас давить, «прессовать», короче говоря. Говорят: ну, падла, имей в виду... И мы домой нередко ходили «этажеркой» – я иду, меня сопровождают двое из моей группы. И так, бывало, неделями, потому что за мной – хвост. Походят, походят воры, видят – «этажерка», и отстают.

Сильный, опытный и наглый был уже тогда преступный мир, много было недовольных властью, а значит, и нами.

Этот криминальный мир был неплохо организован по отдельным отраслям. Карманники - в особенности. Они работали группами по районам или по «марке», которую «держали», то есть по номеру автобуса или троллейбуса.

Преобладали среди карманников, кстати говоря, уже тогда грузины. Один я их человек 20 задержал.

Насколько мне известно, воры в законе даже получали пенсию из своего общака. Во всяком случае, свои помогали им в пожилом возрасте. Они мне сами рассказывали: ну, мне помогают сейчас, на жизнь хватает. А я, говорит, руковожу... А вот чем руководит, он никогда не скажет, ведь морду мы им не били, не пытали.

Была ли тогда коррупция? Отдельные случаи имелись. Одному следователю мы притащили из ГУМа настоящего, мощного вора-карманника. Оформили все материалы, а вор договорился со следователем: даю тебе три тысячи, я тебя обеспечиваю, дело кончаем. Тот согласился. Через два часа вор привозит деньги ему, тот материалы убирает, а мы через день спрашиваем: где они? Он: материалы оформляются и прочее… А сам преступник этот в камере сидит и хвастает: я его купил с потрохами… Следователя этого уволили сразу же, судили.

Но у нас в МУРе крепкие ребята были, надежные. Хотя совали в карман прямо на улице. Он же нас в лицо знает, этот карманник. Оборачиваюсь – никого, а в кармане пять или десять рублей.

Бывало, когда мы брали карманника, он обещал: всю жизнь кормить буду.

Давали, считаю, за такие кражи очень мало, до четырех лет статья была. На первый раз давали два года. Был такой судья Щукин в Свердловском районе, он очень либерально относился к карманникам, говорил: вот украли, но надо товарищам нашим самим смотреть за своим барахлом, а то разинут рот, а потом приходят, жалуются. Мы взяли, привели, а Щукин три года от силы давал. Но вот однажды его самого обокрали карманники, так он им стал давать даже по первой ходке три года, без звука. Прозрел…

Помню, взял я одного мощного рецидивиста по кличке Слон, так он меня просил отпустить, обещал кормить. И кормил бы, кстати говоря. Был у нас один сотрудник, к нему наше ведомство быстро недоверие проявило и его уволили, однако я уверен, что он получил с них сумму. Почему? Этот бывший сотрудник, лет через 5 или 10, я узнаю, покупает квартиру в новом доме, который построен на берегу канала, рядом с Химками, даже есть водный гараж для катера. Мне говорят наши ребята: значит, он много брал.

Сам вор за одну ездку на троллейбусе мог снять 12 тысяч (машина «Волга» в 1950-х стоила 5 тысяч). Особенно любили они «раскручивать» приехавших за машиной или мотоциклом колхозников из Средней Азии.

Так что карманники жили не худо. В известном в те годы ресторане «Арагви» две группы воров все время гуляли. Это я знаю, у меня там был хороший знакомый, официант. Они там сидели, как приличные люди, за столом мата или блатной фени не услышишь.

Хотя со временем рецидивиста можно определить по некоторым внешним признакам. У тех, кто сидел 2-3 раза, походка своя, он не идет, он «чимчикует». Это такая тюремная походка, мелкие шаги, носки врозь. Во-вторых, там, в лагере, не на что сесть, сидят на корточках, привыкают и даже на свободе он не на стул сядет, а на корточки, так и сидит, на солнышке греется…

Но по лицу ничего не определишь. Причем в основном воры, даже законники, значились на работе. Где-то числились – сторожем, дворником, в таком роде. Сам он, конечно, ничего не делал, но показуху устраивал – приходил, его знали на работе. И характеристику давали хорошую.

И семьи у кого-то были.

Так что работать нам приходилось много, и днем, и ночью, и в жару, и в стужу... Причем надо привести вора с поличным, а отделение милиции – за полтора-два километра. Пока приведешь, потом никак не разожмешь руку, которой его держишь, а он еще во время хода начинает брыкаться.

И ведь это ворье такой вред приносит, сколько горя людям. У меня был такой случай, никогда не забуду. В отделении милиции стоит женщина, многодетная мать, ревет вовсю и волосы на себе рвет. Бушует, кричит - пришла в «Детский мир» за школьной формой, мороженое ребенку решила купить. Деньги украли, больше нет…. А мы как раз приволокли этого вора в отделение. Кладем на стол скрученные трубочкой деньги. Она: вот мои! Мы: а откуда ты знаешь? Она: да вон резинкой закручено, 250 рублей, одна пятерка чернилами испачкана. Все точно… А этот парень сам смотрит, здоровый молодой лоб, причем только освободился, и говорит вдруг: да, я у нее взял. Никогда не забуду этого случая, когда даже сам вор сознался...

В этом отделе я проработал шесть лет. За это время моя группа задержала около 300 человек, которые прошли через суды. Мы одно время брали каждый день по одному, а то и по два! Почистили мы здорово город от карманников. Меньше их стало, хотя новые все прибывали.

По количеству задержаний шел я в средних. А были у нас таланты – Иван Волчков, Александр Мурашко, Сергей Боровиков… Их отличала особая наблюдательность, умение с ходу определить ситуацию. Были у нас виртуозы – сразу видели в толпе карманника, знали, куда он пойдет, что будет делать.

…Всегда буду благодарен своим наставникам в МУРе. Иван Степанович Воронин был старший группы, он прошел разведку, начал работать по карманникам сразу после войны. Иван Антонович Грачев… Какие ребята были! Муровцы, фронтовики. Они меня натаскали и научили всему в нашей службе. В оперативной работе особенно я был благодарен Яну Ниловичу Савицкому, тоже фронтовику, мастеру своего дела.

Однако после шести лет работы в отделе спецслужбы говорю: ребята, я устал, давайте перейду на другую работу. Все на нервах, сна нет, засыпаешь – видишь карманника, он лезет, ты видишь – он достает шило, чувствуешь - тебя колет, вскакиваешь в холодном поту...

И перешел в отдел по борьбе с мошенниками. Это тоже оперативная работа, но уже гораздо легче. Хотя тоже хлопот хватало. Занимались всеми видами мошенничества. Помнится Либерман Костя, по мотоциклам работал. Он как будто продавал мотоцикл, деньги получал в оплату за него, а потом уходил с этими деньгами, оставляя покупателю какую-то бумагу на получение…

Такие мошенники работали в основном на приезжих из Средней Азии - таджиках, узбеках, киргизах. Работали на доверии, с людьми, которые ниже по интеллекту, причем людьми доверчивыми, не испорченными нашей городской муторной жизнью...

Работали, конечно, в тех точках, где продавался дефицитный в то время товар - шубы, телевизоры. Там же очередь, годы надо стоять. А тут подходит человек представительный, в рабочем халате: Надо вам? Могу помочь, как работник, без очереди. Ну и в один вход вошел, в другой вышел…

Мошенников было полно. Даже в той же «Березке», где за валюту и чеки продавали дефицит. Туда приходили за покупками люди с интеллектом повыше, за границей побывавшие, кое-что видели, знали. Но и их, как лохов, накалывали мастера воровского ремесла.

Причем бывали мошенники пострашнее, чем карманники. Карманник в открытую будет с тобой драться и угрожать, а этот тихонько тебя «сделает», отомстит за что-то, причем не сам, а чужими руками.

Нанимали уголовников и те могли если не зарезать, но так сделать, чтобы ты уродом стал. Хорошо, агентура была у меня своя. Меня предупреждали: Вадим, тебя зарежут, завтра туда-то – не ходи!

Днепропетровские, запорожские и другие группы мошенников приезжали в Москву… Волнами они появлялись, одна за другой… Я сейчас в МУРе бываю у ребят по старой памяти. Спрашиваю: как, мужики? Они говорят: еще хуже стало! Ужас, говорят, что творится. Сейчас, правда, по телевизору много всего показывают, а в мое время об этом помалкивали, держали в секрете…

Удар по советской милиции
После мошенников некоторое время занимался квартирными кражами. Ну а потом начальник наш говорит: мы будем переназначать сотрудников из отдела в отдел для того, чтобы у всех была полная квалификация сотрудника уголовного розыска, который может работать в любой области. И всучил мне должность начальника отдела половых преступлений. Вот уж куда я точно не рвался... Почему я там оказался? Знали – у меня порядок в семье, никаких жалоб не поступало. А в таком отделе не каждый может работать. Приходили некоторые и через пару недель уже путались с проститутками...

Их уже тогда хватало в Москве. И притоны имелись. В основном были претензии на интуристов, работали у «Метрополя», «Москвы», «Националя» - это «фирменные» проститутки, прочие – у вокзалов. В моей картотеке было 150 «девочек», которых я задержал в свое время, выявил.

Хотя тогда был все-таки еще порядок, и, я так скажу, молодежь не смотрела на проституцию, как на престижный заработок.

Были среди них в основном москвички, очень красивые девки. В школе еще куда-то влетали и пошли по рукам…

Появились и бандерши, и сутенеры. Последних я ненавидел страшно и старался всех посадить, но под них статья была непростая. Пока с чем-то не возьмешь…

Наказание для проституток было тогда одно – три раза посадить на 15 суток за нарушение общественного порядка, а после этого – давали до двух лет. После освобождения выселяли за 101-й километр от Москвы. Впрочем, все равно жили они в столице, как-то устраивались.

Специфический это контингент. Вот у меня числилась в картотеке жена капитан-лейтенанта Тихоокеанского флота, он все больше находился там, а она туда ехать не хотела и занималась здесь проституцией. Причем умная, закончила когда-то МГУ, работала в хорошем месте. Я говорю: что тебя влечет, тебе деньги нужны, что ли? Она: я получаю достаточно... Прямо спортивный интерес возникает у них, все им мало. Сколько они мне рассказывали о себе. Они же нередко и мазохистки еще вдобавок, что уж там говорить… Ее плеткой будут хлестать, а она рада будет.

Что касается проституции, я бы, откровенно говоря, легализовал все это дело, открылись бы бардаки, государство получало бы хоть какую-то пользу. Все равно ведь они были, есть и будут.

Гомосексуалистов, педофилов уже тогда было полно. На улицах, в районе Пушкинской подъезды были забиты ими. Сотни их в Москве обитали. Это же зараза такая! Беда в том, что, если они единожды мальчика использовали, мальчик уже тоже педофил и гомосексуалист. Это доказано медициной. Меняется он, все! Почему они сейчас и ходят табунами. А раньше все-таки было проще, была статья за это – 2 года.

Из среды артистов было много таких. Проводили с ними профилактические беседы. Известные люди, бывало, попадались - главреж одного из театров, известный художник…

Так проработал я четыре года, очень неприятная грязная работа. Стал я проситься оттуда. И тут мой товарищ Виталий Иванович Гуменюк стал начальником Зонально-информационного центра ГУВД по городу Москве, а мы с ним в МУРе проработали 20 лет.

Обратился к нему: возьмите ради Бога, на любых условиях! Мне в кадрах сказали: вы теряете 5 рублей в зарплате. Я говорю: готов и больше потерять, лишь бы не работать в этом отделе.

В центре мы собирали банк данных о преступниках, их контактах, сообщниках, методах действий. Весьма полезная работа.

В 70-е годы закончил я три курса вечернего отделения юрфака МГУ, но бросил. Тяжело, семья. К тому же, прямо скажу, невзлюбил меня генерал, начальник управления кадров. Когда за работу в МУРе меня награждали орденом Знак Почета, он меня вызвал. Разговор идет о том, о другом… Потом он говорит: ты учишься в МГУ, третий курс. Зачем ты учишься? Сколько тебе лет? 50? Тебе на пенсию уже надо уходить. Куда я тебя двину? А он меня даже начальником отдела долго не назначал – дескать, нет у меня образования, хотя я уже учился на юрфаке. Я вышел тогда из генеральского кабинета и думаю: что я, действительно, мучаюсь? Он прямо сказал: при мне ты никуда не пойдешь, а я, говорит, буду сидеть долго…

За что он меня не любил? На одном из совещаний я ему прямо сказал: у вас люди сидят годами и не двигаются с места, а вы берете из чужих подразделений, якобы для освежения и прочее… А свои как были – Мурашко, Волчков – так и остались операми старшими – по 20 лет! Это что, дело?! Генерал спрашивает: а ты сколько уже опером? Я говорю: 15 лет. Он мне 11 лет очередное звание не давал, хотя уже было положено. Не любит такое начальство прямоты…

Но все-таки в МУРе я дослужился до майора. В отставку ушел подполковником, а полковником стал только по специальному приказу министра Нургалиева, в порядке исключения, как фронтовик.

Отмечу следующее: милиция в 1970 годы начала заметно меняться. Как, пожалуй, и все наше общество. Раньше мы знали о каждом, кто чем занимается. У меня была группа, четыре человека, и я знал, где каждый из них вечером бывает.

Кроме того, в то время действовал негласный приказ министра: в обязательном порядке проверка раз в два года каждого сотрудника, оперативного работника через отдел спецслужбы и разведку. За мной выставляли наружку и в течение недели меня водили, знали, куда я хожу и к кому, что делаю.

Также было везде и комитетское наблюдение. Одним словом, для оборотней, как назвали их в последние годы, время было непростое. А потом эти проверки прекратились. И началось…

Когда в 1968 году министром внутренних дел стал Щелоков, мы почувствовали положительные перемены. Офицерам милиции увеличили оклады, прошла переаттестация, и от всех тех, на которых были уже какие-то матерьяльчики где-то там в кадрах, относительно кого имелись сомнения и подозрения, постарались избавиться. Создан был хороший аппарат. Увеличилась и раскрываемость.

Но все равно году во второй половине 70-х началась деградация… А уж когда после Щелокова пришел самодур Федорчук, которого направил к нам Андропов, – милицию, на мой взгляд, просто разгромили. Тогда-то и наступил конец настоящей милиции, уволили самых хороших, преданных людей, тех, кто работал день и ночь, кто вытаскивал преступления. Их постарались убрать. Зачем это нужно было? Прямо скажу - не знаю. Но буквально за месяц созданный Щелоковым аппарат Федорчук разрушил. У нового министра была такая манера – входит неожиданно, давай материал тот-то. Если что не так – немедленно уволить…

Жестоко все было сделано. А потом началась перестройка…

«Огонек»
Какие книги мне больше нравятся? Конечно, в первую очередь советских писателей, начиная с Аркадия Гайдара. Я зачитывался всеми его произведениями, это книги моего детства… Когда в университет поступал, сочинение свое, а тема была «Роль советской литературы в вашей жизни», заканчивал я гибелью писателя и его сказкой о Мальчише-Кибальчише. Эта сказка и сейчас мне о многом говорит…

Любил я и фантастику. До войны «Пионерскую правду» все время получал, мать выписывала, там печаталась с продолжением «Тайна двух океанов» Григория Адамова.

Ну а в годы работы в милиции читать было особо некогда. Подписался на многие собрания сочинений классиков, и когда шофером работал – читал. Первые один-два тома. Как перешел в МУР, все – некогда. Домой придешь измученный, потом начал учиться, закончил среднюю школу, 3 класса за два года, поступил в университет…

Близки мне все песни Великой Отечественной войны. Помню, уже взяли Будапешт. Выехали мы с ребятами за город отдохнуть, поднимаемся в гору, там – грибы. А я решил незабудок нарвать. Я их очень любил, почему-то мне казалось, глаза моей матери такие же – синие-синие.

Мама закончила училище сестер милосердия «Утоли моя печали» в 1918 году. Ходила в церковь, молилась за нас. Особенно, когда отец пропал без вести. Потом уже за меня боялась.

Когда я стал в милиции работать, она мне сказала: сынок, ведь там же опасно! Я говорю: мама, ты, когда я уходил в армию, тоже говорила, что на фронте убивают…

Так вот, на той горе под Будапештом я пошел нарвать букет незабудок и там услышал песню, которая врезалась мне в голову, а напевали ее наши мужики:

Цитата :

До свиданья, города и хаты,
Нас дорога дальняя зовет.
Молодые смелые ребята,
На заре уходим мы в поход.
…Наступил великий час расплаты,
Нам вручил оружие народ.
До свиданья, города и хаты, —
На заре уходим мы в поход.

Песня 1941 года… Ее брат мой очень любил. Когда он погиб, у меня пластинка осталась. Мама говорит: ты береги пластинку, это Юрина песня…

И есть еще знаменитая в годы войны песня «Огонек». Ее я услышал первый раз в Керчи, в тот боевой год, в то боевое время… Приехал на маяк, там надо было боезапас взять. Здесь стояла будка из стеклянных банок, которых на здешнем рыбзаводе было полно, из них и соорудили пристанище для девчонок-регулировщиц. Не знаю, патефон у них был или приемник. И вот, стоит машина, они проверяют документы, а я слушаю песню «Огонек»...

Цитата :

На позицию девушка
Провожала бойца,
Тёмной ночью простилася
На ступеньках крыльца.
И пока за туманами
Видеть мог паренёк,
На окошке на девичьем
Всё горел огонёк.

Парня встретила славная
Фронтовая семья,
Всюду были товарищи,
Всюду были друзья,
Но знакомую улицу
Позабыть он не мог:
Где ж ты, девушка милая,
Где ж ты, мой огонёк?

И далее…

Цитата :

Все, что было загадано,
В свой исполнится срок,
Не погаснет без времени
Золотой огонек…

Эту песню мне никогда не забыть.