Искусство, шляхта и либерасты

http://www.newizv.ru/news/2008-09-23/98484/ "Новая газета" 23Сентября 2008 г.
Подвинуть спичками границы ОЛЬГА ЕГОШИНА
В Москве показали спектакль польского режиссера Яна Кляты об оккупантах
Режиссер Ян Клята в первый раз приезжает в Москву по приглашению устроителей фестиваля «Новая драма». Но уже через полтора месяца поляк снова посетит наш город уже в качестве участника фестиваля «NET». Его спектакль «Трансфер» создан на документальной основе и посвящен трудному моменту жизни Польши в период Второй мировой войны, когда немецких оккупантов сменили русские солдаты.
В выгороженном квадрате на полу сцены насыпана черная земля. Пожилые люди: кто на костылях, кто – с поддержкой униформистов, – подходят почти вплотную к зрительским рядам и по очереди рассказывают эпизоды из своего детства. Как знакомому инженеру пришлось носить желтую звезду и снимать шапку перед сыном друзей. И как мальчику было неудобно и стыдно за это унижение взрослого человека. Как три дня висел повешенный, и другой мальчик – большой выдумщик – коснулся тела и оно начало вращаться. Как лежал на дороге труп солдата, и по нему ехали и ехали танки. Как русские солдаты ротами насиловали польских женщин, не обращая внимания на внешность (на специально грязные юбки и намазанные сажей лица) и как «экспроприировали» часы. Как «переселенные» на немецкие земли поляки становятся захватчиками чужих немецких домов, земли и квартир. Как мучительно неудобно встречаться с «бывшими хозяевами», которых вот сейчас выселяют, расчищая тебе место.
Люди рассказывают от первого лица: о том, что произошло с ними или их родными. И эти документальные свидетельства прерываются вставками-номерами с тремя злыми клоунами – Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным, наблюдающими за происходящим с высокого помоста. Руководители мира шутят, рассказывают анекдоты, говорят Сталину комплименты и, между прочим, обсуждают послевоенный раздел Польши. Черчилль предлагает сдвинуть ее границы на Запад, рисуя спичками этот «трансфер».
Мысль режиссера о карикатурных правителях, которые решают судьбы народа, и о людях, которые страдают вследствие этих решений, выражена наглядно и исчерпывающе практически сразу. И дальше на протяжении двух часов идет иллюстрация «любимой мысли». Ян Клята, ученик Кристиана Люпы, часто обращается в своих постановках к самым злободневным политическим темам европейской действительности. Так, действие гоголевского «Ревизора» было им перенесено в польскую провинцию, куда наведывался варшавский чиновник. В «Г» (так называлась постановка Кляты по «Гамлету» Шекспира) рассказывалось о судьбе польской «Солидарности». А спектакль «Дочь Физдейки» по Виткевичу был посвящен проблемам вступления Польши в ЕС. В «Трансфере» продолжается развитие темы польско-германских отношений с новыми оттенками – отношениями России и Польши, предательством польских интересов союзниками (прежде всего Англии и Америки).
Ни с мыслью режиссера, ни с его пафосом защиты прав «простых людей», становящихся заложниками политических интриг, спорить не приходится. «Трансфер» – честный, гуманистический, ясный по гражданской позиции спектакль. Единственное «но» относится к сфере художественной.
Когда два часа на одной интонации тебе доказывают одну и ту же мысль, даже если с этой мыслью ты стопроцентно согласен, к финалу у тебя нарастает глухое раздражение. Перечисление жертв, нагнетание ужасов и подробностей не усиливает режиссерский посыл, а его ослабляет. Истории похожи одна на другую (по крайней мере, похожи те их фрагменты, которые вошли в спектакль). И в результате одна история другую забивает и нивелирует. Даже рассказы о трупах погибших, замученных, убитых уже на пятом трупе теряют силу воздействия, превращаются во что-то почти анекдотическое. И возникает человеческая неловкость.
Как выясняется, даже правильный, необходимый и актуальный социальный пафос в театральной постановке требует собственно театральной составляющей. А иначе остается гласом вопиющего в пустыне. Или еще хуже – указкой педагога, чьи ученики давно не смотрят на доску.

http://kenigtiger.livejournal.com/1002674.html
Бойцовый кот Мурз (kenigtiger) @ 2009-08-10 17:23:00 Метки данной записи: военная история, кино
Дубль два
Два года назад, в октябре 2007, скачал с торрентов "Попугай, говорящий на идиш", фильм про нескладного еврейского юношу, который в Польше 1939 года поступил в институт, а тут, понимаешь, "война и немцы". В итоге нескладный мальчег, не умеющий даже завязать шнурки, попадает сначала в Ацкую Сибирь(ТМ), а потом в новую польскую армию и становится мегагероем.
"Капрал Лапидус - худший стрелок во взводе. На стрельбах он опозорил честь польского мундира. Поэтому я принял решение винтовку у Лапидуса отобрать. Мещерский! Отдай ему свой ручной пулемёт! Пулемет прицельной стрельбы не ведёт, за то пусть потаскает на своем горбу лишний пуд. Дайте ему запасной диск!"
Тогда у меня по известным причинам вдумчиво посмотреть это кино от начала до конца не получилось.
Попробую ыщо раз.
Батальные сцены не ахти, но не они там главное, собс-но.
------------------------------------------------------------------------
kenigtiger 2009-08-10 02:11
Не. Сначала собственно в польскую армию, потом - бегом от добрых расовых друзей в фельдграу к советским товарищам. Советские товарищи оценили костюм героя и, как следствие, - Ацкая Сибирь(ТМ) до начала формирования первой эмигрантской польской армии. А потом уже все остальное, иностранный легион, индокитай, снова Ацкая Сибирь(ТМ) и - - -.

levsha 2009-08-10 02:36
Не, его после присоединения как раз в Сибирь, а в сорок первом в РККА.

szhaman 2009-08-10 02:48
Этот ? http://szhaman.livejournal.com/155366.html

http://www.novpol.ru/index.php?id=1192 Новая Польша 9 / 2009
Стефан Меллер МОСКОВСКОЕ ПОСОЛЬСТВО
Это очень сложный и большой организм: десятки политических сотрудников, торгово-экономический отдел, отдел культуры и науки, консульство, администрация, местные сотрудники, гигантское здание, Польский культурный центр, консульства в Петербурге, Калининграде, Иркутске.
Я задавал политические вопросы, просматривал списки людей, приглашаемых в посольство. В этой сфере у меня, разумеется, были свои фавориты — я проверял, бывают ли они в посольстве. Меня интересовали прежде всего те, для кого Польша была Западом в смысле культуры и цивилизации. Для кого «польский октябрь» [1956-го] был необыкновенным интеллектуальным событием, а период «Солидарности» — невероятно важным жизненным и политическим опытом. Чаще всего это были люди, принадлежащие к кругам, формирующим общественное мнение: художники, актеры и режиссеры, увлеченные польским театром, польским кинематографом. Писатели, прекрасно ориентирующиеся в польской проблематике, некоторые историки, журналисты. Короче говоря, разделение было весьма простым: те, кто был — условно говоря — «за Польшу», тот был и за демократию; тут как в банке — не ошибешься. Я хотел, чтобы они приходили в посольство; но всего важнее мне было, чтобы они воспринимали меня как своего.
Стефан Меллер (1942-2008) Это произошло только спустя два года. Мы пригласили гостей на нашу любимую подмосковную дачу (...). В один из вечеров к нам в гости приехали Витя Ерофеев, Юрий Любимов и еще несколько российских друзей. Мы сидели, болтали, ели, пили, дурачились. Тогда я услышал самый замечательный комплимент, о каком только мог мечтать. Кто-то из гостей во время этого вечера сказал: «Послушайте, вы хоть заметили, что мы находимся на даче у посла, а проводим вечер так, как это бывало среди интеллигентов в России, даже в СССР или в Польше; давно уже не случалось с нами ничего подобного...»
В тот вечер Юрий Любимов всех буквально сразил. Ему уже за восемьдесят, в принципе ему нельзя пить, его жена строго за этим следит, но ему всегда удается как-то перехватить пару рюмок где-нибудь в уголке. На сей раз он тоже немножко выпил. По характеру он двадцатилетний юноша; и тут решил вспомнить свою первую профессию. Он же, прежде чем стать знаменитым режиссером, сам играл на сцене.
Юрий рассказал нам о своей встрече с уже постаревшим Брежневым. Когда он начал изображать Брежнева, мы буквально умирали от смеха. Я подозреваю, что, воодушевленный нашей реакцией, он сначала представил реальную ситуацию, а дальнейшее уже придумал. Но какова фантазия...
....
Остальная часть дипломатического корпуса отнеслась к нам поначалу с некоторым недоверием: надо же, польский посол умеет правильно завязывать галстук, даже подобрать его по цвету к костюму... Они присматривались ко мне, демонстрируя недоверие и сдержанность. (...)
.... В первый год пребывания в Москве, то есть в 2002 г., весной, мы начали думать о каком-нибудь, пусть хотя бы кратком, отпуске. Естественно, нам и в голову не приходило отправляться куда бы то ни было вне России. В конце концов следовало воспользоваться случаем. Мы узнали об экскурсии на теплоходе-гостинице из Петербурга в Москву. Это даже совпало с нашим желанием, ибо нам хотелось увидеть Петербург. Билеты стоили по 500 долларов, то есть не так уж и дорого за шестидневное путешествие с полным рационом.
Мы начали с Петербурга. Отправились, разумеется, поездом, в спальном вагоне. Роскошь по местным условиям, но все же роскошь по-советски. То есть чисто и опрятно, в вагоне девушка в роли проводницы и официантки одновременно. Всё сразу стало ясно; на вопрос: «Девушка, а кипяток у вас есть?» — мы услышали: «Есть, но холодный». В этом вагоне всё было именно в таком духе: кипяток — но холодный. Началось с бутербродов, даже очень вкусных и красиво приготовленных. Когда мы уже покончили с бутербродами, вернулась девушка. Эву она просто не замечала. Разговаривала только со мной — такой уж тут обычай, — обращаясь ко мне «молодой человек». Это было очень даже мило: у человека уже седая голова, а тут такой комплимент...
Оказалось, что она не только подает бутерброды и кипяток, но и может предложить спиртное. И не самогон, а самую нормальную, даже холодную водочку. Я и воспользовался....
.... Кроме того, историк, знакомящийся с Петербургом, не может отрешиться от знания того, что город строился на очень болотистой почве, что вбивались тысячи свай, использовался рабский труд подневольных людей. Никто не сможет подсчитать, какое количество людей погибло на строительстве этого города.
(...) Спустя три дня мы сели на свой теплоход в Петербурге, немного уставшие. Каюта наша находилась над уровнем воды, так что можно было смотреть в окно. Мы проплывали через шлюзы, построенные узниками Архипелага ГУЛАГ, в чем призналась наша экскурсоводша, которую я своими вопросами буквально вынудил это сказать.
....Вернусь к нашему путешествию. Время от времени нам устраивали стоянку в прибрежных городах. Нечто омерзительное — типичные, не затронутые никакими переменами советские творения, с такой архитектурой, что просто выть хочется.
....В одной из церквей, которые мы осматривали, мы слушали спевку церковного хора. Нечто невероятное! Хор на высочайшем европейском уровне, восхитительное звучание. Эва была потрясена. Мы слушали завороженно, но туристы как туристы, они мешали. Смех, разговоры... В какой-то момент один монах очень вежливо попросил аудиторию вести себя потише. Подействовало минут на десять. В конце концов регент поднял руку, дал знак хору замолчать, повернулся и с гордым выражением лица, в полном убеждении, что произошло попрание закона Божьего, сказал: «Мы больше не будем петь, вы — люди невоспитанные». И хор удалился. (...)
...Я думаю, что после распада Советского Союза, когда уже появилась Россия, мы, будучи в состоянии эйфории, совершили довольно много разных политических и психологических ошибок. Я не знаю, можно ли было их избежать. Движение «Солидарности» сопровождалось, мягко говоря, неприязнью к Советскому Союзу, хотя влиявшие на формирование общественного мнения представители прежней демократической оппозиции, входившие в сменяющиеся органы власти, очень заботились о том, чтобы в СМИ появлялось как можно больше интересных материалов о России, наглядно демонстрирующих разницу между Россией и бывшим СССР. В этом благородном порыве остались незамеченными две основные вещи. Во-первых, что мы по-прежнему имеем дело с гигантом, который в ускоренном режиме приватизирует страну таким образом, чтобы те, кто теперь находится у власти, чувствовали себя хорошо и комфортабельно. Эта приватизация охватила не только ретивых деятелей из прежнего комсомола, таких как, например, Михаил Ходорковский; ею воспользовалась также, грубо говоря, часть прежних демократических кругов, которая присоединилась к власти. Деньги вызвали в России чудовищные вихреобразные движения, в чем мы, как правило, не отдаем себе отчета. Это неожиданно заставило всех понять, что Польша не в состоянии им ни в чем помочь, ибо она бедна и слаба. Они располагали такими деньгами, что могли просто-напросто сесть в самолет и полететь в Париж, Нью-Йорк или Рим, уже без всякого польского посредничества. Российская верхушка начинала верить, что может весь мир перетянуть к себе; но, разумеется, не пренебрегала и случаем бывать на лучших курортах Европы, Азии и Америки.
Был лишь один вопрос, который предстояло решить: кто станет мостом, связующим с миром, — Западная Европа или Америка? В связи с этим появился неизвестный прежде феномен. Внимание привлекало уже не традиционное деление на славянофилов и западников, но разделение западников на два лагеря: проевропейский и проамериканский.
Наша, поляков, ошибка заключалась в том, что мы упорно придерживались убеждения, будто охлаждение в отношениях с Польшей является следствием имперской политики Кремля. Разумеется, этим фактором пренебрегать нельзя, но нельзя и не видеть простую истину: Польша перестала быть интересной тем, кто в России формирует общественное мнение. А мы упрямо не желали этого замечать. Россия же находилась в поиске новых концепций внешней политики, где Центральная Европа и Евросоюз оказались едва ли не на последнем месте в иерархии ценностей. По-настоящему важными были НАТО и отношения с американцами, китайцами...
Конечно, Польша по-прежнему существовала в подсознании кремлевских стратегов: исторически мы были той единственной страной, которая в прошлом создавала России настоящие трудности. Проблему во внешней политике России представляет собой, естественно, Германия — но это геополитическая дилемма, глобальная, а не трудности с соседом. Эти были те истины, которые я открыл для себя сразу по приезде в Москву и которые стали для меня немалым сюрпризом. Я мог лишь констатировать нарастающее в России равнодушие к нашей стране.
Более того, Россия возрождала свое национальное самосознание, в частности путем поиска точек опоры в религии, в православии. Это в свою очередь создавало особое сплетение противоположностей: оставаясь в рамках христианского мира в широком понимании, Россия одновременно оказывалась далеко за его рамками, когда брала роль мирового лидера православия. Это очевидным образом было связано с наиболее практическими вопросами, политическими. Достаточно посмотреть, с кем Россия торговала оружием во время балканского конфликта. Это, разумеется, не способствовало улучшению наших контактов. (...)
Россия обязана быть вождем славянства, и места для сильной Польши тут не остается. Следует также вспомнить, чтo происходило в далеком прошлом: мы предъявляем свои обоснованные обиды, а они считают, что поляки множество раз, во всяком случае в ХIХ веке, оказывались нелояльными к российским императорам, бывшим одновременно польскими королями.
Таким образом, в сфере пропаганды из нас легко было создать образ врага: католика, предателя, который не только сам вступает в НАТО, но и своих соседей уговаривает. Не надо забывать, что в советское время среднестатистический гражданин СССР был убежден, что его нищета — прямое следствие содержания дармоедов, то есть стран тогдашнего соцлагеря. А теперь эти поляки, которых на протяжении многих лет Советский Союз содержал, вместо благодарности отвечают предательством.
Парадокс, но значительно лучше, чем в Москве, можно даже сказать с восхищением, относятся к нам в Сибири. Там по-прежнему жива память о ссыльных поляках. Живы воспоминания о великих, прекрасных людях, прежде всего дворянах, которые умели бунтовать и были готовы за свои убеждения идти в рудники, но и основывали, как, например, Козелл-Поклевские, великие экономические династии: строили железные дороги, создавали банки.
Надо помнить, что Россия по-прежнему страна шизофреническая: с одной стороны, она восторгается западными шмотками, автомобилями, жратвой, музыкой и фильмами, а с другой — традиционно и неизменно остается антизападной. Это поистине гремучая смесь. В политике Кремля поэтому заметны были тенденции к тому, чтобы сохранялись добрые отношения с Америкой, нормальные — с Евросоюзом, однако с разделением стран на лучшие и худшие. Польша же определенно годилась на роль европейского enfant terrible, которым можно пугать простых людей.
Часть демократических кругов не купилась на подобный фокус. Они традиционно были нам верны и прекрасно понимали, в чем заключается этот пропагандистский фокус с Польшей в качестве объекта неприязни или даже ненависти. Такие люди были для меня особенно важны; если нельзя улучшить политические отношения, то наверняка следует сформировать некий круг наших единомышленников, способных влиять на формирование общественного мнения. Одним словом — инвестировать не в чиновников, а в людей творческих, в интеллигенцию. Это представлялось тем более важным, что уже стало видно невооруженным глазом, как происходит устранение из газет и с телевидения людей с определенно демократическими взглядами, как закрываются радиостанции. В течение последнего года моего пребывания в Москве дело дошло до того, что когда я звонил главному редактору какой-нибудь газеты, то вовсе не был уверен, что услышу в трубке знакомый голос. (...)
Правители России всегда превосходно владели такими приемами социотехники. Если надо было призвать кого бы то ни было к порядку, обычно возникал вопрос кошелька. Если, скажем, кто-то, пусть и в меру независимый, входил в какую-то, пусть и в меру свободную, систему взаимосвязей с властью, то его материальный статус немедленно повышался.
Эти люди часто оказывались в драматической ситуации. Было заметно, как они пытаются сохранить относительную независимость, даже иногда о чем-то громко заявить, — но на второй чаше этих весов находилось только что полученное, зачастую довольно значительное состояние. Причем, как это у них всегда бывало, всё висело обычно на волоске. Вроде бы имели доступ к разным земным благам, надкусывали колбасу, что была нанизана на шампур, да только шампур этот был в руках у кого-то другого. Это был превосходный способ изжить демократические настроения. Надо было наблюдать это вблизи: как люди борются с собой и как они сдаются, а иногда и не сдаются.
В самом начале приходило довольно много гостей. Однако постепенно начала проявляться напряженность. Это был 2005 год, когда власти решили торжественно отметить годовщину окончания II Мировой войны, но прежде, еще зимой, — годовщину Ялты. Было принято решение о создании большого памятника в честь той конференции, для нас остающейся символом поражения, предательства Запада, которое обрекло нас на советское господство. В воздухе нарастало ощущение конфликта. Вдруг вокруг меня сделалось как-то пустовато. Вначале я искал причины в себе самом, в это время со мной случилась неприятность: я попал в больницу, — тогда я предположил, что люди не звонят, так как не хотят нарушать мой покой. Проще говоря, селекция оказалась очевидной: звонили те, кто был закален в борьбе на протяжении десятилетий, кто уже не раз сумел высказать то, что думает; а вот те, кто связался с госучреждениями, даже имея прекрасную биографию, замолчали. (...)
Это был ужасный оппортунизм нового рода. К тем, кто отказался от контактов с нами, всё же следует быть справедливым: тут уже речь шла даже не о том, что власти не слишком доброжелательно смотрели на контакты с несколькими неподходящими посольствами. Дело обстояло хуже: несколько раз до меня доходили слухи о людях, которых — после того, как они побывали в нашем посольстве или у меня лично — вызывали на предупредительные беседы.
Перед Рождеством со мной приключился весьма поучительный случай. Один из телеканалов подготовил цикл интервью с представителями дипломатического корпуса. Нам предстояло рассказать о праздничных обычаях в своих странах. Рассказывая о наших традициях, я не мог не коснуться вопросов религии, Церкви. У нас так уж выходит, что, даже рассказывая об обычаях на наших застольях, мы по существу говорим о Речи Посполитой. В свою очередь Эва рассказала о праздниках в Сибири.
Интервью с нами вела особа, репутация которой по всеобщему мнению была приличной. Когда я увидел по телевидению, что осталось от наших текстов, я был просто возмущен. Вырезано было всё, кроме кулинарии. Не осталось никаких следов польского духа, ни слова о традициях.
Можно было заметить и невооруженным глазом, в какую сторону всё катится. Готовились майские торжества. О моих мрачных прогнозах на ближайшие месяцы я докладывал в одном из отчетов. Действительность оказалась еще хуже. Никто не мог предвидеть, что в своей речи президент Путин пожелает поздравить итальянских и немецких антифашистов, но не вспомнит о поляках. (...)
Мало кто в Польше отдает себе отчет в том, какой силой убеждения обладает команда Путина. В определенном смысле легче, когда ситуация черно-белая; тогда ясно: по одну сторону злейший враг, по другую — мы. Формирующаяся новая Россия предлагает совершенно иной выбор. Неудивительно, что люди ломаются. Я всегда считал, что надо быть благодарным всем тем — а их на самом деле было немало, — кто бывал у нас, проявлял свою верность. Но имею ли я право осуждать тех, кто был менее стоек к стрессу и давлению? Я мог лишь тихо им сочувствовать. А на полях замечу: ни один посол не должен создавать своим гостям и собеседникам ситуацию такого выбора. Не говоря уже о нравственных аспектах, это просто нерационально.

http://www.novpol.ru/index.php?id=1200 Новая Польша 9 / 2009
Леопольд Унгер ЕЖИ ГЕДРОЙЦ НЕ ОСТАВИЛ ЗАВЕЩАНИЯ, НО ОСТАВИЛ НАСЛЕДИЕ
Это наследие огромно: 637 номеров «Культуры», ежемесячного журнала, который за 50 лет, вплоть до двойной, наступившей в 2000 г. кончины самого редактора и журнала, сыграл существенную роль в зарождении польской демократии и продолжает оставаться сокровищницей польской культуры и истории, без которой обойтись невозможно; «Зешиты хисторичне» («Исторические тетради», они и сейчас выходят), «Институт литерацкий» («Литературный институт») в Мезон-Лаффите под Парижем с его громадным архивом, возглавляемый ныне Генриком Гедройцем (братом Ежи).
....А всё потому, что Гедройц, мы это прекрасно помним, упрямо верил, что «слово по-прежнему обладает магической силой». «Новая Польша», единственный журнал, выпускаемый в Польше по-русски и для русских, уже десять лет проторяет пути не чем-нибудь, а словом.
Гедройц верил во вдохновляющую роль интеллигенции в гражданском обществе, учил, что в России поддержку надо искать не где попало, а как раз в этом слое общества. Собирая самых лучших польских и русских авторов, попадая прежде всего в публичные и университетские библиотеки, нацеленная на русскую интеллигенцию, «Новая Польша» со своим небольшим коллективом старается по мере своих возможностей этим путем до интеллигенции доходить.
Гедройц и его «Культура» дали демократической Польше основы восточной политики, понимаемой как соглашение — а может, когда-нибудь и нечто большее — между свободными, суверенными, дружественными и лояльными партнерами. Он видел роль Польши как центра, вдохновляющего демократические и экономические преобразования в регионе. «Новая Польша» не уговаривает, не поучает — она хочет предоставить в распоряжение русской интеллигенции польский опыт и знания о процессе демократической трансформации вообще, а особенно в культуре, хочет предложить России то, что Гедройц называл «паспортом на Запад».
«Новая Польша» — независимое издание, без табу и цензуры, но не нейтральное. Зримое в печатном виде от Смоленска до Камчатки, оно остается на службе демократии, борется против упрямых стереотипов, наносящих столько вреда по обе стороны границы, провозглашает кредо «Культуры»: враг Польши — не Россия, а империя, не русский человек, а советский. Короче говоря, «Новая Польша» — превосходный инструмент того, что составляет или должно составлять «soft power» польской дипломатии, что должно наделять Польшу способностью приобретать союзников и обретать влияние прежде всего благодаря привлекательности своей культуры...........

Леопольд Унгер пишет:

наделять Польшу способностью приобретать союзников и обретать влияние прежде всего благодаря привлекательности своей культуры...........

Лет двадцать-тридцать назад, по-моему, действительно такое было. Во времена "Четырех танкистов", фильмов с Цибульским и этим вторым, его дубликатом помоложе, забыл фамилию, из "Все на продажу" и т.д.

Но они всю свою привлекательность успешно с тех пор растеряли.

http://www.novpol.ru/index.php?id=1269 Новая Польша 2 / 2010
ТЕАТР В ТЮРЬМЕ Ян Гондович
В поисках правды об СССР. Польский репортаж межвоенных лет

Архипелаг «Интурист»
Время верифицировало все свидетельства того времени из СССР, разделив авторов на наблюдательных и наивных, правдивых и лгунов. Сегодня мы знаем уже больше, чем эти авторы. Но вместе с тем, в определенном смысле, знаем меньше. И при чтении данных текстов предстает два слоя: бытовая, политическая и хозяйственная хроника и психологический портрет самого автора. Открывается и нечто третье — тоталитарный Режиссер, разрабатывающий мизансцены и стремящийся невидимо направлять перо репортера.
Публикации, о которых пойдет речь, тематически подразделяются на три группы: «туристическую» литературу, воспоминания людей, работавших в СССР, и тюремные хроники. Суммарно книг об СССР в межвоенной Польше опубликовано добрых полсотни. Воспоминания и репортажи, подписанные иногда известными, а иногда совершенно неизвестными именами, объединяет одно — стремление на основе собственных наблюдений найти ответ на вопрос: что происходит в новой России и что думают ее жители? Эти свидетельства, несомненно, были для своего времени важным источником информации. Понятно, что объективные сведения можно было отыскать в большом числе статистических данных и в выдающихся политологических работах, таких, например, как «Ленин как экономист» Станислава Свяневича или «На красном Олимпе» Станислава Сроковского. О повседневной жизни можно было узнать из широко переводившейся советской художественной литературы. Трудно переоценить значение богатой политической хроники в периодике, публицистике, а в особенности в специализированных журналах, таких «Пшеглёнд вспулчесный» («Современное обозрение»), «Пшеглёнд всходний» («Восточное обозрение») или «Ориент». Вместе с тем легко заметить особый спрос на информацию «из первых рук», пусть не слишком глубокую или фрагментарную, лишь бы она производила впечатление искренности. С этой точки зрения межвоенное двадцатилетие можно считать возрастом невинности репортажа — именно с учетом доверия, с которым читатель относился к наблюдениям, представленным от первого лица. Предпосылки скрытого в этом наивном восприятии кризиса были еще неразличимы. Мало кто подозревал, насколько далеко может заходить лживость репортера-пропагандиста. Степень морального злоупотребления словом «я» в репортаже польский читатель сумел осознать, лишь испытав отечественный сталинизм.
Само количество названий польских довоенных изданий свидетельствует о подлинном «общественном договоре». Можно также говорить о многократно выраженном авторами (например, 5, 12, 13, 9) 1
чувстве ответственности по отношению к западному миру, которому поляки, благодаря знанию языка и прошлого России, могут и должны представить объективный и глубокий образ СССР. Осознание этой миссии усиливается по мере нарастания пропагандистской лавины в просоветской публицистике Западной Европы. На этом фоне следует рассматривать отпор, который дали профессиональные (а особенно непрофессиональные) польские публицисты образу Отчизны Пролетариата, создаваемому ее властителями. Тем самым репортаж как свидетельство перерастал фактографические рамки, становясь звеном в истории преодоления техники тоталитарного социального манипулирования.
На первый взгляд очень схематичным может представиться «отчет о Советах» в «туристическом» варианте. Сравнить с ним можно разве что повести о гималайских экспедициях. Непременным описаниям организации каравана, забастовки носильщиков, обустройства промежуточных лагерей и штурма вершин здесь соответствуют неизбежные картины пограничных станций, портреты попутчиков, описания вокзала в Москве, гостиницы, ресторана, вида пешеходов, а затем спектакля в театре Всеволода Мейерхольда, колонии ГПУ для «беспризорных» детей в Болшеве, Третьяковской галереи, Красной площади, мумии Ленина, музея атеизма в Донском монастыре, загса, нарсуда, фабрики «Калибр», «диспансера» (амбулатории), Парка культуры и отдыха, «изолятора» (образцовой тюрьмы в Лефортове), рабочего клуба, «профилактория» (работного дома для «падших женщин»), магазина «Торгсина» и какого-либо из образцовых колхозов.
Названные выше, а также рассеянные по территории всего СССР точки (дворцы в Детском Селе под Ленинградом, Магнитогорск, совхоз «Гигант» на Кубани, крымский пионерский лагерь «Артек», Днепрострой, Печерская лавра) составляют своего рода архипелаг «Интурист». «Допускается осматривать только то, что разрешено к осмотру советскими властями» (37), — предупреждают друг друга путешественники. «Вы увидите в СССР только то, что вам захотят показать» (35). Другими словами, это сценические площадки для зрелища под названием «жизнь в СССР». Так и пишет неизвестный автор («Автора, автора!» — как когда-то кричали в театре): посещение этой страны иностранцами планируется как спектакль. Збигнев Рашевский 2 охарактеризовал бы его как «Вольную постановку в форме цикла номеров солиста в сопровождении самой малочисленной труппы», когда при смене номеров «возникает неидентичность того, кто вызывает наше удивление, с тем, что вызывает это удивление». Разумеется, удивление будет вызывать не Алексей Стаханов как личность, но его производительность. Во всей стране из этого правила только одно исключение — зритель познакомился бы с ним, имея счастье разговаривать с товарищем Сталиным.
Генезис этой театральности, внедренной в жизнь через отделы политической полиции в виде акционерного общества (!) «Интурист» и ВОКСа (Всесоюзного общества культурных связей с заграницей) восходит к шедевру провокации, которым была организованная ГПУ в декабре 1925 года «нелегальная экспедиция» эмигрантского публициста Василия Шульгина. Передаваемый из рук в руки якобы конспиративными монархическими центрами, Шульгин посетил в течение двух месяцев Ленинград, Киев и Москву, после чего описал это в книге, которую в своей безграничной наивности еще до публикации передал «конспираторам» для цензуры. Выход в свет «Трех столиц» завершил его карьеру публициста и подорвал монархическое движение в эмиграции.
Удачный эксперимент подсказал отбросить в отношениях между «антрепренерами» и «зрительным залом» принцип открытости, а строить их на основе посвящения. Панаиту Истрати, направляющемуся в СССР, посол Раковский сказал: «Если будешь смотреть только поверхностно, тебе не понравится. Но если сумеешь смотреть и видеть, то, конечно, полюбишь нашу Революцию. (...) Я бы хотел, — комментирует Истрати, — чтобы он сказал честно, как обстоят дела; но что поделаешь — эти большевики всегда молчат как могила, даже если они ваши друзья и товарищи» (12). Вступление на святую землю СССР должно иметь в себе что-то от мистерии...

Принцип постепенного посвящения, идущий от разведки, лег в основу организации экскурсионных маршрутов для туристов «немых» (не владеющих русским языком), специализированных туристов (техников, педагогов, литераторов) и особенно трудных, к которым, как правило, относили «общественность» из Польши3.
И все же, если исключить некоторые публикации явно агентурного происхождения4, поляки избежали той святой простоты, которой отличились Бернард Шоу, или прославивший Беломорканал Ромен Роллан, или Андре Мальро, или даже наиболее критичный в этом ряду Андре Жид. Книга последнего (10), считающаяся документом интеллектуальной независимости, взрывается фейерверками невольного комизма в описаниях «искрящейся радостью молодежи в Парке культуры», «исполненных советской радостью людей» на улицах или даже злобной глупостью, когда почтенный автор описывает, например, отвратительный вид попа, встреченного на дороге в Петергоф, или умиляется «сладости голоса» чекиста.
Свой вклад в виде, так сказать, наивности высшего сорта внесли те польские авторы, которые в принципе не допускали существования «двойного дна» в советской действительности. Примером может быть автор, роман которого подсказал название нашего очерка. Посмотрев в театре имени Вахтангова знаменитого «скандального» «Гамлета» в режиссуре Николая Акимова, Антоний Слонимский старался, как он пишет, убедить в достоинствах постановки тов. Аркадьева, главу департамента искусства в наркомате просвещения. Ему и в голову не пришло, что спектакль уже осужден наверху и ни одному официальному лицу нельзя даже в частной беседе отозваться о нем с какой-либо похвалой (38). Более суровое приключение досталось Александру Янте-Полчинскому, который во время второго путешествия по СССР «вырвался» из Магнитогорска, чтобы самостоятельно посетить азиатские республики (15). Под конец путешествия, не допущенный ни на Тракторострой в Харькове, ни на Днепрострой, он предается грустным раздумьям на берегу Днепра: откуда это неожиданное недоверие и почему все ему советуют как можно быстрее пересечь границу? И при этом абсолютно не отдает себе отчета в том, что ясно каждому читателю: что во время его эскапады за ним следило недремлющее око славного тов. Петерса, тогдашнего шефа восточного отдела ГПУ: один раз это был военный летчик, который его подвозил, в другой раз офицер ГПУ «в отпуске» (!), а еще юная красавица, к которой никто не решался подойти, представившаяся полькой по имени Мирра (!), — ее автор даже облобызал на каком-то из бухарских минаретов. Он даже не понимает, что дважды люди, которые с ним разговаривали, были арестованы, причем во втором случае, на вокзале в Баку, буквально на его глазах5. Невероятно, но факт.

Тайной, надежно скрываемой от Александра Янты-Полчинского, был голод. Чекистское чувство юмора его опекунов подсказало им прокомментировать сцену, когда нищие набрасываются на раздаваемые пайки, уточнением: «Голодные? Да нет — обжоры». Увидев между рельсами умирающего от голода, Янта слышит: «Устал». Даже этот стиль не пробудил чутье польского путешественника: подобные вещи в тогдашней европейской ментальности попросту не умещались. Показательно также отношение приезжающих из Польши к местам, где архипелаг «Интурист» пересекался с архипелагом ГУЛАГ: вокзальным и портовым постам ГПУ. Польские туристы со святой простотой думают, что это агентства бюро путешествий для привилегированных и заявляют о своих правах (25; 42). Интересно, однако, что, кажется, ни один из авторов довоенных польских репортажей не отправился во время войны по маршрутам второго архипелага: приобретенный в турпоездках опыт подсказывал держаться как можно дальше от границ СССР.
В столкновении с советской действительностью значительно наблюдательнее профессиональных литераторов оказывались любители. Это касается, прежде всего, более чуткого понимания искусственности, театральности ситуации. Обычный коммерсант Стефан Коморницкий пишет: «Несмотря на некую экстерриториальную свободу и гостеприимство „Интуриста”, мы начинаем ощущать что-то из этого насилия или давления — я бы сказал, общий знаменатель, объединяющий здесь всех и всё. Трудно понять, из чего рождается это ощущение: из того ли, что мы отличаемся и привлекаем очевидное внимание чуждым видом, или из вездесущих транспарантов с лозунгами, которых невозможно не читать, или из портретов и памятников революционным знаменитостям, которых нельзя не заметить, или, наконец, из присутствия пусть не слишком навязчивых и хорошо воспитанных, но неизбежных провожатых; а еще Бог весть откуда возникающие в коридорах персонажи и постоянный контроль над нашими денежными тратами» (18). Перчаточник из Кельце по фамилии Влочковский, оказывается, и собственной кожей многое чувствует:
«Я знаю Красную площадь больше 35 лет, но когда оказался на ней вечером, то удивился. Подменили ее что ли? Скрытые где-то на домах прожекторы светят так, что, наверное, иголку можно найти, а посередине площади, ближе к кремлевской стене в пересечении лучей двух специальных прожекторов фантастически вырисовываются контуры мавзолея, от которого тянется постоянно движущаяся живая змея. Это очередь посещающих Ленина» (46). В одном из кремлевских соборов, «хотя было двадцать градусов мороза, я оставался с непокрытой головой назло некоему гражданину, который от ворот Кремля постоянно за нами следовал, делая вид, что он не с нами, проходил мимо, возвращался, останавливался, а в соборе оказался возле меня, сверля глазами (...) А при посещении кремлевского музея, будь то в залах с царским платьем, или возле прекрасных позолоченных карет, или в залах с оружием, этот гражданин в войлочных ботинках, ступающий тихо, как кошка, сопровождал меня повсюду, так что в конце концов я привык к его присутствию. Я очень рад, что мы больше не встретились, хотя, признаюсь, что я еще несколько дней вспоминал об этом, но позже забыл» (46). Профессиональным литераторам искусственность атмосферы и такого рода сопровождение как-то не мешали.
Безусловно, в этом сказалась и тогдашняя политкорректность, яркое выражение которой можно найти в последних фразах книги Слонимского: «Поздно вечером я в Варшаве. (...) Носильщик тащит мой чемодан, и, когда мы оказываемся на площади в ожидании такси, завязывается разговор. У меня неизъяснимое желание сказать ему, что я вернулся из России.
— Ну и как там?
В этом тихом, деликатном вопросе я слышу доверие, то особое доверие, которое проявляют пролетарии к товарищам по партии. Признаюсь, эта атмосфера общности нравится мне, я хочу сказать ему что-то, что нас бы еще больше сблизило, а в его усталых глазах читаю ответ, которого он от меня ждет. Я знаю, что если бы ответил: „Там хорошо, товарищ”, — то он понес бы мой багаж к такси легко и быстро и улыбнулся бы на прощание. Но я говорю:
— Трудно сказать в двух словах. И плохо, и хорошо.
Сейчас я знаю, что думает обо мне носильщик. Он думает обо мне как о враге. У него нет середины. Кто не с нами, тот против нас. С чувством гнетущего одиночества я еду через город» (38).
Нельзя разрушать надежду пролетариата. Именно поэтому свою потрясающую повесть о семилетнем заключении на Соловецких островах виленский актер Франтишек Олехнович должен был издать за собственный счет, а сенсационные воспоминания социалиста Станислава Лаконского в последний момент были снабжены предисловием (без пагинации) Станислава Тугутта, который счел необходимым уточнить: «Автор не является завзятым противником Советов, хотя и вынес оттуда много горьких впечатлений. Он стремится к той же цели — освобождению труда, его возмущают только методы» (27).

Шоковая терапия
Чрезвычайно поучительным был бы сопоставительный анализ каждой из «сцен», в которых взаимодействует приезжая «общественность» с играющими свои роли «актерами». Несколько десятков обширных описаний Негорелого, первой железнодорожной станции на советской стороне границы, дает возможность реконструировать этот объект, который было запрещено фотографировать. В здании не было ничего случайного. Нарочито временного вида деревянный барак (ибо «коммунизм сотрет все границы», как гласит надпись на водруженной над рельсами «арке Домбаля»6), неизбежная и безумно высокая (75 грошей) дань носильщику, вызывающе высокомерное и сухое обращение таможенников, дотошность досмотра, кумач пропагандистских лозунгов, разлив красного по огромной карте и, наконец, убогий буфет с грубым черным хлебом и заветренной селедкой должны были сразу создать вокруг прибывших двусмысленную атмосферу угрозы. Россия была тогда единственной страной в мире, где на границе при всех рылись в дамском белье, методично перелистывали книги, переписывали драгоценности и заставляли путешественников менять валюту по грабительскому курсу7. Не случайно один из авторов называет этот ключевой момент «пограничной мистерией» (22). Другой же — «поднятием занавеса» и, хотя входит в официальную делегацию, признаётся в чувстве адского страха (44).
Театральность путешествия-спектакля подчеркивается ярмарочной генеалогией: прообразом становятся различные «пещеры ужасов» или «замки Синей Бороды» в луна-парках, а сегодня — в Диснейленде. Исторический психоанализ в духе Александра Вата, возможно, прояснил бы, откуда черпали примеры создатели «Интуриста». Нетрудно прийти к выводу, что осознанной отправной точкой для них был затаенный в душе даже самых благодушных приезжих страх перед «подвалами чрезвычайки». Создание фиктивной реальности (трудное дело, поскольку всего не укроешь) опиралось на принцип взаимоисключающих контрастов. Это придавало как негативным стереотипам, так и всей атмосфере гнета характер нереальности переживания и требовало вторичной рационализации.
Контакт с символическим насилием, начинающийся с оформления документов, продолжался на протяжении всего спектакля. Выходя из гостиницы — и не какой-то там, а московского «Метрополя», — зритель оказывался перед картиной, «изображавшей красноармейца, давящего мощным каблуком капиталистов с обезьяньими физиономиями» (35). Вернувшись вечером, усталый, обнаруживал перерытые чемоданы (45) или следы установки микрофона за калорифером (22). Режиссура спектакля считалась с необходимостью периодически прибегать к шоку в стиле удара дубинкой, как рекомендуют своим адептам корифеи дзен-буддизма. Именно так можно интерпретировать сообщение одного еврейского журналиста, понимающего, что он является объектом индуцирования мании преследования и утешающегося максимой Фуше о более жутком, чем сам террор, страхе перед террором. Автора удивляет, что у пяти англичан вызвала омерзение табличка над гробом св. Владимира в Печерской лавре: «В этом гробу найден деготь под одеждой, пара деревянных ног и искусственный волос в бороде» (43), — это было больше, чем они могли вынести. Но вскоре и сам он испытал шок, когда в антирелигиозном музее в Москве увидел варварски приколоченные к стене свитки Торы...
Ментальной обработке зрителей путешествия-спектакля, наряду с прямым индоктринированием, служило по возможности полное распоряжение их временем и стеснение свободы, а также уловки, чтобы турист «смотрел и не видел». Характеристика таких процедур потребовала бы терминологии, используемой при описании психозов. Необходимо помнить, что этот спектакль не признавался, что он спектакль, этот театр притворялся не театром. Не случайно Янта-Полчинский взывал: «Насколько достойнее была бы ваша позиция, если бы вы захотели поднять забрало, насколько проще бы стало наше отношение к вам. (...) Если бы не пропаганда, каждый принял бы Россию такой, как она есть, плохой или хорошей, но исполненной доброй воли» (14). Но именно это было недопустимо. Поэтому многочисленные свидетельства представляют и факты, и всю атмосферу как нечто совершенно ирреальное, и эта атмосфера родственна «психотической ауре». В самых разных, даже не лишенных оптимистических ожиданий текстах повторяется фраза: «Я вышел больным». Таким потрясением для польского инспектора охраны труда может быть посещение шлифовального цеха, где темно от пыли, и это объясняют тем, что в СССР не производят армированных вентиляционных шлангов. А следующая экскурсия — как раз на завод таких шлангов (31). Работающий в России польский инженер с ужасом сообщает, что еврейская комсомольская молодежь конфискует в еврейских домах свитки Торы как утильсырье («utilsyrjo»), а пергамент передает еврейскому же сапожному кооперативу на подошвы; новое поколение, пишет этот автор, «даст совершенно новых людей. Это будут какие-то марсиане из романа Уэллса, спустившиеся на Землю» (5).

Всё более выразительной предстает принципиальная невозможность передать дух тоталитарной действительности. Авторы не в состоянии понять, в чем состоит царящая вокруг поэтика фикции. Корреспондент «Газеты польской» использует для этого образ колпака, из-под которого откачан воздух (4). Драматургия коллективной лжи требует метафоры: «Улица кричит красной глоткой транспарантов, красный бич гуннов взвивается над оглушенной, ослепленной толпой (...), красная узда ощущается постоянно, не оставляя свободы мысли и поступка» (22). Над попытками анализа преобладает удивление: «Присмотревшись к действительности, можно убедиться, что мозг советского гражданина — это граммофонная пластинка. (...) У меня создалось впечатление, что в разговорах с иностранцами действует единая для всех инструкция: одни и те же, одинаково сформулированные, предложения я слышал от рабочих, инженеров, врачей, женщин и детей» (46), что автор заключает выводом: «Зная прежнюю Россию и ее народ, я удивлялся, куда подевалась та прежняя открытость и пресловутая „широкая натура”». Есть более глубокие наблюдения, связанные с моральными критериями: «Что в СССР поражает больше Магнитогорска и безграничного бескультурья комсомольцев в Парке культуры в Москве, — это умение довести миллионы людей до того, чтобы они бестрепетно кричали „Да здравствует ГПУ, верный страж революции!” В античном Риме на арене Колизея гладиаторы возглашали: „Ave Caesar, morituri te salutant!” Не знаю, делается это по принуждению или для собственного удовольствия. Что касается царской власти, то хотя средний поляк даже в микроскоп не усмотрит в ней что-то для себя симпатичное, но все же до революции я нигде не видел в той же России плакатов и не слышал хоральных распевов толпы в честь полиции и Черной Сотни: „Да здравствует жандармерия и полиция, верные стражи самодержавия!” Скромность после войны вышла из моды» (5). Наблюдатели отмечают, какое большое усилие требуется, чтобы постичь сущность происходящего и даже просто решиться объективно представить увиденное.
Здесь должен быть упомянут автор, который, владей он получше стилем, заслуживал бы имя польского Оруэлла. В столкновении с «как бы жизнью» он демонстрирует поразительные сегодня для нас интеллектуальные горизонты рядового, как представляется, члена ППС. Станислав Лакомский в идеалистическом порыве (хотя уже далеко не юноша) пробрался лесами через границу в Минск. Выйдя из тюрьмы, он несколько лет в разных городах налаживал ткацкие машины, встречаясь с рабочим классом как дореволюционного, так и нового закала. Его книга — это лучшая из когда-либо изданных в Польше экономическая история СССР 1927-1935 гг., от последних недель НЭПа до начала большого террора. Это история в ситуациях, включающая как статистические выкладки (на основе собственных наблюдений), так и анекдоты, но прежде всего — это взгляд изнутри, с позиции участника. И в этом качестве ее можно сравнить разве что со свидетельством Симоны Вейль о заводе «Рено».

Лакомский добросовестно описывает футуристическую архитектуру строенных в 1925-1927 гг. рабочих общежитий, где зажатые между двумя коморками выдвижные ящики заменяли буфет, а двери открывались «как в трамвае». Он добавляет отзывы женщин, которые носят платья из тканей, украшенных локомотивами, доменными печами и тракторами. Описывает уничтожение крестов и кладбищенских оград из-за отсутствия чугуна и латуни. Объясняет, почему сыпной тиф называют «болезнью №2». Анализирует карточную систему и ее запутанность, ударничество и связанные с ним конфликты, паспортизацию и вызванные ею массовые самоубийства. У него можно найти описание собраний, столовых, процедуры развода, агитации за выращивание шампиньонов для замены мяса, технологию воровства в коопторге, функционирование концессионных фабрик, «добровольную» покупку противогазов, без которых не допускали к работе, крыши фабрик из столешниц письменных столов и сапожную эрзац-кожу «Монолит». А также, естественно, пишет о более серьезных делах и мало-помалу создает довольно полную картину системы принуждения.
Когда возникает вопрос о социальной цене «святого эксперимента», свидетелем которого он стал, Лакомский не сомневается, что это в сущности массовое истребление. В «диктатуре пролетариата» этот социалист усматривает преступление против человечества. «Ведь жертвы были колоссальны, и если поверить рассказам возвращавшихся из так называемых „командировок” и сравнить с тем, что я сам видел, — этого довольно, чтобы радикально пересмотреть все свои убеждения. И где бы я ни был, узнавал: там массово умирают на торфоразработках, а здесь гибнут или бегут в Финляндию с северного лесоповала, столько-то тысяч работают, голодая, на строительстве железной дороги Иркутск—Хабаровск. А Соловки, Кемь, Туруханск? И узнает ли когда-нибудь человечество и знают ли сами русские, какова цена этой их высокой идеи?» (27) 8
Игровая ситуация, в которой тебе отводится роль зрителя, спектакль, в котором невольные участники гибнут в попытках постичь его смысл... Этот мотив пронизывает большинство репортажей. За всем, что явно происходит и чему заставляют верить, скрыт другой смысл, до которого можно дойти только своим умом. Зрители путешествия-спектакля блуждают в сомнениях.
Но одно представляется определенным. Скрытый смысл скрывается потому, что носит глубоко иррациональный характер. Маскировка этого иррационализма — проекция шизофрении режима. Возможно, очень близок к сути Янта-Полчинский, когда взрывается: «Здесь всегда и во всем виноваты обстоятельства, изредка люди, никогда — система, у которой есть высшие соображения. Приезжему говорится, что нельзя составить впечатление о России, если не стараться понять эти высшие, неуловимые, иррациональные соображения, в соответствии с которыми на железной дороге и строительстве Магнитогорска царит хаос, по людям ползают вши, за полгода нельзя починить в доме электропроводку, а новые бетонные стены отсырели и лопаются, и так далее на каждом шагу. На случай серьезной ошибки в резерве держится главный аргумент, он же и пропагандистский козырь: „Вредительство”. (...)Я бы не стал этого особо подчеркивать (...) если бы не тот факт, что иностранца, намеренно или неумышленно, на каждом шагу стараются ввести в заблуждение, объяснить ему условия, в которых осуществляется эта работа, столь наивно, иногда столь далекими от бьющей в глаза действительности причинами и часто вопреки очевидному, или так интерпретировать факты, что исчезает сама возможность разумного разговора. (...) Здесь нет места для средних достижений, они должны быть сразу самыми высокими, максимальными, программно бьющими все рекорды. Они преисполнены манией величия, от которой не откажутся и не пробудятся, пока не победят или не обанкротятся» (15). Суть всего этого сухо формулирует Станислав Лакомский: «Надо открыто признать, что советские власти научили народ терпеть и молчать, как, возможно, никакая другая власть» (27).

В пустом храме
Опасный иногда для умственного здоровья, спектакль посещения Страны Советов был вариантом театра жестокости. Для захваченных магией этого театра спектакль — уже единственная реальность. Зритель становится участником, автором и творцом. Становится кем-то другим. Именно это имели в виду опекуны посещающих СССР иностранцев, говоря, что, чтобы понять советскую действительность, надо самому измениться. Встать «по ту сторону» рампы, по ту сторону морали, более того — по ту сторону рассудка, если это возможно.
Этого не так легко достичь. Сообщения многих посетивших СССР в межвоенный период нередко показывают именно момент истины или скорее ее ощущение, когда истинный облик формируемого там экспериментального общества, кажется, вот-вот ухватишь. Сегодня, по завершении этого эксперимента, особо ценным кажется то, что, видимо, угадывалось интуитивно: что погоня за тайной этой страны напрасна, что поиск правды о ней только сбивает с пути, что любое посвящение может быть только фальшивым. Говоря короче, что секрет цивилизации коммунизма — это внутренняя пустота, а его цель — мираж.
Такое предчувствие посетило Александра Янту в превращенном в музей атеизма Исаакиевском соборе. Он увидел там символ, которого не понял, но который сегодня более чем когда-либо читается как символ ложного посвящения: «На своде купола, на высоте 112 м, подвешен маятник Фуко. Со свистом рассекает он полутемное пространство, проходя острием над каменной площадкой, на которой нанесены письмена. Он словно бьющееся сердце пустого собора, которое в какой-то мере возвращает ему смысл. Возвращает вырванную из мраморных стен жизнь» (14).

Печатается в сокращении.
______________________
1 В скобках приводятся ссылки (с указанием страниц) на приведенный в конце статьи список литературы.
2 Z.Raszewski. Teatr w swiecie widowisk. Warszawa, 1991.
3 Классификация проводилась на основе визовой анкеты, включавшей, в частности, следующие пункты: политические убеждения, партийная принадлежность, воинская часть, в которой сражался против России, чем когда-то занимался в России и что собирается делать сейчас (43). Анкета «просвечивает душу, — наивно пишет еврейский журналист Хаим Шошкес. — Я становлюсь светоборцем». Заявления «сомнительных» лиц отклонялись без объяснений; например, Станислав Мацкевич-Цат хлопотал о визе два года. Следующим ситом были цены: только билет на тридцатикилометровой трассе Столбцы—Негорелое стоил 40 злотых, в два раза дороже, чем от Варшавы до Столбцов (22), а цена дня пребывания по прейскуранту «Интуриста» — 9,3 зл. (эквивалент 5 долларов в золоте или пара обуви) (21). Можно добавить, что «интурист» был обязан носить на видном месте специальный знак (46).
4 Например, брошюра Б.Дробнера с цензурными изъятиями, а затем конфискованная, в которой автор, между прочим, с одобрением приводит «остроты» Сталина — в частности такую: человека легко заменить, потому что его сделает любой, а вот кто бы сумел сделать кобылу (9); а также брошюра Спасовского «СССР. Созидание нового строя» (40).
5 Аресты из-за контактов с иностранцами упоминаются во многих источниках.
6 В 1923 году там был произведен обмен политзаключенными, среди которых советской стороне был передан осужденный на шесть лет каторжной тюрьмы бывший депутат Томаш Домбаль.
7 Официальный курс рубля составлял в 1932-1934 гг. в среднем 4,64 зл. (21) при варшавском курсе 0,22 зл. (38). Естественно, существовал запрет на ввоз советских денег. Советский курс эффективно ограничивал самостоятельное передвижение туристов — извозчик в Москве брал за поездку 20-30 рублей.
8 Лакомский издал еще сборник беллетризованных очерков «Как родилась большевицкая Россия. Воспоминания польского рабочего» (Краков, 1938). В социалистическом «Напшуде» («Вперед») были анонсированы другие его работы с выразительными названиями: «Женщина и ребенок в первую и вторую пятилетку», «Крестьяне Столыпина в колхозах Сталина», «Крестьяне в совхозах», «Крестьяне и безбожие (борьба с религией)», «Царская охранка в казематах ГПУ», но они не увидели света.

Список литературы на польском языке......................