Был ли Сталин агентом охранки

Борис Колоколов «Жандарм с царем в голове. Жизненный путь руководителя личной охраны Николая Второго» Москва, Молодая гвардия, 2009г., 592 стр., 3000 экз.

Глава третья
Был ли Сталин агентом охранки?
В 20-е годы прошлого века в западном разведывательном сообществе образовался устойчивый спрос на получение актуальной документальной информации о положении в Советском Союзе. При этом тогдашние Джеймс Бонды исходили из вполне логичного предположения о том, что источником получения такой информации может быть многочисленная русская эмиграция, осевшая в различных европейских странах. Спрос, как известно, неминуемо рождает предложение. И вот в европейских столицах как грибы после обильного дождя стали появляться один за другим многочисленные информационные агентства, состоящие из русских эмигрантов — бывших сотрудников полицейского аппарата империи и специальных служб белых армий, информационная продукция которых, как горячие пирожки, мгновенно расхватывалась разведывательными, контрразведывательными и полицейскими органами стран пребывания. При таком громадном спросе риск нарваться на фальшивку был вполне реален. Но над западными «рыцарями плаща и кинжала» как дамоклов меч висел социальный заказ их правительств, для удовлетворения которого они были готовы пуститься во все тяжкие.
Иногда они вполне сознательно сами шли на предоставление своим властям предержащим явных фальшивок для использования в активных мероприятиях против политических противников. Именно таким образом на божий свет осенью 1924 года появилось знаменитое «письмо Зиновьева», в котором излагались инструкции для коммунистов в Англии, изготовленное по заказу британских спецслужб русскими эмигрантами в Риге, во главе с бывшим белым офицером Покровским поднаторевшими на фабрикации советских документов.
В результате публикации этого «письма» активное мероприятие британских спецслужб достигло своей цели: лейбористское правительство вынуждено было уйти в отставку и к власти в Англии пришло консервативное правительство. В 1929 году в Германии разразился шумный международный скандал, в котором оказались замешаны две одиозные фигуры местной русской эмиграции: бывший военный следователь по особо важным делам при штабе Верховного главнокомандующего и член специальной оперативно-следственной комиссии («комиссии Батюшина») в 1916 году, бывший начальник контрразведки Добровольческой армии в Одессе в 1919 году и разведывательной части Генерального штаба Добровольческой ар¬мии в 1919-1920 годах, действительный статский советник (это звание IV класса Табели о рангах, соответствующее воинскому званию генерал-майора, было пожаловано ему главнокомандующим Добровольческой армией генералом А.И. Деникиным) Владимир Григорьевич Орлов и бывший дипломат, бежавший в 1924 году из советского Полномочного представительства в Берлине и отказавшийся возвратиться на родину, Михаил Георгиевич Сумароков (Карпов) - сотрудник ИНО ГПУ УССР.
Эти две колоритнейшие фигуры «бойцов невидимого фронта» 20-х и 30-х годов прошлого века заслуживают к себе более пристального внимания.
Что касается «короля фальшивок» В. Г. Орлова, то ограничимся лишь кратким пояснением чрезвычайных обстоятельств, вынудивших этого действительно крупного специалиста в области контрразведки и разведки Белого
движения встать на опасную тропу, приведшую его к созданию «фабрики фальшивок» и скамье подсудимых. В 1920 году он был командирован командованием Добровольческой армии за границу и возглавил ее берлинскую резидентуру. Орлов активно взялся за организацию агентурной сети на территории советской России, используя для этого возможности Б. В. Савинкова, с которым он когда-то вместе учился в варшавской гимназии. Но вскоре он столкнулся с острой проблемой нехватки средств на ведение агентурно-оперативной работы. В 1924 году штаб Врангеля и возглавляемый им Русский общевоинский союз (РОВС) сократили вдвое отпускаемые Орлову средства, а в 1925 году вообще прекратили финансирование. И перед ним возникла дилемма: или свертывать дальнейшую работу против большевиков, или искать средства для ее продолжения на стороне. Так Орлов был вынужден заняться «разведывательным товарообменом», то есть продажей или обменом добытой его агентурой информации на рынке западных спецслужб. От этого был всего лишь один шаг к фабрикации пользующихся повышенным спросом антисоветских фальшивок, и Орлов вскоре сделал этот шаг, превратив свою квартиру в Берлине в мастерскую «фабрики фальшивок», как ее окрестили в прессе.

Говорим об этом не для того, чтобы оправдать Орлова, принявшего решение использовать в борьбе с большевиками любые методы, включая активные мероприятия с привлечением фальшивых документов, а лишь для объективности в изложении событий, приведших его к этому непростому и вынужденному решению.
Как нам представляется, логика его поступков совер¬шенно правильно изложена в оценке, которую им дал один из влиятельных русских эмигрантов в Берлине С. Боткин: «К сожалению, с Орловым случилось то, что часто бывает с тайными агентами, — не имея возможности, отчасти из-за отсутствия материальных средств, добывать верный материал, он стал доставлять сведения, основанные на непроверенных слухах, а в конце концов, уже под влиянием денежной нужды, он ступил на скользкий путь пользования, а затем, вероятно, и фабрикации фальшивых документов... Тем не менее, лица, хорошо и давно его знающие, уверены, что его работа никогда не будет на пользу большевикам»2.
Надо заметить, что Орлов был отнюдь не одинок на этом поприще. До него немецкая полиция разоблачила другого изготовителя фальшивок, бывшего русского летчика Сергея Дружеловского, отсидевшего за это несколько месяцев в тюрьме, а затем выведенного в результате оперативной комбинации Иностранного отдела ОГПУ на территорию СССР и приговоренного Верховным судом к расстрелу.
Невозвращенец, бывший сотрудник ИНО ГПУ УССР М.Г. Сумароков был по сравнению с В.Г. Орловым мелкой сошкой на ниве шпионажа. Его «историческая заслуга» (в кавычках, разумеется) заключалась лишь в том, что он в числе первых перебежчиков и невозвращенцев открыл в 1924 году длинный список бывших сотрудников советских органов разведки и контрразведки, изменивших своей родине и перешедших на сторону ее многочисленных врагов. Список этот, насчитывающий свыше 150 человек, открыт до сих пор и вряд ли будет когда-нибудь закрыт3. История его предательства стандартна и довольно убога. Растратив казенные деньги, он не возвратился в СССР, а остался в Берлине у своей любовницы-немки. Идея стать невозвращенцем, судя по его действиям, возникла у него не спонтанно, а была заранее основательно обдумана. Для ее реализации он стал выкрадывать из полпредства по месту работы секретные документы и скопил их довольно большое количество. Его расчет пус-тить их в продажу и заработать на них первоначальный капитал для обустройства на новом месте жительства вполне оправдался. К бумагам проявили интерес не только немецкие и другие западные спецслужбы, но и сам Орлов, вышедший с Сумароковым на прямой контакт. Для него бывший сотрудник советской разведки, знавший агентуру в местных эмигрантских кругах, представлял особый интерес.

Но, как это часто случается в подобных историях, удача не долго баловала своим вниманием Сумарокова, получившего к тому времени в немецкой полиции новые документы на фамилию Павлуновского. Вскоре он с активной помощью любовницы-немки прогулял все легко заработанные иудины деньги и оказался на мели. Перспектива зарабатывать на жизнь тяжким честным трудом его совершенно не прельщала.
Работавший по их делу коронный агент И НО ОГПУ из числа русских эмигрантов поручик Н.Н. Кромко-Кейт в своих воспоминаниях, опубликованных в приложении к книге Владимира Орлова «Двойной агент», так писал о дальнейшем развитии событий: «Когда выкраденные подлинные документы были проданы, Павлуновский скооперировался с Орловым по изготовлению фальшивок. Павлуновский передал Орлову некоторые подлинные советские документы, с которых были скопированы бланки, штампы, подписи и печати. Поэтому эти фальшивки воспринимались как достоверные... У него были фото- и химлаборатория, пишущие машинки с различными шрифтами, десятки штампов и печатей, огромная картотека на советских работников и т. д.
Орлов познакомил меня с Павлуновским-Сумароковым и предложил мне принять участие в изготовлении материалов, "подрывающих деятельность большевиков за границей". Орлов показал мне свою картотеку, угловые штампы, печати и дубликаты наиболее громких фальшивок ("Письмо Коминтерна", директиву о взрыве собора в Софии и др.)... Орлов же горячо доказывал мне, что фальшивки являются мощным орудием для подрыва и компрометации деятельности советских органов за границей и борьбы с коммунистическими партиями. Так, он вспомнил аресты болгарских коммунистов, спровоцированные фальшивкой о подготовке взрыва собора в Софии, налет английской полиции на Аркос и немецкой полиции на торгпредство в Берлине, чему также способствовали антисоветские фальшивки. При этом он намекнул, что иностранные разведки не особенно проверяют "подлинность документов". Главное, чтобы они были на высоте по качеству и по содержанию».
Завоевав у Орлова полное доверие, агент ОГПК сумел проникнуть в его квартиру и изъять из нее материалы, свидетельствующие о его активном участии в изготовлении фальшивок. В частности, ему удалось обнаружить и изъять подготовленные фальшивые документы, «изобличающие» американских сенаторов Бора и Норриса в получении денег от советского правительства за лобби-рование ими решения об официальном признании США Советского Союза.
После получения такой всеобъемлющей информации от своего агента, прозванного позднее в западной печати «королем кремлевских шпионов», берлинской резиденту-ре ОГПУ было несложно подготовить и вскоре успешно провести агентурную комбинацию по дискредитации Орлова перед немецкими властями. К этому времени агент был уже выведен в СССР. Стоило только Сумарокову вступить в контакт по наводке резидентуры с корреспондентом американской газеты «Нью-Йорк ивнинг пост» в Берлине Книккербокером и предложить ему купить эти фальшивые документы, как ему через доброжелателя, связанного с резидентурой, был дан вполне профессиональный и деловой совет: самому провести журналистское расследование и добиться сенсационного разоблачения фальсификаторов. В марте 1929 года по заявлению американского корреспондента берлинская криминальная полиция арестовала Сумарокова, а на квартире Орлова произвела обыск, во время которого были обнаружены часть его архива и фальшивые документы, после чего он был также арестован.
В воспоминаниях поручик Н.Н. Кромко-Кейт так описывает дальнейшие события по этому делу: «Произо¬шел грандиозный международный скандал. Вся международная пресса месяцами писала об этом сенсационном аресте и последовавшем за ним процессе Орлова и К0. Наши газеты "Известия", "Правда", "Труд" и другие, начиная с марта 1929 года, широко освещали "дело Орлова и К°" и возвращались к нему в 1930 и 1932 годах. Процесс, конечно, закончился легким испугом для Орлова и компании. Орлов был изображен этаким идейным борцом с большевиками».

Суд признал Орлова виновным в мошенничестве и приговорил его, так же как и Сумарокова, к четырем месяцам тюрьмы, которые частично погашались за счет его заключения в период предварительного следствия. Берлинской резидентуре ОГПУ не удалось только добиться его выдворения из Германии в СССР как лица без гражданства, проживавшего в Берлине на птичьих правах по так называемому нансеновскому паспорту.
Через своих адвокатов Орлов обжаловал решение суда, но суд второй инстанции через год подтвердил ранее вынесенное решение, а немецкие власти лишили его права проживать в Германии. Он оказался в очень сложном положении, из которого ему помог выбраться В. Л. Бурцев, добившийся через свои связи разрешения для него с семьей проживать в Бельгии, где он практически отошел от активной политической деятельности. Его репутация в русской эмиграции была окончательно и бесповоротно загублена после того, как 19 сентября 1936 года парижская газета «Возрождение» опубликовала очередную разоблачительную статью о нем под хлестким заголовком «Орден Иуды Предателя» известного русского писателя и эмигрантского журналиста А.В. Амфитеатрова. Его попытки оправдаться на страницах эмигрантской прессы потерпели вполне предсказуемую неудачу, так как в праве на опровержение ему априори было отказано в СМИ всего политического спектра. По некоторым данным, после оккупации Бельгии фашистскими войсками Орлов был депортирован в Германию, где в 1941 году убит или погиб при невыясненных до конца обстоятельствах. Так закончил свой жизненный путь некоронованный король фальсификации и фальшивок. На этом и мы завершаем затянувшееся предисловие и возвращаемся к основной теме нашего повествования. Мы так подробно интересовались всеми деталями этого скандального дела по двум основным причинам: прежде всего мы искали следы возможного участия в нем генерала Спиридовича, но натолкнулись на них значительно позже, о чем речь пойдет ниже. Нам также хотелось как можно точнее воссоздать историческую картину, на фоне которой появился документ о причастности И.В. Сталина к агентуре охранки.
Итак, в апрельском номере 1956 года американский журнал «Лайф» («Life») опубликовал сенсационный материал, включавший в себя пространное письмо бывшего ответственного сотрудника ОГПУ-НКВД, возглавлявшего резидентуру советской разведки в Испании, покинувшего в 1938 году свой пост, эмигрировавшего в США и ставшего невозвращенцем, Александра Михайловича Ор¬лова (Лейбы Лазаревича Фельдбина) и статью известного американского советолога, опубликовавшего в 1930 году одну из первых биографий И.В. Сталина на Западе, Исаака Дон Левина. В отличие от Лейбы Фельдбина ему не надо было прятать свое настоящее имя за распространенной русской фамилией.
В письме Орлов, ссылаясь на рассказ своего родственника (двоюродного брата) Зиновия Борисовича Кацнельсона — ответственного сотрудника НКВД на Украине, утверждал, что в руки советских генералов при случайных обстоятельствах попала секретная папка вице-директора Департамента полиции С.Е. Виссарионова, из содержа-ния которой следовало, что И.В. Сталин был секретным сотрудником царской полиции и действовал в этом качестве до середины 1913 года. Как утверждал Орлов, советский генералитет во главе с маршалом Тухачевским решил воспользоваться этими документами для того, чтобы отстранить Сталина от власти, но заговор генералов потерпел неудачу и все его участники, включая Кацнельсона, были расстреляны. По его мнению, документальное подтверждение того, что Сталин был полицейским агентом, было предъявлено пришедшему к власти в Советском Союзе после его смерти «коллективному руководству» во главе с Н.С. Хрущевым и послужило одной из причин, побудивших его на XX съезде КПСС развенчать культ личности Сталина.
Никаких серьезных доказательств в подтверждение этой своей версии Орлов в письме не приводил. Мы не будем тратить время на опровержение изложенных им в письме сведений ввиду их явной недостоверности.

Статья Дон Левина в этом смысле была более аргументирована. В ней американский советолог сообщал, что в 1947 году тремя русскими эмигрантами с безупречной репутацией: инженером Вадимом Макаровым - сыном известного русского адмирала, бывшим послом правительства Керенского в США Борисом Бахметьевым и летчиком-испытателем, пионером русской авиации Борисом Сергиевским ему было передано письмо начальнику Енисейского охранного отделения А.Ф. Железнякову, написанное 12 июля 1913 года заведующим Особым отделом Департамента полиции полковником А.М. Ереминым.
В нем сообщалось: «Административно высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 году, дал начальнику Тифлисского губернского жандармского управления ценные агентурные сведения. В 1908 году начальник Бакинского охранного отделения получает от Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится агентом Петербургского охранного отделения. Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочной. После избрания Сталина в Центральный комитет партии в городе Праге Сталин, по возвращении в Петербург, стал в явную оппозицию правительству и совершенно прекратил связь с охранкой».
Дон Левин, как и положено серьезному и опытному исследователю, прежде всего попытался выяснить, как этот интригующий документ (он вошел с тех пор в научный оборот под названием «письмо Еремина») попал в руки троих доброжелателей. Оказалось, что письмо в США привез из Шанхая русский эмигрант, бывший заместитель министра в Дальневосточном правительстве, профессор М. П. Головачев, который, в свою очередь, получил его из рук полковника Руссиянова, работавшего до своей эмиг-рации в Китай в царской полиции в Сибири и, по его словам, извлекшего письмо вместе с другими бумагами из архивов Сибирского охранного отделения. «Путь, проделанный письмом, - пишет Дон Левин, - предполагал к доверию: оно побывало в руках людей авторитетных, пользующихся хорошей репутацией, и пришло из Сибири. Почти все поддельные документы, касающиеся периода русской революции, пришли из Европы».

Прочтя эту фразу, можно не сомневаться в том, что ему хорошо было известно о волне фальшивок на русскую тематику, захлестнувшей европейские страны в конце 20-х - начале 30-х годов прошлого столетия, о которой мы так подробно и намеренно писали выше. Но, как оказалось впоследствии, «письмо Еремина» впервые появилось у известного эмигрантского историка Б.И. Николаевского еще в 1945 году. Вот что он писал по этому поводу в одном из своих писем 15 мая 1956 года: «...Документ, который напечатан теперь, явная фальшивка. Он был у меня приблизительно с 1945 года, но печатать я его отказался, считая, что он грубая подделка. Таково мое мнение и теперь». Уже после публикации письма Дон Левиным в нью-йоркской эмигрантской газете «Новое русское слово» 2 июля 1956 года появилась статья М. Вейнбаума, в которой он утверждал, что «документ был сфабрикован русскими фашистами на Дальнем Востоке и ими же доставлен в Европу в 1936—1937 годах. Были попытки продать документ немцам, полякам, югославам и англичанам. Но все от него отказались». Дон Левин, в отличие от Николаевского и многих других эмигрантских исследователей, с самых первых шагов был убежден в подлинности «письма Еремина».
«Оставалось лишь сделать несколько шагов, - пишет он в статье, - однако они были наиболее важными. Работал ли в охранке человек по фамилии Железняков, кому было адресовано мое письмо? Существовал ли подписавший письмо Еремин? И найдется ли человек, который знал его и может подтвердить подлинность его подписи? И, наконец, жив ли кто-нибудь, работавший в Особом отделе и непосредственно осведомленный о связях Сталина с охранкой?»
Для поиска ответов на эти вопросы Дон Левин в 1950 году предпринял поездку во Францию и Германию. Выезжая в Европу, он знал, к кому следует обратиться в первую очередь. Вадим Макаров, живущий в Нью-Йорке, сообщил ему, что его друг генерал Спиридович писал ему из Парижа 14 июля 1949 года: «Я хорошо знал Еремина. После того, как я был ранен в Киеве в 1905 году, Еремин по моему представлению был назначен начальником Киевского охранного отделения».
Так его величество Случай предоставил всеми забытому к тому времени старому генералу Спиридовичу, которому исполнилось тогда 77 лет, сыграть роль живого сви-детеля канувшей в Лету эпохи в установлении истины в одной из самых интригующих тайн того времени: был ли Сталин секретным сотрудником охранки?
В опубликованной в Нью-Йорке в 1956 году книге «Величайший секрет Сталина» в главе «Серебряный графин» Дон Левин так описывает свою встречу со Спиридовичем: «В окрестностях Парижа, в доме № 33 по улице Турель, в Булони, на Сене, в скромных апартаментах, заполненных книгами и бумагами, сложенными в аккуратное досье, жил пожилой мужчина солдатской выправки со своей женой намного моложе его. Это был не кто иной, как бывший генерал жандармерии Александр И. Спиридович, автор первой крупной работы по большевизму, а также двух томов о царствовании последнего царя Николая II и солидной биографии Распутина... Спиридович переписывался по поводу документа с господином Макаровым и его друзьями в Нью-Йорке... Генерал Спиридович особенно интересовался историей самого документа и тем, как он оказался в США. Если бы документ попал в США через Германию, Спиридович считал бы его подделкой. У него был большой опыт общения с группой русских эмигрантов, которые подделывали антибольшевистские документы в Германии. В итоге все члены этой группы оказались за решеткой. Я дал ему полный отчет о своих исследованиях на том этапе. Тот факт, что документ попал в США из Сибири, был, по его мнению, самым важным аргументом в пользу его подлинности». Как мы и предполагали, Спиридович не мог не принимать в какой-то форме участия в нашумевшем в конце 20-х - начале 30-х годов прошлого века деле «короля фальшивок» В.Г. Орлова. К сожалению, Дон Левин ограничился по этому поводу лишь одной фразой о том, что «у него был большой опыт общения» с ними. В чем он конкретно заключался, осталось за кадром.

В беседе с Дон Левиным Спиридович подтвердил, что жандарм Железняков, которому писал Еремин, был реаль¬ой личностью. Ему сообщили из Нью-Йорка, что в США живут несколько русских беженцев из Сибири, лично знавших Железнякова.
«Он согласился, - пишет Дон Левин, - что коренной вопрос, который следует решить, это вопрос о подинности подписи Еремина. Вежливый генерал показал серебряный набор, который включал в себя графин на подносе. Он взял графин, высотой около семи дюймов (около 18 сантиметров. - Б.К.), и держал его так, чтобы я мог прочесть выгравированную на нем подпись: "Дорогому начальнику Александру Ивановичу Спиридовичу от офицеров Киевского охранного отделения. 24/XII 1902-19/VIII 1905". "Это было преподнесено мне моими подчиненными после того, как я оправился от покушения, перед моим назначением в Царское Село", - сказал генерал Спиридович, показывая выгравированные подписи офицеров его подразделения. Когда я посмотрел на подписи, то сразу заметил подпись Еремина и сказал об этом Спиридовичу. Затем я подошел к своему портфелю, чтобы достать фотокопию документа, которую имел при себе. Генерал Спиридович увидел документ впервые. Он также сразу узнал почерк Еремина. Сравнение обоих подписей не оставило у нас сомнений, что подпись Еремина подлинная».
Получив от Спиридовича положительные ответы на интересовавшие его вопросы о Железнякове, Еремине и его подписи, Дон Левин поинтересовался у него, знает ли он кого-либо из живущих за границей офицеров или чиновников Особого отдела Департамента полиции.
«...Генерал Спиридович, - пишет Дон Левин, - признался, что знает всего одного такого человека и что он, может быть, единственный, кто занимался проблемой отношений Сталина с охранкой и, возможно, знал его лично. В революционных кругах, большевистских и небольшевистских, этот офицер охранки был известен как Николай
"Золотые очки". Его ненавидели революционеры, и у него были основания опасаться их мести... Его считали давно погибшим, еще во время революции. В действительности Николай "Золотые очки" сбежал из России в Германию и под фамилией Добролюбова стал пономарем в греческой церкви на Находштрассе в Шарлоттенбурге, в Берлине... Генерал Спиридович дал мне рекомендательное письмо к Добролюбову».
Таким образом, Спиридович оказал Дон Левину реальную помощь в решении трех очень важных для него вопросов: идентификации А.Ф. Железнякова и А. М. Еремина, получении образца подписи последнего и сведений о чиновнике Департамента полиции, работавшем в интересующий американского исследователя период в Особом отделе.
Еще в 1949 году в переписке с Дон Левиным Спиридович также дал ему вполне правдоподобную версию того, мог ли Еремин, который 11 июля 1913 года был назначен начальником Финляндского жандармского управления, подписать свое письмо Железнякову в качестве заведующего Особым отделом Департамента полиции 13 июля того же года. Спиридович объяснил ему, что летом 1913 года отмечалось трехсотлетие дома Романовых и «Их Величества путешествовали в сопровождении высших жандармских чинов - подчиненных Еремину, а потому он оставался на своем посту еще несколько недель после своего назначения».
После отъезда Дон Левина из Парижа 13 января 1950 года Спиридович направил своему другу В.С. Макарову в Нью-Йорк довольно длинное письмо (оно хранится сейчас в архиве Гуверовского института Стенфордского университета в США), в котором поделился с ним своими переживаниями, связанными с визитом Дон Левина и знакомством с «письмом Еремина». «Я перебрал многое из моего прошлого, - писал он,- и, согласившись высказать Вам свое мнение по поводу этого письма, должен сказать несколько слов об этом своем далеком служебном прошлом, не зная которого, Вы не сможете правильно оценить мое мнение. А ведь это-то в данном случае Вас и интересует».

Далее в письме он довольно подробно излагает все перипетии своей жандармской службы, давая по ходу изложения оценку многим событиям того времени и характеристики коллегам и сослуживцам.
На наш взгляд, они настолько любопытны, что заслуживают подробного упоминания. Подводя в конце своего жизненного пути итог своей служебной карьеры, Спиридович с понятной гордостью писал: «Будучи переведен в 1899 году в корпус жандармов, я был назначен в Московское охранное отделение под начальство знаменитого Зубатова. Благодаря Зубатову и его школе я сделал блестящую служебную карьеру. Сорока двух лет я был уже генерал с лентой, был осыпан царскими подарками. Русские революционные партии трижды пытались меня уничтожить и в конце концов вывели из строя, тяжело ранив в Киеве. Еврейский Бунд и Самооборона меня не трогали, так как там, где я служил, при мне еврейские погромы не происходили, они были немыслимы...
Всем моим служебным успехом я был обязан главным образом школе Зубатова. Она научила меня любить людей без различия национальности, веры и профессии, научила бороться честно и упорно со всеми врагами государственного порядка, научила выдвигать против их революционного фанатизма фанатизм государственной политической позиции.
В деле этой борьбы едва ли не самую главную роль играла тогда так называемая "агентура", то есть привлечение на сторону политической полиции членов различных революционных партий. Оставаясь в рядах своих партий, эти господа должны были секретно информировать политическую полицию о работе своих партий и тем самым должны были помогать расстраивать эту работу. Мы их называли "секретными сотрудниками", общество именовало их "провокаторами". Умением привлекать революционеров на служение правительству и его политической полиции отличался сам Зубатов. В этом была его сила. Этому искусству учил он и нас, подчиненных ему офицеров». Воздав должное своему Учителю с большой буквы, Спиридович далее перешел к характеристике А.М. Еремина, жандармская карьера которого, по крайней мере на первоначальном ее этапе, была ему хорошо знакома.
Молодой поручик Еремин, только что перешедший в Отдельный корпус жандармов, был направлен Зубатовым, являвшимся тогда заведующим Особым отделом Департамента полиции, под его начало в Киевское охранное отделение. «Еремин, - пишет он, - уральский казак, окончивший Николаевское училище, во всех отношениях оказался умным, хорошим офицером, который и воспринял твердо принципы правильной разыскной работы, без "провокаций", без раздуваний, но упорной и систематической, где одним из главных элементов являлась "агентура" с ее "секретными сотрудниками"».
Умение Еремина работать с агентурой обеспечило ему, по мнению Спиридовича, быстрое продвижение по службе: из Киева он был выдвинут по его рекомендации на должность начальника охранного отделения в городе Николаеве, затем, после отъезда Спиридовича из Киева, по его предложению назначен начальником местного охранного отделения, потом переведен на службу в Особый отдел Департамента полиции, откуда в 1908 году назначен начальником Тифлисского жандармского управления.
«На Кавказе, - пишет Спиридович, - Еремин работал блестяще, завел отличную агентуру среди социал-демократов и разбил действовавшие там революционные партии, особенно партию "Дашнакцутюн"». В 1910 году он был назначен заведующим Особым отделом Департамента полиции.
Именно с этих, изложенных им позиций Спиридович попытался понять и правильно оценить «письмо Еремина». Вывод его категоричен: «Сталин был одно время сотрудником политической полиции и на Кавказе и в Петербурге... На Кавказе, безусловно, сотрудником самого Еремина. Только о своем сотруднике мог Еремин написать свое письмо...»

«Но не является ли письмо Еремина подложным, поддельным? - задает он вопрос и тут же отвечает на него: -
Нет. И своими недоговорками и всей своей "конспирацией" оно пропитано тем специальным разыскным
"агентурным" духом, который чувствуется в нем и заставляет ему верить. Это трудно объяснить. Но я это чувствую, я ему верю... Этой внутренней правдой письмо и взволновало меня. Я долго не мог успокоиться, прочитав его... Это удивительный документ. Где-то в рассказах кавказцев о Сталине было указано, что его подозревали там, в молодости, в выдаче сотоварищей... Где-то это было... Но ведь у этой публики из десяти человек - девять в свое время были предателями... Удивляться нечему. Подпись на письме - подпись Еремина... Верить надо содержанию письма, его внутреннему духу. Они категоричны. Сталин предавал своих».
Оценка «письма Еремина» Спиридовичем как профессионалом представляется нам излишне эмоциональной и экзистенциалистской по духу, то есть основанной не на фактах и доказательствах, а на субъективных ощущениях и восприятиях. Между строк его письма ясно читается: мне страстно хочется, чтобы «письмо Еремина» было правдой, и я свято верю в это.
Спиридович заканчивает письмо на минорной ноте: «Вот что могу сказать, дорогой Вадим Степанович, но только для Вашего личного сведения, а не для опубликования, пока я и моя жена находимся здесь, в Европе. Там, где Вы, вне досягаемости кремлевских молодцов и под защитой Ваших властей, можно говорить иначе, чем здесь, где большевики свободно делают с нами - белыми, все, что они хотят, в лучшем виде. Здесь нас никто не защищает, а когда мы хотим бежать, нам мешают Ваши же власти. А во имя чего? Во имя тех же самых большевиков, во имя тех сплетен, которые они же подсовывают в разные консульства и им же верят».
Разгадку причин появления этого пессимистического пассажа в письме Спиридовича находим в книге Дон Левина, где он пишет: «Я знал еще до прибытия в Париж, что генерал Спиридович и его жена, у которой были родственники, очень хотят эмигрировать в США, но им было отказано в визе на основании имевшихся у американских властей сведений, что во время войны Спиридович посещал нацистскую Германию. Это обвинение, как меня заверил генерал, было безосновательным. Я обещал разузнать все по этому поводу и обратить на этот вопрос внимание сотрудников нашего посольства».
Как говорится, услуга за услугу: Дон Левин сдержал свое обещание. «Ко времени моего возвращения в Париж я уже знал, что вопрос о посещении Спиридовичем нацистской Германии был ложью и, по всей видимости, исходил от его политических противников. Я сделал серьезные представления в его защиту. Запрос вскоре подтвердил, что Спиридович никогда не был в Германии. Мне сообщили, что виза для него и его жены будет предоставлена без промедления».

Когда перед отъездом в США он посетил Спиридовича и сообщил ему эту долгожданную для него новость, растроганный генерал подарил ему серебряный графин с подписью Еремина. «В семьдесят пять лет он смотрел на свою предстоящую жизнь в США, охваченный эмоциями, и чувствовал, что может расстаться с воспоминаниями о покушении на его жизнь - графином, который он пронес через все лишения... Я тоже был глубоко тронут. В моих руках находилось вещественное доказательство, которое окончательно устанавливало подлинность документа и которое свидетельствовало, что Сталин действительно был царским шпионом». В это безусловно верил Дон Левин в 1956 году, когда писал свою книгу.
Интересна реакция на письмо Спиридовича эмигрантского историка Б. И. Николаевского, стоявшего в дореволюционной России по другую сторону баррикад и сохранившего в своем творчестве за границей либерально-революционный дух. Когда Дон Левин переслал ему письмо, 30 апреля 1957 года он ответил ему так: «Многоуважаемый Исаак Донович, большое спасибо за письмо Спиридовича. Оно действительно интересно, хотя по-настоящему нового в нем не много. Спиридович все свои жандармские добродетели подробно описал в интересных воспоминаниях. Еремина он причесывает под свою гребенку. "Правильной 'разыскной' работы, без 'провокаций, без раздуваний'". Это говорится о Еремине, который организовал побег Рысса* и, по-видимому, вел все дело с последним! О нем мне много рассказывал Герасимов (эпизод с Рыссом подробно изложен в его мемуарах. - Б. К.). В отношении Сталина самое слабое место - утверждение о его работе в Петербургском охранном отде¬лении. Вздор, что его мог "привести с собою" Еремин: Сталин в 1909-1913 годах не жил в Питере больше нескольких дней. Его постоянно арестовывали. С сотрудником так не поступали бы (совершенно верное замечание. - Б.К.). Самое большое, о чем может идти речь, это о том, что Сталин был сотрудником на Кавказе... и что Еремин в Тифлисе узнал о прежней работе Сталина». (Письмо хранится в фонде Б.И. Николаевского в архиве Гуверовского института.)
Не удивительно, что у Николаевского с его революционным прошлым сохранилось представление о всех секретных сотрудниках Департамента полиции как о «провокаторах» и всю работу с ними полицейских чинов он считал
«провокацией». Вряд ли ему также понравилось гипертрофированное заявление Спиридовича о том, что из десяти революционеров в то время девять были предателями. На наш взгляд, интересен для обсуждения также вопрос о том, не сгущал ли Спиридович в своем письме краски, когда просил Макарова не придавать огласке его уверенность в том, что Сталин был секретным сотрудником охранки, до тех пор, пока он с женой находится в Европе, где «большевики свободно делают с нами - белыми, все, что они хотят, в лучшем виде».
Напомним, что он писал это в 1950 году, когда Сталин был еще жив и любое утверждение такого рода могло вызвать немедленную и вполне предсказуемую реакцию вождя. Характерно в этой связи и то, что «письмо
* С. Я. Рысс — эсер-максималист, арестованный в Киеве в 1906 году и предложивший свои услуги в качестве секретного сотрудника Еремину, который устроил ему «побег» из заключения, фактически был двойным агентом, так как расшифровался перед своими товарищами, был в 1908 году вновь арестован и повешен в Киеве по приговору военно-полевого суда.

"Письмо Еремина» было известно в Китае и Европе как минимум с 1945 года, а может быть, и еще раньше. Тем не менее никто в целом мире из тех, кто держал в руках это письмо или знал о его существовании, не рискнул опубликовать его и сделать достоянием мировой общественности. Публикация состоялась только в апреле 1956 года, через три года после смерти Сталина и после разоблачения его культа личности на XX съезде КПСС Н.С. Хрущевым.
Можно не сомневаться в том, что в памяти Спиридовича, когда он писал строки своего письма, так же как и в памяти всей русской эмиграции в Париже, находившейся, как и он, «в досягаемости кремлевских молодцов», еще свежи были трагические эпизоды с похищениями советской разведкой (в 30-е годы прошлого века) руководителей антибольшевистского РОВСа - генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера. Так что прав был генерал Спиридович, когда стремился, на всякий «пожарный» случай, перестраховаться, памятуя о том, что береженого и Бог бережет.
И еще одно весьма интересное обстоятельство: появление «письма Еремина» и введение его в научный оборот были тесно связаны с судьбой трех русских эмигран

Окончание.

Хотя мы и не относим себя к числу друзей уважаемого американского советолога, но и нас эта история также поразила и чрезвычайно заинтересовала. Поэтому мы попытались составить более подробное представление об этой своеобразной личности и на этой основе ответить на мучивший Дон Левина вопрос о том, существовал ли он, и если бы был к тому времени еще жив, оказался ли реально полезен ему в его изысканиях.
Настоящее его имя и фамилия все же Иван (а не Николай, как указано во многих современных исследованиях на жандармско-полицейскую тематику) Васильевич Доброскок (а не Доброскоков, как пишут некоторые исследователи), родился он, как это видно из надписи на его надгробии, в 1882 году. Позже сменил фамилию и стал Добровольским, умер в Висбадене в 1947 году.
Он принадлежал к небольшой, но весьма влиятельной и известной в начале XX века группе руководящих чиновников высшего и среднего звена Департамента полиции, принимавших до этого участие в революционной борьбе на стороне антиправительственных подпольных организаций и партий, привлеченных в ходе этой борьбы к сотрудничеству с полицией в качестве секретных сотрудников, окончательно порвавших с революционной средой и перешедших в конце концов на официальную службу в Департамент полиции.
Следует, кстати, заметить, что в своих руководящих документах и инструкциях по ведению агентурной работы Департамент полиции настоятельно рекомендовал не брать бывших секретных сотрудников на официальную службу в разыскные учреждения империи. Но поезд к тому времени, фигурально говоря, уже ушел. Запрет на то, кому из пассажиров нельзя было пользоваться этим поездом, фатально запоздал.

К тому времени, когда были изданы две инструкции: «Инструкция по организации и ведению внутреннего секретного наблюдения» Департамента полиции 1907 года и «Инструкция по организации и ведению внутренней агентуры» Московского охранного отделения 1908 года, большинство бывших секретных сотрудников, ставших
руководящими чиновниками полиции, уже закончили свою карьеру.
В параграфе 28 первой инструкции по этому поводу говорилось: «Провалившихся сотрудников следует стараться устраивать на месте (кроме службы в разыскных учреждениях) и первое время поддерживать их материально». В первой части второй инструкции этот запрет был изложен лаконичнее: «Провалившихся сотрудников следует стараться устраивать на месте, но не в разыскных учреждениях».
Почему же столь широко практиковавшаяся до этого повсеместная практика приема на официальную службу в разыскные учреждения бывших секретных сотрудников была подвергнута остракизму? Для этого была одна, но весьма веская причина: к моменту издания этих инструкций участились случаи измены со стороны этой особой категории полицейских чиновников.
Мы позволим себе перечислить поименно всех тех, кто персонально входил в эту группу:
Михаил Ефремович Бакай - фельдшер по профессии, участник революционного движения, с 1900 года секретный сотрудник Екатеринославского охранного отделения, после провала с 1902 года чиновник особых поручений Варшавского охранного отделения, в 1906 году вступил в контакт с В.Л. Бурцевым и стал вьщавать известные ему секреты Департамента полиции, в частности, предоставил ценные сведения об Азефе, в 1907 году арестован, по дороге в ссылку бежал за границу, в дальнейшем жил в эмиграции. Опубликовал в журнале Бурцева «Былое» в Париже следующие статьи: «Из воспоминаний М.Е. Бакая. О черных кабинетах в России» (1908, № 7); «Из воспоминаний М.Е. Бакая. Провокаторы и провокация» (1908, № и «Азеф, Столыпин и провокация» (1909, № 910).
За границей получил диплом инженера, после чего одно время работал в Конго. Дата и место смерти в эмиграции неизвестны.

Аркадий Михайлович Гартинг (Авраам-Аарон Мовшевич Геккельман) - участник студенческого революционного движения, с 1883 года секретный сотрудник Санкт-Петербургского охранного отделения (псевдоним «Мишель»), в 1892 году принял православие и поступил на официальную службу в Департамент полиции под начало П.И. Рачковского, в 1900 году назначен заведующим Берлинской агентурой Департамента полиции, в 1905 году заведующим Заграничной агентурой в Париже, в 1910 году уволен в отставку в чине действительного статского советника (гражданский чин, соответствующий воинскому чину генерал-майора), жил и умер в эмиграции.
Михаил Иванович Гурович (Моисей Давидович Гуревич) - ветеринар по образованию, участвовал в революционном движении, в 1895 году привлечен к сотрудничеству с Департаментом полиции в качестве секретного сотрудника (псевдоним «Харьковцев»), после провала с 1903 года перешел на официальную работу в Департамент полиции, где одно время заведовал всей департаментской агентурой, в 1906 году вышел в отставку, умер в 1915 году.
Сергей Васильевич Зубатов - не окончил гимназию, работал телеграфистом в Москве, в 1883 году арестован за революционную деятельность, с 1885 по 1889 год секретный сотрудник Московского охранного отделения, затем принят туда на официальную службу, с 1896 по 1902 год начальник этого охранного отделения, в 1902-1903 годах заведующий Особым отделом Департамента полиции, уволен со службы в 1903 году и выслан из столицы, в 1904 году восстановлен в правах, узнав об отречении Николая II, в марте 1917 года покончил с собой.
Леонид Петрович Меньшиков - арестован в 1887 году по доносу С.В. Зубатова как член народовольческого кружка, дал откровенные показания и после освобождения поступил на службу в Московское охранное отделение, в 1902 году помощник начальника этого отделения, в 1903 году старший помощник делопроизводителя Особого отдела Департамента полиции, в 1905 году информировал эсеров о деятельности в их рядах секретных сотрудников Азефа и Татаринова, в 1907 году вышел в отставку и поселился в Финляндии, куда вывез свой архив, в 1909 году эмигрировал во Францию, вступил в контакт с В.Л. Бурцевым и в революционной печати опубликовал известные ему данные о многих секретных сотрудниках Департамента полиции (так называемую «Черную книгу русского освободительного движения»), тем не менее в революционную среду не был принят, в 1925-1932 годах в Москве была опубликована его книга в трех частях о работе в охранке «Охрана и революция», умер в 1932 году в эмиграции.

Рачковский Петр Иванович - потомственный дворянин, судебный следователь, в 1879 году за участие в революционном движении был арестован на короткое время и после вербовки в качестве секретного сотрудника Третьего отделения выпушен на свободу, разоблачен в этом качестве народовольцем Н.В. Клеточниковым, в 1883 году принят на службу в Департамент полиции, до убийства Г.П. Судейника работал под его началом в Петербургском охранном отделении, с 1885 года заведующий Заграничной агентурой Департамента полиции в Париже, с 1901 года действительный статский советник, в 1902 году уволен в отставку, в 1905 году вернулся в Департамент полиции в качестве его вице-директора, заведующего политической частью, и вновь уволен с этого поста в 1906 году, умер в 1910 году по дороге в Варшаву от сердечного приступа.
Этот общеизвестный список мы позволим себе дополнить еще одной малоизвестной фамилией:
«Л.П. Раковский, он же Пер (Пинхас) Яковлев (Янкель-Лейбов) Лернер, мещанин, журналист, секретный сотрудник Санкт-Петербургского охранного отделения, дает осведомительский материал по общественному движению, 150 рублей. Привлечен к сотрудничеству в 1902 году в Одессе начальником жандармского управления полковником Бессоновым. С мая 1904-го по май 1905 года занимался в канцелярии Варшавского охранного отделения, не имел никакого отношения к розыску. Одновременно здесь же состоял М. Бакай, заведовавший всейвнутренней агентурой отделения. В мае 1905 года по рекомендации М.И. Гуровича - управляющего канцелярией помощника наместника по полицейской части на Кавказе генерала Ширинкина был зачислен чиновником этой части и откомандирован в Баку. В течение полугода заведовал Бакинским охранным пунктом. В августе 1906 года был назначен помощником начальника Тифлисского охранного отделения, в феврале 1907 года после личных столкновений с начальником отделения оставил службу и уехал в Петербург»4.
Вернувшись в Петербург, Раковский, надо полагать, решил подложить свинью своему бывшему полицейскому начальству и в Финляндии вступил в контакт с жившим там после обыска в редакции журнала «Былое» В.Л. Бурцевым, с которым стал делиться охранными секретами, но вскоре по доносу Азефа был арестован. Поскольку контакт с Бурцевым носил кратковременный характер, то инкриминировать ему ничего серьезного не удалось и он вскоре вышел на свободу.
По архивным материалам, изложенным Щеголевым в его сборнике «Секретные сотрудники и провокаторы», Раковский «...использовался в 1909 году в печати генералом фон Коттеном (тогдашним начальником Петербургского охранного отделения. - Б.К.) для публикации антиреволюционных статей с использованием материалов охранного отделения в правых органах печати: "Новом времени", "Голосе Москвы", "Русском слове" и "Речи". В этих же газетах печатал статьи разоблачительного характера об известных деятелях охранки: Кулябко, Еремине, Спиридовиче, Гартинге-Ландезене и других. В мае и июне 1912 года в вечернем издании "Биржевых ведомостей" поместил статью: "Карьера полковника Спиридовича", за что в июне 1912 года был арестован. В январе 1913 года ему было выдано по распоряжению товарища министра внутренних дел Золотарева 1500 рублей под расписку, что не будет больше помешать статей о деятельности органов политического розыска».
Не правда ли, какая колоритная фигура: этакий двуликий Янус на ниве российского политического розыска, способный ради материальной выгоды одновременно служить с одинаковым усердием сразу двум богам, и нашим, и вашим.

На его фоне И.В. Доброскок выглядит сущим младенцем. Ну и что примечательного в том, что в меньшевистской организации в Харькове он был завербован местным охранным отделением так же, как и его жена Татьяна Цейтлина (агентурная кличка «Мария Цихоцкая»), выдавшая по сообщению эсеровской газеты «Знамя труда» в начале 1909 года в Саратове группу революционеров, в которую входил только что приехавший из-за границы эсер А.А. Петров - будущий убийца начальника Петербургского охранного отделения полковника С.Г. Карпова. К этому времени ее муж, известный в революционных кругах как Николай «Золотые очки», перебрался в организацию меньшевиков в столицу империи, где вскоре был разоблачен как «провокатор». Работавший с ним как с секретным сотрудником начальник Петербургского охранного отделения генерал А.В. Герасимов, оценив его агентурные способности, предложил ему перейти на службу в возглавляемое им отделение. Вскоре и на этом официальном поприще Доброскок завоевал доверие своего шефа, использовавшего его как наиболее толкового чиновника во многих острых оперативных мероприятиях. Об одном из них генерал Герасимов упоминал в мемуарах «На лезвии с террористами». Суть его заключалась в том, что в 1907 году при случайных обстоятельствах в Петербурге был арестован бежавший из ссылки в Сибири известный террорист П.В. Карпович, входивший в Боевую организацию эсеров, возглавляемую Азефом, и убивший в 1901 году министра просвещения Н.П. Боголепова. Азеф, опасаясь того, что этот неожиданный арест может бросить на него тень, потребовал от Герасимова освободить Карповича из-под ареста под любым благовидным предлогом. Герасимов был вынужден согласиться с ним. «Одному из своих наиболее толковых чиновников, — пишет он, - я поручил доставить Карповича из тюрьмы при охранном отделении в пересыльную тюрьму и дать возможность по дороге арестанту бежать». Этим «наиболее толковым чиновником» был И.В. Доброскок, который с огромным трудом справился с этим ответственным поручением, заявив Герасимову по возвращении, что, как оказалось, «не так просто заставить человека бежать, когда он бежать не хочет».
На все создаваемые им по дороге благоприятные возможности для побега Карпович никак не реагировал. И только после того, как Доброскок предложил ему вместе пообедать в трактире и ушел во время обеда в уборную, из которой долгое время не возвращался, Карпович, наконец, с большим трудом решился на побег. «"Непонятно, как такой человек мог бежать из сибирской каторги". Так рассказал мне мой сотрудник о побеге Карповича, - пишет Герасимов, - Азеф был доволен. С ликующим видом Карпович рассказывал ему о непроходимой глупости полиции». В том же 1907 году В. Л. Бурцев начал активно использовать пришедшего к нему в мае 1906 года в редакцию «Былого» чиновника Варшавского охранного отделения М.Е. Бакая с предложением информировать его о деятельности охранки в целенаправленных мероприятиях по получению интересующей его информации. На языке современных спецслужб Бакай был типичным «инициативником», добровольно предложившим свои агентурные услуги.

«Я стал просить Бакая, - пишет Бурцев в опубликованной в эмиграции и в 1928 году переизданной в Москве и Ленинграде книге «В погоне за провокаторами», - в разговоре с его знакомыми охранниками ставить им нуж¬ные для меня вопросы и стараться получить на них нужные мне ответы. С этого рода поручениями Бакай, по моим просьбам, бывал у заведующего политическим сыском Доброскока (Бурцев явно польстил ему, значительно повысив скромного чиновника Петербургского охранного отделения в занимаемой должности. - Б.К.), ездил во Владимир к Зубатову, разговаривал со своим непосредственным начальником и т. д. Потом мы вместе с ним рас-шифровывали их ответы.
Так, например, я просил Бакая задать вопрос Доброскоку: почему такие-то террористические акты были удачны, несмотря на агентуру, которой он всегда хвастался? Доброскок на это ответил, что эти удачные террористические акты произошли только благодаря тому, что в это время их агента не было в Петербурге. Это его указание потом было очень полезно для моих расследований».
В марте 1907 года Бакай был арестован. «Еще вчера в Департаменте полиции и в охранных отделениях, - пишет Бурцев, - Бакая считали безусловно своим человеком. Он знал их секреты, пользовался их полным доверием, он состоял у них на действительной службе, жалованье ему давали до трехсот рублей в месяц по должности чиновника шестого класса (коллежского советника, соответствующего воинскому чину полковника. - Б.К.)... Предать суду Бакая было очень неудобно... Поэтому его содержат в Петропавловской крепости месяцев шесть и потом без суда ссылают на три года в Обнинск...»
Бурцев посылает вслед за ним в Сибирь сестру Б. В. Савинкова Софью Викторовну, которая перехватывает его в Тюмени и передает предложение Бурцева бежать за границу и принять участие в дальнейших разоблачениях. Они тайно выезжают из Тюмени и через некоторое время появляются в Финляндии в Териоки, где тогда осел Бурцев, а затем Бакай через Стокгольм едет в Париж, куда вскоре прибыл и Бурцев. Он привез с собой список из пятидесяти-шестидесяти имен деятелей различных революционных партий, которых он подозревал в связях с Департаментом полиции и в «провокаторстве». С этим списком он познакомил все руководящие органы революционных партий, находившиеся в эмиграции. Большая заслуга в составлении списка принадлежала Бакаю.
В Париже Бурцев начинает новую главу саги «Погоня за провокаторами», видная роль в которой по-прежнему отводится Бакаю. «Я попросил Бакая, - пишет он, - под мою диктовку написать письмо в Россию к некоторым из его бывших сослуживцев в охранных отделениях и Департамент полиции. Бакай писал им о том, что он теперь находится за границей, с моей помощью устроился, помогает мне в борьбе с провокацией, и убеждал их следовать его примеру, и обещал, что я их тут устрою... Одно из первых писем Бакай написал Доброскоку, так называемому "Николаю Золотые Очки", прямо в Петербургское охранное отделение. Доброскок раньше был провокатором среди меньшевиков, а в то время заведовал сношением с провокаторами среди эсеров-террористов. Я знал, что письмо к Доброскоку, прежде чем попасть к нему, будет тайно прочитано его начальством, Герасимовым, а Доброскок, зная это, прочитав письмо, во избежание неприятностей, сам покажет его Герасимову. Я мог предполагать, что Доброскок-Герасимов, если будут вести переписку, то только со своими специальными целями. Я... надеялся использовать эту переписку, как мне это будет нужно, а главное, я хотел, чтобы в охранном отделении через Доброскока знали, что я их вызываю за границу и где можно меня найти».
Итак, между Бурцевым и генералом Герасимовым в 1907-1908 годах началась через посредников Бакая и Доброскока интенсивная переписка, которая на языке современных спецслужб называется «оперативной игрой». Каждый из ее участников ставил перед собой вполне ясные цели. Бурцев в своей книге считает, что, участвуя в «оперативной игре» с Герасимовым, он добился поставленных целей: «Эти мои обращения к охранникам впоследствии дали мне ценные результаты. Кое-кто из служивших в охранке обращались ко мне и присылали мне документы».

Какие цели ставил перед собой генерал Герасимов, можно судить по многочисленным письмам Доброскока, опубликованным Бурцевым сначала в журнале «Былое» в Париже, а затем и в цитируемой нами книге.
Прежде всего он стремился создать видимость того, что Доброскок переживает свое предательство и готов искупить свою вину перед товарищами по партии, предоставив себя в полное распоряжение Бурцева. «Какое было бы для меня счастье, - повидаться с вами! Но, оставаясь здесь на службе, ехать за границу или Финляндию я не могу. Это вызовет подозрение... Если бы вы выехали в Финляндию и на несколько часов могли бы приехать в Питер, то тогда я бы душу свою отдал».
Мысль о приезде Бурцева в Финляндию для встречи с Доброскоком проходит красной нитью по всем опубликованным его письмам. Таким образом, несомненно, что одной из главных целей «оперативной игры» с Бурцевым для Герасимова была попытка вывезти его из Парижа в Финляндию для встречи с Доброскоком. Несомненно, что у искушенного современного читателя при этом неминуемо возникают ассоциации с известными чекистскими операциями «Синдикат-2» и «Трест», одной из главных целей которых был вывод на советскую территорию Б.В. Савинкова и Сиднея Рейли. То, что удалось Дзержинскому и Артузову, Герасимову не довелось сделать. Непрофессионал, детектив-любитель Бурцев оказался осторожнее и прозорливее умудренных оперативным опытом асов терроризма и шпионажа. Второй целью, которую явно преследовал Герасимов, было использование этого канала переписки для доведения до сведения Бур-цева ложной информации в целях отвлечения его от расследования деятельности Азефа. И здесь Герасимов явно переиграл Владимира Львовича. Для этого Доброскок в одном из своих писем сначала сообщил, что к аресту «Карла» Трауберга и членов его Северного боевого летучего отряда причастен эсер Леонович (партийная кличка «Максим»), а затем прислал копию документа, якобы выкраденного им из дела, хранящегося в ящике письменного стола Герасимова. Это было письмо из Особого отдела Департамента полиции, подписанное 1 декабря 1907 года вице-директором С. Виссарионовым, в нем Герасимову сообщалось, что «по докладу представления Вашего от 27 ноября 1907 года... товарищу министра внутренних дел, сенатору, тайному советнику Макарову, Его Превосходительство признал возможным, ввиду оказанных услуг по арестованию в пределах Финляндии некоторых членов Северного боевого летучего отряда, назначить Вашему сотруднику, Василию Леоновичу, денежную награду в сумме 1500 рублей». Не правда ли, «письмо Виссарионова» явный прототип «письма Еремина»? В этом же письме Доброскок сообщал о другом «провокаторе центра, агенте ЦК партии социалистов-революционеров» - известном деятеле этой партии, фамилию которого Бурцев не решился назвать в книге. Эсерами, как известно, была создана специальная комиссия для рассмотрения обвинений Азефа в провокаторстве, предъявленных Бурцевым. Ее члены заинтересовались этим письмом, и после дол¬гих уговоров Бурцев согласился ознакомить их с его содержанием при условии, что они не воспользуются этим документом для обвинения Леоновича. «Со мной, по-видимому, согласились, - пишет он, - что документ - подложный, но мы разошлись в его толковании. Я утверждал, что им хотят спасти Азефа от моего обвинения, а мне указывали, что тут кроется тончайшая политика охранников. Выгораживая Азефа, они этим самым хотят укрепить меня в моем его обвинении!» После разоблачения Азефа эсеры нарушили свою договоренность с Бурцевым и использовали это письмо для возбуждения против Леоновича формального расследования, которое вызвало большой шум в эмигрантской среде и на страницах революционных изданий. Таким образом, оперативный замысел Герасимова, осуществленный через Доброскока, по отвлечению сил эсеров на ложные объекты расследования вполне удался.
Генерал Герасимов отдавал себе отчет в том, что для придания достоверности дезинформационным материалам, используемым в «оперативной игре» с Бурцевым, их необходимо время от времени подкреплять достоверной информацией. Поэтому в одном из писем Доброскок переслал ему подлинные карточки из оперативных учетов Департамента полиции на казненных эсеровских террористов А.Д. Трауберга («Карла») и А.М. Распутину. Их Бурцев также опубликовал в «Былом». В этом же письме Доброскок писал: «Вы спрашиваете о количестве агентуры. Конечно, я всех не знаю, но я знаю, что центральная агентура интеллигентной силы у Герасимова и Комиссарова (помощник Герасимова. - Б.К.). Все усилия приму по возможности узнать, кто они... А что же касается рабочей агентуры, то она у меня, но она очень слаба. Я их в таком направлении веду, что они скоро все разбегутся обратно. О них сообщу вам скоро при личном свидании». Но и на эту не совсем щедрую приманку осторожный Бурцев не клюнул, и его переписка с Доброскоком, утратившая былую ценность для обеих сторон, постепенно сошла на нет.
Финальную точку в затянувшейся «оперативной игре» поставил сам Доброскок, опубликовавший в начале 1909
года на страницах петербургской прессы следующее письмо: «Прочитав в газетах речь члена Государственной думы Покровского, лидера думской социал-демократической фракции, в которой он назвал меня провокатором, я настоящим моим заявлением поставляю в известность наших пресловутых социал-демократов, что я с детства воспитан в православной вере, в любви и беспредельной преданности престолу и отечеству, почему и не мог быть социал-демократом. Если же я номинально назывался социал-демократом, то для того, чтобы проникнуть в эту преступную шайку для осведомления правительства о преступной ее деятельности. Звание социал-демократа в моих глазах преступно и позорно, и я таковым никогда не был. Примите и проч. И.В. Доброскок».

Думаем, что это письмо он писал вполне самостоятельно и не под диктовку генерала Герасимова, который к тому времени уже был освобожден от должности начальника Петербургского охранного отделения.
«Доброскок с разрешения царя, - пишет Бурцев, - переменил фамилию на Добровольского и поступил на службу полицмейстером в Петрозаводск».
Даже после этого демонстративного шага Доброскока (Добровольского) Бурцев, по сообщению находившегося в его окружении в Париже секретного сотрудника Загранагентуры Департамента полиции «Бернара», «открыто говорит, что если губернский секретарь (чиновник XII класса, соответствующего воинскому званию подпоручика. - Б.К.) Доброскок действительно будет удален со службы в отделении и переселится после этого за границу, то он, Бурцев, обязательно подкупит его»5.
Судьба-злодейка еще раз столкнула Бурцева с Доброскоком в марте 1917 года, когда он (к тому времени полицмейстер Добровольский в Ораниенбауме) был арестован вместе с женой Т. Цейтлиной революционными властями и сразу же выпущен на свободу. Бурцев немедленно среагировал на это событие, опубликовав в газетах статью «Где Доброскок и Цейтлин?». В ней он подробно изложил их биографии, после чего их снова арестовали. Бурцев принял участие в их допросе, в ходе которого Доброскок (Добровольский) назвал ему нескольких сек¬ретных сотрудников, находившихся у него на личной связи во время работы до 1910 года в Петербургском охранном отделении, и в их числе известного народовольца Н.П. Стародворского, принимавшего участие вместе с Дегаевым и Коношевичем в убийстве подполковника П.Г. Судейкина и отсидевшего в Шлиссельбурге кой крепости 18 лет. По выходе на свободу он был заагентурен Департаментом полиции под кличкой «Старик» и до 1912 года использовался им как платный секретный сотрудник.
Как и многие другие «бывшие», Доброскок (Добровольский) вскоре был освобожден и эмигрировал в Германию, где совершил еще один, надо полагать, последний крутой поворот в своей жизни, уйдя от соблазнов бренного мира и став церковным пономарем. Воистину: чудны дела твои, Господи!
А теперь, имея более полное представление об этой неординарной личности, попробуем ответить на вопрос, мог ли он быть полезен Дон Левину в его обвинениях Сталина в сотрудничестве с полицией, застань он его еще в живых.
Как нам представляется, никакой информацией такого рода Доброскок (Добровольский) не обладал. В самом деле, он никогда не работал в Особом отделе Департамента полиции и полковник Еремин никогда не был его прямым начальником. К моменту прибытия полковника Еремина из Тифлиса и Сталина из Баку в Петербург в 1910 году он уже не служил в местном охранном отделении, а был переведен полицмейстером из столицы в Петрозаводск. Хотя начальники, Герасимов и сменивший его в 1909 году на этом посту полковник Карпов, ценили его как толкового чиновника и на связи у него была внутренняя секретная агентура, к центральной агентуре отделения (а Сталин, будь он действительно секретным сотрудником, относился бы именно к ней) он доступа не имел. Держать такого высокого калибра агентуру на личной связи он не мог по определению: ни чином не вышел (всего лишь губернский секретарь, когда в отделении служили жандармские офицеры высоких рангов), ни опытом работы (по сравнению, например, с помощником начальника отделения Комиссаровым). Полковником Доброскок (Добровольский) стал только в конце своей карьеры на должности полицмейстера в Ораниенбауме.
Какие-то тайны Петербургского охранного отделения, о которых он, возможно, умолчал во время его допроса Бурцевым в марте 1917 года, Доброскок (Добровольский) действительно унес с собой в могилу, но к страшной тайне жизни Сталина он, несомненно, не имел никакого отношения.

Мы уже не в первый раз позволили себе увлечься жизнеописанием интересного исторического персонажа и несколько отступить от основной канвы нашего повествования. Возвращаясь в привычную колею обсуждения достоверности или подделки «письма Еремина», считаем вполне назревшим и необходимым последовать дельному совету американского советолога Джорджа Кеннана, прозвучавшему еще в 1968 году, «дать слово советским историкам».
В силу независящих от них объективных причин советские историки смогли подключиться к мировому обсуждению этой проблемы только в конце 80-х годов прошлого века, когда в Советском Союзе началась горбачевская перестройка. К этому времени в западном научном мире проблема практически утратила свою актуальность и большинство серьезных историков, специализирующихся на изучении Советского Союза, пришли к выводу о том, что «письмо Еремина» было подделкой. Мнение советских историков интересовало прежде всего с точки зрения того, нет ли в обширных исторических архивах СССР, до сих пор недоступных не только для западных, но и для советских исследователей, новых неизвестных науке документов, подтверждающих или опровергающих версию о сотрудничестве Сталина с полицией.
Первые публикации в советской прессе по этой животрепещущей теме вызвали бурный общественный резонанс. Мнения, как и следовало ожидать, резко разделились. Не обошлось и без курьезов: нашлись ученые, попытав-шиеся присвоить себе завидную славу первооткрывателей «письма Еремина». В газете «Московская правда» 30 марта 1989 года была опубликована статья «Перед судом истории», в которой один из ее авторов доктор исторических наук Г.А. Арутюнов утверждал, что в 1961 году он первым обнаружил в Центральном государственном архиве Октябрьской революции и социалистического строительства (ЦГАОР) этот документ. Копия его якобы была направлена Н.С. Хрущеву, о нем было известно Л.И. Брежневу, К.У. Черненко и М.С. Горбачеву.
Девятнадцатого сентября 1997 года профессор Московского государственного строительного университета Юрий Хечинов опубликовал в «Известиях» статью «Сталин был агентом царской охранки». В ней он ничтоже сумняшеся утверждал, что во время работы над архивом в Толстовском фонде в Нью-Йорке им был «случайно обнаружен» и впервые опубликован документ, подтверждающий агентурное прошлое Сталина. Речь шла, конечно, о «письме Еремина».
Так в погоне за дешевой сенсацией, недостойной не только маститого ученого, но и начинающего серьезного журналиста, два уважаемых профессора, пользуясь относительной неосведомленностью читательской аудитории, попытались незаслуженно присвоить себе лавры первооткрывателей и первопубликаторов документа, известного в мире как минимум с 1956 года.
Мы не будем касаться общественного обсуждения этой темы, изобиловавшего самыми невероятными предположениями и смелыми «открытиями» вроде безапелляционного утверждения некоего автора Александра Образцова в «Независимой газете» 21 декабря 1996 года о том, что Сталин был английским шпионом, завербованным в Батуми еще в 1901 году и встречавшимся в этом качестве с Уинстоном Черчиллем в Лондоне в 1907 году. Как говорится, без комментариев.
Нас прежде всего интересует академический аспект этой проблемы и тот реальный вклад в ее разрешение, которое смогла внести постсоветская, а затем и российская историческая наука.

И в этой связи нельзя не упомянуть тогдашнего директора ЦГАОР Б. И. Каптелова и ведущего специалиста этого архива, доктора исторических наук 3.И. Перегудову, опубликовавших в 1989-1990 годах в советской прессе справку дирекции ЦГАОР СССР.
В ней они совершенно официально заявили о том, что «в ЦГАОР, высших органах государственной власти и органах государственного управления СССР архивных документов, в том числе письма полковника Еремина от 12 июля 1913 года... подтверждающих, что Джугашвили-Сталин являлся агентом царской охранки, не имелось и не имеется... Авторы статьи "Перед судом истории" выдали за свою находку фальшивку, подделку так называемого письма полковника Еремина, опубликованную американским советологом Исааком Левиным в американском журнале "Лайф" № 10 за 1956 год».
Одной из самых активных защитниц версии о принадлежности Сталина к секретным сотрудникам Департамента полиции была доктор исторических наук, дочь известного большевика Серебрякова, погибшего во время сталинских чисток, сама прошедшая с 1937 года детприемник, тюрьму и ссылку как член семьи изменника родины Зоя Леонидовна Серебрякова. Ее перу принадлежат многие статьи и интервью, опубликованные на эту тему в российской печати в 1989—1994 годах.
В них она, признавая на словах, что документ из журнала «Лайф» большинством историков считается фальшивкой, тем не менее считала более убедительными по сравнению с ним так называемые косвенные доказательства вины Сталина.
При этом она опиралась на собственную интерпретацию некоторых опубликованных документов Департамента полиции. Мы позволим себе остановиться лишь на трех наиболее ярких примерах такой весьма своеобразной, если не сказать больше, интерпретации.
В своих статьях она неоднократно цитировала донесение начальника Московского охранного отделения полковника А.П. Мартынова от 1 ноября 1912 года на имя директора Департамента полиции С.П. Белецкого, в котором он информировал высокое начальство о результате встречи в конце октября с секретным сотрудником вверенного ему отделения «Портным» (Р. В. Малиновским) проезжавшего через Москву в Петербург кооптированного в ленинский ЦК РСДРП еще на Пражской конференции Иосифа Виссарионова Джугашвили (партийный псевдоним «Коба»).
«Так как поименованный "Коба", - писал Мартынов, - оставался в Москве лишь одни сутки, обменялся с секретной агентурой сведениями о последних событиях партийной жизни и вслед за сим уехал в город Санкт-Петербург, то наружным наблюдателем он, во избежание провала сотрудника, не сопровождался...»6 Из этой фразы делался вывод о том, что «Коба» намеренно информировал другого агента-провокатора о партийных делах, отлично представляя себе, что они станут достоянием полиции.
«Вызывает возражение и подход к источнику, — пишет в одной из статей Серебрякова, - при его анализе не указывается, что кличка агента "Портной" вписана в машинописный текст от руки (кем? когда?). А ведь на том, что "Портной" - кличка Малиновского, авторы (Каптелов и Перегудова. - Б К.) основывают свой вывод - Сталин, в то время член ЦК РСДРП(б), имел право информировать другого члена ЦК даже и о сугубо секретных партийных документах».

Если бы уважаемая доктор исторических наук была, как это полагается носителю столь высокой ученой степени, должным образом осведомлена о действовавших в Департаменте полиции правилах оформления таких документов, то она, ни секунды не сомневаясь, сама бы ответила на поставленные ею вопросы: это собственноручно сделал полковник Мартынов, подписывая указанный документ.
Дело в том, что «Временное положение об охранных отделениях» 1904 года требовало от их начальников давать директору Департамента полиции частным письмом сведения о всех вновь завербованных важных секретных агентах, «сообщая при этом имена, отчества и фамилии агентов, а равно сведения об их звании и общественном положении, с указанием избранных для агентов псевдонимов, под каковыми они затем и могут быть упоминаемы в официальной секретной переписке с Департаментом, если для упоминания об агенте встретится особая надобность»7.
На практике это вскоре привело бы к многочисленным фактам расшифровки секретных сотрудников перед канцелярскими служащими, обычно вскрывавшими почту.
С учетом этого в феврале 1907 года была утверждена новая «Инструкция по организации и ведению внутреннего секретного наблюдения».
«С этого времени, - пишет в книге «Политический сыск России. 1880-1917» 3.И. Перегудова, - руководители политического сыска при подписании документа выписывали от руки или впечатывали на своей машинке (в уже подготовленные сообщения) кличку секретного сотрудника или давали ее шифром... Если проследить переписку местных учреждений политического сыска с Департаментом полиции, выясняется, что такую ошибку (то есть прямое указание в печатании кличек и других данных на агентуру. - Б.К.) допускали только представители охраны. Что касается столичных учреждений и, безусловно, самого Департамента полиции, то они себе такого не позволяли». Так же, как и Московское охранное отделение, добавим мы от себя, а затем ВЧК, ОГПУ, НКВД и КГБ СССР.
Можем со всей ответственностью засвидетельствовать, что эти правила оперативной переписки были унаследованы от Департамента полиции всеми карательными организациями и секретными службами Советского Союза и неукоснительно соблюдались ими. Думаем, что и сейчас в современных российских спецслужбах они не утратили своей актуальности.
Разбирая дальше содержание анализируемого ею документа, Серебрякова с нескрываемой иронией пишет: «Самым красноречивым в документе является перечисление внешних примет большевиков, которые старательно запомнил и передал охранке Иосиф Джугашвили. Тем самым он выполнил требование "Инструкции по организации и ведению внутренней агентуры, составленной при Московском охранном отделении". Отвечая на вопросы охранки, он сообщал явно агентурные данные. О Калинине: "...около 25-27 лет от роду, низкого роста, среднего телосложения, светлый блондин, продолговатое лицо, женатый..." Далее "Коба" говорит о Правдине: "Его приметы - около 30-32 лет от роду, среднего роста, полный, сутуловатый, блондин, без бороды, большие усы, сильно обвисшие с мешками щеки". Кому еще такие сведения, как, например, "большие усы", были нужны, кроме охранки для целей сыска, для заполнения жандармских досье?»

Отдадим должное проницательности въедливого и настырного исследователя: де

http://www.regnum.ru/news/1298852.html ИА РЕГНУМ 00:02 29.06.2010
Станислав Тарасов: Где искать "досье" на Сталина
Грузинские власти демонтировали памятник Иосифу Сталину в центре города Ткибули в регионе Имерети. Этот монумент был установлен перед зданием муниципалитета еще при жизни Сталина. Ранее памятник "великому грузину", как недавно на Западе называли "вождя народов", был демонтирован и в центре Гори.
В целом к этому событию можно было бы относиться как к очередной попытке Грузии свести счеты с историей. Если бы не место, время и обстоятельства. Не случайно экс-президент Грузии Эдуард Шеварднадзе вспомнил 1961 год, когда по СССР шел массовый демонтаж памятников Сталину. Но Грузия предприняла тогда максимум усилий, чтобы "демонтажный процесс" затронул ее в меньшей степени. Другое дело сейчас, когда Тбилиси потерял две свои бывшие территории - Абхазию и Южную Осетию. Вот и решили вспомнить грузинского меньшевика, политика и мемуариста Иосифа Иремашвили. Когда-то он учился вместе со Сталиным в гимназии в Гори, а затем в семинарии в Тифлисе. Впоследствии, как утверждается во многих энциклопедиях, был даже учителем первого сына Сталина Якова Джугашвили. Оказавшись в эмиграции, Иремашвили в 1932 году издал в Германии книгу воспоминаний о Сталине (Stalin und die Tragoedie Georgiens), которую на Западе до сих пор считают "ценнейшим источником". В книге действительно приводились интересные факты из биографии лидера СССР, которые вполне устраивают президента Михаила Саакашвили. Первый факт: оба родителя Джугашвили были осетинами, а не только мать. Второй факт, который по логике неизбежно должен всплыть в грузинской пропаганде: утверждение Иремашвили о связи Сталина с царской охранкой.
Заметим, что по этому поводу много написано, но проблема все же остается, поскольку даже профессиональные историки, пытающиеся написать научную биографию "вождя народов", обнаруживают в ней большие провалы. Вот почему мы решили подсказать официальному Тбилиси, где и как искать "главный компромат" на своего именитого земляка.

Агент охранки или профессиональный разведчик?
Как бы не относиться к Сталину, надо признать неординарность его личности, что заметно выделяло его из стана многочисленных соратников-революционеров. Многое, конечно, можно объяснить, его характером, навыками, приобретенным в условиях конспиративной работы. Но далеко не всё.
"Копать" под него начали прямо на заре Советской власти. Достаточно хотя бы вспомнить нашумевший процесс "по защите чести, который Сталин возбудил весной 1918 года против лидера российских меньшевиков Юлия Мартова. В статьях, опубликованных в московской газете "Вперед", Мартов утверждал, что Сталин был исключен из социал-демократической партии Грузии за "эксы" ("экспроприации", террористические акты и грабежи). На судебном процессе Мартов проиграл, хотя еще в начале 1918 года делал запросы в Баку Степану Шаумяну и в Тифлис к грузинским меньшевикам "дать письменные показания и добыть доказательства о сотрудничестве Сталина с царской охранкой". Глава Бакинского Совета Степан Шаумян покидать Баку из-за Мартова отказался. Ной Рамишвили - один из лидеров грузинских меньшевиков - просто отмолчался, а Ираклий Церетели, сославшись на отсутствие архивов Тифлисского охранного отделения, порекомендовал Мартову навести необходимые справки в архивах Департамента полиции. По нашим сведениям, такие запросы со стороны Мартова были. Он знал, что архивы Охранного отделения в Санкт-Петербурге находились в распоряжении комиссии академика Н. А. Котляревского, которому еще приказом №1 министра юстиции А. Ф. Керенского было предписано вывезти все дела Департамента полиции в помещение Академии наук и начать их изучение. Но и там ничего не было обнаружено, хотя по идее, если бы Сталин являлся секретным сотрудником охранки, его фамилия должна была значиться в общей картотеке Департамента полиции. Поэтому Мартову осталось только намекать на то, что с охранкой сотрудничало немало выходцев из самых разных политических партий и что он, мол, как человек, возглавлявший в партии специальную комиссию, располагает "определенными фактами". Кстати, гипноз авторитета Мартова во многом способствовал тому, что позже под предлогом написания биографии Сталина, некоторые кавказские историки тщательно изучали местные архивы. Только к началу 1925 года эта работа привлекла внимание самого Сталина, который даже "подсказывал", где и в какой газете можно обнаружить его личную публикацию.
Не увенчались успехом последующие попытки Льва Троцкого собрать "компромат" на Сталина, хотя его команда проделала огромную работу в архивах Кавказа и Поволжья. В итоге, как пишет современный историк А.Островский, фактом является то, что до сих пор не обнаружены первичные агентурные материалы органов политического сыска ни по одной из губерний (за исключением Вологодской, где Сталин отбывал ссылку в 1910-1912 годах), с которыми была связана деятельность Сталина. А за период 1898-1908 гг., с которым связаны все его "эксы", историки располагают лишь случайными донесениями Бакинского, Кутаисского и Тифлисского губернских жандармских управлений, а также Тифлисского охранного отделения. Более того, до сих пор остается неизвестной судьба архивов Бакинского охранного отделения и Бакинского Главного жандармского управления. Вплоть до последнего времени не был опубликован ни один документ, который не вызывал бы сомнений в своей подлинности и подтверждал бы те или иные факты о связи Сталина с царской охранкой.
Но это отнюдь не означает, что не существует самого вопроса о возможном сотрудничестве Сталина и некоторых других большевиков с царскими силовыми структурами. Таких данных нет в архивах охранки, но они могут находиться (если, конечно, уцелели) в архивных бумагах других ведомств.

Тайна наместника Воронцова-Дашкова
В начале 1905 года на Кавказе был восстановлен институт наместничества. Связано это было с бурными революционными событиями в крае, которые приняли крайние формы: кровавые азербайджано-армянские столкновения. Для многих тогда, в том числе и для Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова, который стал наместником, было ясно, что обеспечить порядок, добиться экономического процветания края одними только административными мерами уже не получится. Необходимо было заново разрабатывать основы кавказской политики, создавать механизмы политико-административного управления. Но Воронцов-Дашков начал все же с попыток централизации органов политической полиции, чтобы увеличить личный контроль над системой политического сыска. 22 мая 1905 года вводится специальная должность заведующего полиций, на которую был назначен бывший руководитель дворцовой полиции генерал Е.Н. Ширинкин. Он сразу столкнулся со своеобразной ситуацией. Дело было в том, что в 1902-1903 годах Департамент полиции провел "Положение об охранных отделениях", которые учреждались в наиболее крупных городах империи: Риге, Вильно, Одессе, Киеве, в том числе и в Баку и Тифлисе. Суть этой реформы заключалась в том, что эти города в деле политического сыска изымались из ведения соответствующих жандармских управлений и передавались охранным отделениям. Это, как пишет в мемуарах начальник Московского охранного отделения А.П. Мартынов, привело к резкому падению влияния губернских жандармских управлений, что в целом по стране, но особенно на Кавказе, ослабило дело политического сыска. Это - с одной стороны. С другой - выяснилось, что через Ширинкина Департамент полиции попытался вывести полицейские учреждения региона из-под контроля наместника. В итоге 24 августа 1906 года должность заведующего полицией на Кавказе была упразднена, его функции были переданы помощнику наместника на Кавказе по гражданской части, а для руководства полицией при канцелярии наместника был создан Особый отдел, который возглавил полковник Василий Александрович Бабушкин. Но и ему не удалось особо продвинуться к желанной цели. Жандармские управления, охранные и розыскные отделения на Кавказе оказались в двойном подчинении: Департамента полиции и наместника. Когда Воронцов-Дашков формально добился того, чтобы вся информация местных сыскных органов направлялась на его имя и уже он представлял бы ее в Департамент полиции, то в ответ директор Департамента полиции М.И. Трусевич решил создать промежуточное звено между охранным отделением и Департаментом полиции - так называемые районные охранные отделения.
Таким образом, с 1905 по 1907 годы мы наблюдаем соперничество и даже борьбу на Кавказе между жандармскими управлениями и охранными отделениями. Каждое управление вело свою игру и имело свою агентурную сеть. В 1907 году наместник решается на свой главный поступок: он пишет специальную записку императору Николаю Второму о будущих преобразованиях в крае: "Я не допускаю возможности управления Кавказом из центра, на основании общих формул, без напряженного внимания к нуждам и потребностям местного населения, разнообразного по вероисповеданиям, по племенному составу и по политическому прошлому. Централизация допустима только тогда, когда она в силах внимательно следить за всеми проявлениями жизни населения на определенной территории и регулировать их в известном направлении; иначе она опасна, так как ведет к разобщению частей государства. Наилучшим в сем отношении примером может служить отпадение от Англии североамериканских Соединенных Штатов, побудившее Великобританию в корне изменить свою колониальную политику, и внести в нее уважение к местному самоуправлению и начала разнообразия, в соответствии с потребностями отдельных колоний... Состав совета Наместника и компетенция его должны подлежать некоторому изменению, дабы учреждение это было работоспособно и действительно могло помогать Наместнику в его деятельности своими советами. Для этого, прежде всего, я признаю целесообразным ввести в состав совета общественные силы. Не могу скрыть от Вас, Государь, что в форме Наместничества есть, несомненно, признак известной обособленности края, но я убежден, что в началах, на которых я предлагаю построить управление краем, не может быть ничего опасного для целости государства. Наоборот, эта форма удовлетворит всех кавказцев, в сущности, отлично сознающих невозможность образования национальных автономий и только пытающихся в суждениях о них отыскать выход для проявления своей самодеятельности, сознание в необходимости которой пробудилось в них невольно под влиянием отсутствия за последнее двадцатипятилетие со стороны правительства продуктивных забот об удовлетворении насущнейших нужд их родной окраины. Дабы пояснить мысль мою историческим примером, позволю себе привести на память то обстоятельство, что по присоединении к Германии Эльзаса и Лотарингии, присвоение им несравненно более обособленного, чем проектируемый мною, строя управления имело самые благодетельные в смысле слияния этих провинций с Империею последствия".
Одновременно Воронцов-Дашков вступает в активную переписку с главой правительства Петром Столыпиным, который подозрительно относился к "кавказским прожектам Наместника". В этой связи приведем главные выводы Воронцова-Дашкова. Первый: Кавказ должен жить своей жизнью и только в главных вопросах - внешняя политика, оборона, финансы - быть в подчинении центрального правительства. Второй вывод: созданный в крае революционный потенциал необходимо экспортировать не на север, в центр страны, а на юг, в Персию и Иран, возвращая Кавказ в сферу традиционного "восточного вопроса", использовать в российских государственных интересах грядущие революционные события в Османской империи (революция младотурок) и в Персии. Третий вывод: на Кавказе необходимо изменить отношение к существующим национальным и общенациональным политическим партиям в сторону не репрессалий, а сотрудничества с властью.
В отношении главной кавказской партии - армянской "Дашканцутюн", с деятельностью которой связывались многие беспорядки в крае, наместник предлагал отменить секвестр на собственность армяно-григорианской церкви, увлечь армянское общественное мнение перспективой на первом этапе создания автономии в Восточной Турции. Что касается ханско-бекской азербайджанской интеллигенции, то, по мнению наместника, перед ней также необходимо было открыть "ближний и дальние горизонты", но на иранском направлении. Причем, по мнению Воронцова-Дашкова, для работы "с мусульманским активным элементом больше подходили российские социал-демократы". Поэтому применительно к политическому сыску такие предложения практически означали передачу агентурной сети в политических партиях из охранки в распоряжение наместника.
В этой связи интересно сегодня читать работы многих азербайджанских историков о том, как многие видные общественные деятели Азербайджана принимали участие в начавшейся в 1905 году революции в Иране. Речь идет о М.Б. Ахундове, создателе партии "Мусават" М.Э. Расулзаде, М.А. Азизбекове. Кстати, в этих событиях принимали участие и такие большевики, как А.И. Микоян, К. Г. Орджоникидзе, И. Сталин. Наивно предполагать, что все они верили в победу пролетарской революции в стране, где "не было или почти не было промышленного пролетариата". Тем не менее, их работа была успешной. В Иране появилась конституция, был созван парламент. Но по иранскому сценарию Воронцова-Дашкова ударили в первую очередь англичане.
Лондон оберегал подступы к Индии - "жемчужине в короне Британской империи" - и старался не допускать Россию до берегов Персидского залива. К тому же Англия сама стремилась закрепиться в Иране, имея в виду естественные богатства, главным образом, нефтяные, столь необходимые для ее военного и коммерческого морских флотов. В итоге в 1907 году между Россией и Англией было заключено соглашение о разделе сфере влияния в этой стране, согласно которому Иран делился на три части: Северный Иран (русский), Центральный (нейтральный и открытый Германии), Южный (Англия). 23 июня 1908 года по прямому поручению главы правительства Столыпина был подготовлен и проведен контрпереворот в Иране. Ответным ходом на это были предупреждения наместника в Санкт-Петербург о "смещении революционного центра" в сторону России. Речь идет о его записках "об обнаружении организаций муджахидов" в городах Кавказа. В ответ шли реляции и приказы "о необходимости принятия мер на границе". "По нашим сведениям, в Решт приехало не менее ста человек армян и грузин русско-подданных, принимающих деятельное участие в революционном движении, - говорится, например, в телеграмме от 6 февраля 1909 года министра иностранных дел Извольского наместнику на Кавказе Воронцову-Дашкову. - Провозятся они в Персию на тагиевских пароходах, доставляющих также, по слухам, бомбы и другие боевые припасы. Шахское правительство неоднократно жаловалось на поддержку, оказываемую революции в Персии со стороны русско-подданных, справедливо указывая при этом, что с международной точки зрения такое явление недопустимо. Ввиду сего, не признаете ли вы возможным распорядиться установлением строжайшего надзора над уходящими из Баку в персидские порты тагиевскими пароходами и принятием всяких зависящих мер против проникновения в Персию наших революционеров и боевых припасов". Но при этом после того, как русский генерал Снарский ворвался в Тавриз и приступил к арестам, и кавказские социал-демократы стали возвращаться на Кавказ, русский поверенный в делах сейчас же телеграфировал из Тегерана в Тифлис Воронцову-Дашков: "Желательно было бы, чтобы власти наши на Кавказе не применяли к ним никаких дисциплинарных мер, дабы этим не мешать добровольному возвращению их на родину. Для наших интересов все эти выходцы будут безусловно безвреднее на Кавказе, чем в Персии".
Странная позиция для официального представителя МИД Российской империи, не правда ли? Более того, в период, наступившей после революции 1905-1907 годов "эпохи реакции", Баку становится местом для убежища многих большевиков. Сюда переносят свою деятельность М.Н. Давиташвили, Оржоникидзе, С.С. Спандарян, С.Г. Шаумян. Здесь находился бежавший из ссылки руководитель Петербургского Совета рабочих депутатов С.Л. Вайнштейн, Б.М. Кнунянц, К.Е. Ворошилов, Р.З Землячка, Ю. Ларин ( Лурье), время от времени наведывается специальный эмиссар Ленина Виктор Ногин. В этой связи один из местных большевиков вспоминал: "В Баку в то время в отличие от других мест почти вся работа велась легально и полиция знала всех в лицо". То есть Бакинское охранное отделение курировало иранскую операцию. По некоторым сведениям, именно оно выдало И. Сталину заграничный паспорт для выезда за границу в 1907-1908 годах для встречи с Лениным, который очень интересовался иранскими событиями. Как установил историк А. Островский, эту агентурную работу в Баку возглавлял ротмистр Петр Павлович Мартынов.
После провалов сценариев Воронцова-Дашкова в Иране и в Турции, Бакинское и Тифлисское охранные управления решили упразднить. Недавно историки обнаружили материалы, связанные с передачей дел этих двух отделений в соответствующее жандармское управление. По Тифлису значатся: опись агентурных дел, агентурные книжки секретных сотрудников охранного отделения. По Баку - только опись документов по наружному наблюдению. Скорее всего, Воронцов-Дашков решил не передавать в Департамент полиции дела бакинцев, которые активно работали на дело расширения внешнеполитического влияния России в восточном направлении. На носу была Первая мировая война.