Станислав Микке "Спи, храбрый…"

http://www.smol-news.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=857:l-----r&catid=45:2009-05-21-10-06-27&Itemid=76

Сегодня в связи с 70-летней годовщиной расстрела польских офицеров в Катыни мы начинаем публикацию глав из книги польского историка и писателя Станислава Микке «Спи, храбрый», в которой он рассказывает о раскопках в 1994-1995 годах в Катыни могил расстрелянных офицеров, эксгумации их тел и ситуации, сложившейся вокруг этих работ в Смоленске.

Мы уже не первый месяц, что называется, сидим на чемоданах. Сначала мы должны были выехать в мае. Потом день отъезда чуть ли не каждую неделю откладывался.
14 августа в телевизионных «Новостях» был показан репортаж Витольда Ласковского из Катынского леса. Разгневанные женщины-сотрудницы детского пульмонологического санатория, расположенного неподалеку от кладбища, полны решимости не допустить проведения эксгумации. Очень скоро мы познакомимся с ними, уже не по телевидению услышим их крики, воззвания к нашей совести и станем свидетелями внезапной перемены их настроений. Но пока, на телеэкране, они кричат, перебивая друг друга: „Польское правительство требует, чтобы санаторий ликвидировали, нас выбрасывают на улицу!» Дирекция санатория действительно получила распоряжение о выселении. И этот документ показан на телеэкране крупным планом. Думаю, что зрители российского ТВ также имели возможность с ним познакомиться.
Потом на экране появляется вице-губернатор Смоленской области Анатолий Новиков. Он решительно отрицает, что такое решение возникло под давлением поляков. Завершается строительство нового санатория, рано или поздно пришлось бы переселяться, независимо от того, будут в Катынском лесу строить польское военное кладбище, или нет.
Те, кто принимал участие в переговорах в Смоленске, рассказывали, что Новиков - ярый противник эксгумации польских офицеров. Поляки, по его словам, составляют ничтожный процент жертв сталинского террора. Зачем же выделять только поляков? Этот аргумент мы позже будем слышать в России постоянно из уст разных людей и на разных уровнях.
А между тем близится осень. С каждым днем неумолимо сокращается время - не говорю удобное - возможное для проведения эксгумационных работ. О первоначально запланированном их объеме уже говорить не приходится. Хуже всего с Катынью. Если в Харькове и Медном по крайней мере изучена территория, то здесь начинать придется практически вслепую. В нашем распоряжении только документы пятидесятилетней давности, число которых, впрочем, очень невелико. Недавно американцы передали нам аэроснимки. Эти ранее не известные документальные свидетельства, бесспорно, представляют большую ценность, но и они сделаны в 40-е годы. На помощь россиян надеяться не приходится. Вряд ли они предоставят нам документы, вряд ли укажут места захоронений, хотя, по имеющимся у нас достоверным сведениям, они им хорошо известны, Руководитель эксгумационной группы Мариан Глосек, опытный археолог из Лодзи, доцент Польской Академии Наук, не падает духом. Но среди тех, кто готовится к отъезду, растет напряжение.
О том, что русские дали согласие только на зондажные работы, но не на эксгумацию, мы узнали еще до отъезда. Равно как и то, что заместитель министра иностранных дел РФ вызвал госпожу Агнешку Магдзяк, сотрудницу посольства, и начал ее отчитывать, не избегая довольно острых формулировок. Как то: «Что вы, поляки, о себе возомнили?!» О том, чтобы мы ничего о себе не «мнили» на Смоленской земле, позаботились с первого же дня. Нам стали ставить препоны на каждом шагу.
Итак, мы выехали 3 сентября.
Около восьми вечера в нескольких километрах от Минска остановились у мотеля. Никто, то есть абсолютно никто - ни из посольства, ни из консульства нас тут не ждет. Мотель мог бы позировать передвижникам при создании полотна о безысходных страданиях трудового народа. Потолки в комнатах черны от грибка. Вокруг мотеля крутятся какие-то подозрительные личности. Страшно оставить машины даже на охраняемой стоянке.
Но все закончилось благополучно. И через три часа мы были уже в Смоленске.
После обеда инструктаж «катынцев». Избегать слова «эксгумация». Убрать флажки и плакаты с этим словом и с польским гербом. Не дразнить местные власти, неприязненно, враждебно настроенные. Видно, что у руководителя катынской группой экспертов Мариана Глосека нервы напряжены до предела.
Да и все мы в тревоге о грядущем дне, в попытках угадать, что он нам готовит, даже не ощущаем усталости после долгого пути. Разговор затягивается далеко за полночь.
На следующий день, 5 сентября, встаем засветло. Анджей Пшевожник, историк военного дела, Мариан Глосек и приехавший из Москвы молодой, энергичный консул Станислав Лукасик отправляются на переговоры с местными властями. Мы остаемся ждать в гостинице. Предполагалось, что в 10 часов мы выедем на место работы. Между тем переговоры затягиваются, Анджей Пшевожник, Мариан Глосек и Станислав Лукасик возвращаются только в час дня и с порога заявляют: дрянь дело. Узнаем от них, что перед зданием областной администрации появился пикет, примерно человек двадцать, они размахивали красными флагами с серпом и молотом и время от времени выкрикивали: «Руки прочь от Катыни!» Интересно, кто уведомил этих людей о часе переговоров нашей делегации с местными властями? Кто все это инспирировал? Представители власти Смоленска довели до сведения нашей делегации, что подобные пикеты могут появиться и перед гостиницей, и в самом Катынском лесу. Анджей Пшевожник говорит, что переговоры проходили в крайне неблагоприятной атмосфере, выражаясь мягко. В какой-то момент чиновник, говоривший с нашей, как бы там ни было, высокого ранга делегацией, сказал, что должен выйти на минуту. Эта минута длилась час. - Можно было бы хлопнуть дверью и уйти, -рассказывал Пшевожник. - Но мы были терпеливы. Потом польской делегации показали постановление Смоленской Думы предыдущего созыва, в которой, как и в нынешней, большинство составляли коммунисты. Оказывается, район Катынского леса был признан... природным заповедником. - Если найдется какой-нибудь казуист, - высказал предположение один из российских участников переговоров, - то у него будет повод поставить вопрос о запрете на проведение эксгумационных работ. Впрочем, они, представители исполнительной власти, не хотели бы забегать вперед. Утром соберется Дума, ей решать.
- Теоретически Дума может и не дать согласия на проведение зондажных работ, - говорит Анджей Пшевожник. - Но на официальное решение об их запрете они, скорее всего, не отважатся.
Так и вышло. Нам не запретили работать, но сделали все, чтобы наша работа была невозможной.
В 13.17. садимся в «букашку» - маленький, разболтанный автобус желтого цвета. Атмосфера напряженная. В автобусе все молчат, говорить не хочется. Но то, что я впервые еду в Катынь, заслоняет все иные эмоции.
Через двадцать минут показался Днепр. В 13.45. автобус остановился. По обеим сторонам шоссе лес. У обочины несколько легковых автомобилей, рядом с ними мужчины в темных костюмах с воинственным выражением лица. Для начала нам сообщают, что наш грузовик с оборудованием разгрузить никак не получится. Во-первых, это оборудование негде сложить, во-вторых, некому за ним смотреть. Комиссар Томаш Яблоньский, эксперт из Главного управления полиции, и Мирослав Петшак, археолог из Гданьска, куда-то едут, чтобы сгрузить часть провианта и оборудования, предназначенного для катынской эксгумационной группы (как выяснилось позже, на какую-то далекую автобазу, расположенную на другом конце Смоленска). Автобус и грузовик с другой частью груза должны сегодня же отправиться дальше, в Тверь.
Я достаю видеокамеру. «Мужчины в черном» отворачиваются или уходят из кадра, одним словом, не приветствуют такого рода документации.
Идем в Катынский лес. Через двести, триста метров нам преграждает путь большая группа женщин. Некоторые в белых халатах медсестер, кто-то - с малыми детьми на руках. Женщина средних лет с интеллигентным лицом в драматических выражениях взывает к нашей совести, выражая, как она сама говорит, боль матерей и жен:
- Откажитесь от своих намерений. Не доводите до ликвидации санатория, в котором лечат больные легкие дети из беднейших семей.
Вы ж всё тут уничтожите, если перекопаете 95 гектаров, - с угрозой в голосе вторит ей другая, молодая, с правильными чертами красивого, но в эту минуту - озлобленного лица; судя по всему, из руководства санатория. Толпа женщин осыпает нас градом колких словечек; в какой-то момент все кричат разом, стараясь перекричать друг друга.
Наконец, Анджею Пшевожнику дают возможность что-то сказать. Мне казалось, что это напрасный труд. Над этими людьми, как не трудно догадаться, слишком долго и слишком старательно работали, чтобы можно было найти слова, способные их переубедить. Как можно справиться с этой толпой истерических женщин, за которыми, впрочем, стояли плечистые местные сановники, не скрывающие своих отнюдь не братских чувств к нескольким полякам? Не ошибусь, если скажу, что минута во многом решала судьбу нашей миссии. Ведь если бы эти женщины предприняли какие-либо действия, блокирующие нашу работу, помощи от стражей общественного порядка мы бы не дождались, это точно. И довод, оправдывающий их бездействие, у них был бы железный - не станешь же сражаться с женщинами. Пшевожник говорил спокойно, по существу. Сказал, что мы не собираемся перекапывать 95 гектаров, и никогда таких планов у нас не было. Речь всегда шла о территории примерно в 2 гектара. Польская сторона никогда не требовала ликвидировать санаторий, который к тому же расположен довольно далеко от могил. Он объяснил, кем были те, чьи тела покоятся в катынской земле. А в связи с воззванием жен и матерей сказал:
- Мы хотим исполнить свой долг перед нашей Родиной и перед вдовами, детьми и внуками убитых здесь людей.
Наступила звенящая тишина. Вице-губернатор Анатолий Николаевич Новиков шагнул вперед и хотел было что-то сказать, но тут произошло нечто абсолютно непредвиденное.
- Так значит, опять ложь? - раздался голос одной из женщин. В следующую секунду толпа вновь стала разгневанно-многоголосой. - Что ж вы нам тут пели об этих ста гектарах? Зачем врали о требованиях выбросить детей из санатория?
У Новикова явно земля уходит из-под ног. С пламенеющим лицом он старается перекричать женщин.
- Тут кладбище. И лечить детей на кладбище вы не будете! Кто-то из женщин крикнул:
- А вам, коммунистам, трупы не мешали отдыхать? Вам лично, господин Новиков, ничто не мешало сюда приезжать? Ведь вы тоже здесь отдыхали.
Вице-губернатор говорит, что он никогда здесь не отдыхал. Ему бы этого сын не позволил. Смысл последнего заявления, вероятно, могли уловить только посвященные.
- Да кто же вы есть после этого? - кричат женщины. - Значит, вы вспомнили, что тут кладбище, только когда поляки приехали? Поляки должны были вам об этом напомнить?
Новиков: «Мы им за это благодарны. Но мы хотим почтить память и поляков, и прибалтов - всех. А в санатории, - парирует он ядовитые вопросы, - будет музей тоталитаризма.
- Зачем нам еще один музей, да притом такой? - с вызовом спрашивает корреспондент российской телевизионной «Панорамы».
- В назидание, - отвечает вице-губернатор.
Словесная перепалка длилась еще долго. Новиков, как и любой человек в такой ситуации, не вызывает уже никаких иных чувств, кроме инстинктивного сочувствия. В этот момент он олицетворял для своих соотечественниц власть и должен был принять на себя огонь всех нынешних и прошлых обид, нанесенных ею.
Изменение в отношении женщин к нашему присутствию оказалось прочным. Не побоюсь сказать, что с этого момента у нас установились теплые, сердечные отношения. Мы знаем также, что свою позицию, свое возмущение обманом они открыто выразили и в некоторых других местах, и это сильно повлияло на решения местных властей и, в конечном счете, сделало возможной нашу работу.
Но все это будет потом, а пока мы, наконец, идем к крестам. Здесь, у могил, встречаем Енджея Тухольского и Здзислава Савицкого, известных своей преданностью катынскому делу. Они приехали в Смоленск ночным поездом и сразу же направились в Катынь.
Крики, суета, нервозность - все это словно что-то гасит внутри, и вид места казни не вызывает ожидаемых эмоций. Это будет приходить потом – неожиданно, во время работы и в минуты отдыха, словно свет, причиняющий боль; когда взгляд помимо воли будет останавливаться на деревьях, этих немых свидетелях преступления, как если бы они могли преодолеть немоту и рассказать о том, о чем уже никто никогда не узнает.

http://www.smol-news.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=871:l----r&catid=45:2009-05-21-10-06-27&Itemid=76

Часов в восемь вечера мы вышли в город. Зашли на почту купить марки. Симпатичная девушка в очках подала нам целую простыню почтовых марок, огромных по размеру и очень мелких по номиналу. Чтобы отправить письмо в Польшу, ими надо было бы заклеить обе стороны конверта сплошь, так что уже не хватило бы места для адреса. Пробуем объяснить это панёнке в окошке. Она отвечает, что сама это видит, не слепая. Ну, так и как нам отослать письмо в Польшу? Никак. Других марок у нее просто нет.
В гостинице узнаем от профессора Мондро, что мы отрезаны и от Варшавы, и от Москвы. Мариан Глосек это подтверждает. Он попросил телефонистку гостиницы соединить его с Варшавой. Несколько минут пришлось ждать, потом телефонистка ответила, что администратор гостиницы не велел соединять. То же самое повторилось, когда Глосек попросил соединить его с польским посольством в Москве. Перед этим звонил Новиков с информацией, что в Катыни не будет российских солдат, которые, согласно договору, должны выполнять физическую работу. Из Москвы якобы сообщили, что армия отказалась дать солдат, считая, что это дело Министерства внутренних дел. Новиков пообещал переговорить с воинской частью МВД.
В девять вечера позвонил Посол Польши в РФ Станислав Чёсек; просил не волноваться, сказал, что он искал в Москве Брагина, уполномоченного российского правительства по делам Катынского правосудия, но не смог его «запеленговать». Завтра он обязательно с Брагиным поговорит. «Держитесь», – сказал он Глосеку на прощание.
Глосек, Тухольский и Савицкий выходят из гостиницы. У кого-то из них были знакомые в Смоленске, с их домашних телефонов удалось дозвониться до прокурора Снежко и сообщить ему о том, что у нас тут творится.
Не успели они вернуться, как вновь позвонил Станислав Чёсек. Через полчаса – еще раз. Конечно, он вполне отдает себе отчет, чем в Смоленске дело пахнет, и старается поддержать нас, успокоить. Говорит, что решил послать к нам лучшего из всех, находящихся в его распоряжении, дипломата, – первого секретаря посольства; и он будет с нами безотлучно до последнего для работ.
Мы не расходимся до поздней ночи. На следующий день встаем в шесть, практически еще темной ночью. В семь – завтрак. Официанты умудряются обслужить нас так, что он длится без малого час. В восемь часов ко входу в гостиницу должны были подать автобус, чтобы отвезти нас в Катынский лес. Ждем. В 8.30 автобуса все еще нет. Нет, к слову сказать, и предсказанного нам пикета. Глосек идет звонить Новикову. Наконец, в девять часов подъезжает разболтанная, грязная колымага. Сначала мы должны заехать на автобазу – а это на другом конце города – забрать необходимое нам оборудование. До Катыни добираемся только в десять.
Знакомимся с местностью. Сравниваем фотографии 1943 года, сделанные Польским Красным Крестом и немцами. Глосек достает снимки, сделанные американскими летчиками. С трудом узнаем некоторые места. Легче всего найти дороги. Пробуем установить места временных постов, где производилась последняя ревизия. Ищем следы рвов смерти.
Еще раз напомню общеизвестные факты. Массовые захоронения польских офицеров, узников Козельского лагеря, обнаружили немцы. Они же в 1943 году в присутствии представителей Польского Красного Креста эксгумировали большинство тел. С 16 по 23 января 1944 года могилы еще раз вскрывала так называемая Комиссия Бурденко – члена Академии Наук и главного хирурга Красной Армии. Согласно актам экспертизы тогда было вскрыто 925 трупов. Однако в отчете о работе Комиссии стоит цифра 1380. Мы не располагали никакой иной документацией, кроме краткого и явно пропагандистского «Сообщения Специальной комиссии по установлению и изучению обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров». Последнее время стали говорить о существовании другого, тайного сообщения Николая Бурденко, который вскоре после этих событий отошел в мир иной. Появились сомнения: находятся ли еще останки поляков в Катынском лесу. То, что российская сторона всячески оттягивала решение об эксгумации именно в Катыни, искала любых предлогов, чтобы ее избежать, эти сомнения питало и усиливало. Ползли слухи о том, что останки вывезли куда-то в глубь России, говорили о существовании свидетеля, который якобы видел вагоны, наполненные разлагающимися телами. Это, конечно, представлялось совершенно невероятным. Иные, более реалистические подозрения основывались на информации о проводимых в этом месте строительных работах. Бульдозеры могли сдвинуть останки куда подальше, чтобы замести следы, уничтожить возможность экспертизы.
Говорю об этом, чтобы стало понятно, какой степени сложности задача стояла перед катынской эксгумационной группой. В предельно короткое (точнее, до предела укороченное) время, малым числом людей, располагая более чем скромными средствами, надо было установить, есть ли еще в Катынском лесу могилы польских офицеров. И если да, то найти их точное местоположение.
6 сентября до полудня шли интенсивные работы военных топографов (они будут продолжаться еще более недели). Топографы приехали в штатской одежде; они были не просто добросовестны и работящи, они были преданы своему делу, что, конечно же, было отмечено всеми, равно как и их внутренняя интеллигентность, вызывающая искреннюю симпатию.
После обеда снова едем на автобазу, чтобы забрать геологические туры. На это уходит более часа. Обещанного «вагончика», в котором мы могли бы хранить оборудование, по-прежнему нет. Утром нас встретили только несколько хмурых милиционеров.
Место, которое мы должны исследовать прежде всего, – это четыре квадратных участка на так называемом «мемориале», огражденных полуметровой стеной, и непосредственно прилегающую к ним землю. Мариан Глосек, замечательный археолог, а тут – непререкаемый авторитет для всех, решает использовать следующий метод: делит всю территорию на квадраты 2х2 м; в центре каждого, то есть через каждые два метра, будут сделаны скважины.
Первую начинаем бурить за нижним левым, если смотреть в сторону деревянных крестов, участком. Все по очереди вращаем ручной геологический бур. Тяжкий труд. Грунт твердый, неподатливый. За два часа работы удалось пробурить скважину глубиной два метра. Никаких следов захоронений тут нет. Дальше начинается не тронутый человеком слой земли, который археологи называют материковым слоем, или попросту материком. Вторая скважина – уже на самом участке. В ней на глубине 1 метра нашли лоскуток плотной зеленой ткани, скорее всего – от польского мундира.
Любопытно, что подумал бы непосвященный человек, глядя на группу людей, вращающих ручной бур? Пришло бы ему в голову, что это – эксперты, делегированы польским правительством, которые на основании международного соглашения должны произвести зондажные работы, предваряющие эксгумацию и создание польского военного кладбища? С нами не было никого, кто представлял бы так называемые официальные круги. Можно ли после этого удивляться, что администратор гостиницы, например, позволяет себе наложить запрет на телефонную связь с Варшавой и даже с Москвой, по указанию какой-нибудь провинциальной «шишки».
Вечером мы опять собираем все свое оборудование и везем его на автобазу, там разгружаем и только потом едем в гостиницу. Там нас уже ждет первый секретарь нашего посольства в Москве Мечислав Чудец. Я был свидетелем его разговора с администратором гостиницы. – Как это нет связи? Да ведь это – скандал, – говорит он спокойно, но твердо. И эта твердость – плюс дипломатический паспорт и должность первого секретаря посольства – производят впечатление. Администратор пытается что-то объяснить – беспомощно, путано – и через минуту телефон в номере руководителя нашей группы превращается в нормальный европейский телефон, с которого можно звонить куда угодно. Правда, через два дня телефонистка снова принялась за старое, однако незамедлительное вмешательство дипломата ликвидирует эту проблему, на сей раз – окончательно.
Эксгумацию полагается проводить в присутствии представителей Красного Креста. Наши работы, хотя официально они так и не называются, по логике вещей – тоже. Однако представителю Польского Красного Креста, Стефану Педричу пришлось немало потрудиться, чтобы установить контакт со своими смоленскими коллегами. В отделении милиции ему дали неверный адрес. Телефонная книга в том краю, где мы оказались, была, как выяснилось, чем-то абсолютно недосягаемым – ни на почте, ни в гостинице. Вопрос о ней вызывал такое изумление, как если бы мы просили луну с неба. Когда Стефан Педрич все-таки нашел смоленский Красный Крест, оказалось, что его руководительница ужасно занята. Она принимала немецкую делегацию, ей было не до массовых захоронений в Катыни. Она делегировала старушку-пенсионерку, которая действительно на следующий день появилась в Катынском лесу и, надо сказать, времени зря не теряла – весь день собирала грибы, они ведь и в самом деле хорошо растут на кладбище.
День 7 сентября начался так же, как и вчерашний. Те же сонные, неизвестно куда исчезающие официанты, и в результате – почти час на завтрак; то же томительное ожидание автобуса; потом дорога на автобазу, загрузка оборудования. К месту работы мы приехали только в 9.30 и… так же, как и вчера, не застали там солдат, которые сегодня уже совершенно точно должны были быть. Мечислав Чудец – человек выдержанный, но тут реагирует очень энергично. Едет к посту ГАИ и звонит Новикову. Тот уверяет, что около двадцати солдат будут через полчаса. Проходит два часа. Солдат нет. Приезжают два офицера. Один из них представился: Владимир Солдатов, заместитель начальника управления внутренних дел в Смоленске. Оба в один голос говорят, что только сегодня ночью получили приказ из Москвы прислать сюда восемь солдат.
- Как это восемь? – спрашивает Чудец. – Ведь мы договорились, в том числе и с Новиковым, что солдат будет двадцать. – Мы, – отвечают офицеры, – люди служивые. Был приказ – восемь, будет восемь, ни одним больше и ни одним меньше. Правда, не раньше, чем завтра; сегодня не будет и восьми. Работу солдаты будут начинать в 9.00, а не в 8.00. Мариан Глосек решительно протестует. Сошлись на 8.30.
А мы тем временем продолжаем бурить землю сами. На глубине 1,2 метра – металлическая солдатская пуговица и кусочки ткани. Глубина 2 метра. Бур дальше не идет. Материкового, не тронутого человеком, слоя достичь не удается. Берем на полметра правее. Уже на глубине 70 сантиметров – лоскутки ткани, кожаной обуви. И впервые – кусочки кости. На глубине 2,7 метра – отдельные фрагменты мундиров, небольшие, от 2 до 5 см, фрагменты костей рук, ребер, черепов. Всё, что находим, вкладывается в специальные пакеты с подробным описанием, в какой скважине и на какой глубине это было найдено.
Надо ли так подробно описывать все, что мы делали? А можно ли устанавливать какие-то границы в таких описаниях, как это? Не исключено, что оно попадет в руки тем, чьи близкие покоятся в той земле, которую мы дырявили бурами. Наверное, большее право рассказать обо всем, что происходило в Катыни, имели те из нас, у которых также были здесь родные могилы. Их было трое. В Катыни потеряли отцов Мария Магдалена Бломберг, Енджей Тухольский и Войцех Смигельский. Так отказаться ли от драматических описаний?
Вместе с Савицким вращаем бур. Вдруг что-то хрустнуло, и бур провалился на несколько сантиметров, как если бы попал в пустоту, или… Мы переглянулись. Вынули бур. В его углублении – большой осколок теменной кости, свежеотломанной буром, как тут же определил профессор Мондро.
Из той же скважины достали лоскут мундира. Кажется, остатки генеральских эполет.
Во время короткого отдыха я заметил на стене, перед двумя высокими крестами, с левой стороны на черном граните выгравирована надпись по-русски: «Польским офицерам, павшим в Катыни». Справа надпись на польском языке: «Польским офицерам, убитым в Катыни в 1940 г.». Она не выгравирована, а написана белой краской, которая во многих местах вытерлась, делая надпись практически не читабельной. Привести ее в пристойный вид никому не пришло в голову.

http://www.smol-news.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=878:l---r&catid=45:2009-05-21-10-06-27&Itemid=76

Я иду в глубь леса. Это смешанный лес. Есть березы. Очень много дубов. Я брожу среди них; и это – одна из тех минут, когда отчетливо понимаешь, что под сенью их мощных ветвей – офицерские могилы, и шелест их листвы трогает больше, чем звуки реквиема. Роем налетают вопросы. Как все это было? Какой может быть последняя мысль человека, который стоит надо рвом смерти? А в тот момент, когда они видели бездыханных товарищей, видели, как их тела оседают на землю после выстрела? Они вырывались? Пытались защищаться? Может быть, кричали? Была у них возможность что-то сказать друг другу?
Неожиданно встречаю Глосека. Он явно взволнован – возвращается с того места, где, скорее всего, находится ров смерти номер 8. Казимиж Скаржинский, член Комиссии Польского Красного Креста, в июне 1943 года по заданию правления ПКК написал конфиденциальный отчет об эксгумации. Отчет был незамедлительно с курьером передан Польскому Правительству в Лондоне. О рве смерти номер 8 в нем было написано следующее:
«Восьмой ров, расположенный примерно в 200 метрах на юг от первой группы рвов, был обнаружен 2 июня 1943 г., и из него было извлечено десять останков. Они были похоронены в тогда еще открытой шестой братской могиле. Поскольку началось лето, немецкие власти потребовали прервать эксгумационные работы до сентября, поэтому восьмой ров, после извлечения из него вышеупомянутых десяти останков, был засыпан (…) В восьмом рве, судя по определенным размерам, число <тел> не должно превышать нескольких сотен».
Найти этот восьмой ров трудно, поскольку неизвестно, где находятся семь других, «расположенных на небольшом расстоянии друг от друга», как писал Скаржинский. Из них, как известно, 4241 тело перенесли и похоронили «в шести новых, братских могилах, вырытых вблизи рвов смерти. Для двух генералов сделали исключение, и они лежат отдельно, в двух индивидуальных могилах». Более точных данных о расположении, как рвов смерти, так и этих «новых могил», на сегодня нет. Фотоснимки и кинохроника, снятые в 1943 году, не позволяют точно определить место восьмого рва смерти. Бурденко со своими людьми перекопал кладбище; уничтожил следы шести массовых могил и двух индивидуальных могил генералов. Ликвидировал ли он могилу в восьмом рве, из которой в 1943 году тела не были эксгумированы до конца? На этот вопрос мы должны дать однозначный ответ.
А между тем старший лесник, встретив Глосека, заявляет, что не позволит тронуть «ни пяди земли».
- Никаких буров, а уж тем более экскаваторов!
Мы пытаемся поговорить с этим чиновником. Объясняем, что Новиков ясно сказал: «Нет проблем. Везде, где нужно копать, копайте». То, что сказал Новиков, лесника не касается. В какой-то момент этих не слишком успешных переговоров лесник достает карту Катынского леса в масштабе 1:10000, но увидев Пшемыслава Мондро с видеокамерой, тут же сворачивает ее, говоря, что она секретная. Тогда Мариан Глосек достает карту той же местности, но в масштабе 1:500. Лесник окаменел. Дожили! Секретный документ в руках иностранца! Однако пережитое потрясение не меняет его решения. Придя в себя, лесник с той же решительностью говорит, что не допустит никаких работ за пределами участков земли, непосредственно примыкающих к «мемориалу» (так здесь называют четыре квадрата земли с крестами и стеной-памятником).
Разве что Новиков даст письменное распоряжение. Будет «бумага», тогда другое дело.
Вечером Глосек говорил с Чёсеком и Новиковым. Оба уверяли, что уже завтра не будет никаких проблем. Уверяли, что будет экскаватор.
Завтра наступило. Экскаватора нет. Восемь солдат. Ни одним больше и ни одним меньше. Пятиконечные советские звезды на пилотках и пряжках ремней.
Один из солдат, заметив мое удивление живучести символов несуществующего государства, достал из кармана рублевую монету и показал мне двуглавого орла.
- Вам этот больше нравится? – спросил с улыбкой. – Думаю, что нет, поскольку одна его голова с острым клювом смотрит в вашу сторону. Вы в самом деле верите, что у нас все изменилось? – смеется.
Это были молодые, симпатичные, открытые, интеллигентные ребята; все после окончания техникумов. До конца службы им всем осталось несколько месяцев. Но думаю, что не по этой причине они смотрели на своего офицера – тридцатилетнего, худого и болезненно бледного мужчину с тихим голосом – отнюдь не как на отца-командира. Наоборот, как бы чуть свысока. Открыто говорили, что он – человек не нашего времени, коммунист. Профессор Роман Мондро говорит солдатам, чтобы они не боялись бактерий и каких-нибудь болезней. Но они, кажется, и не боятся. Работают охотно, по-юношески легко.
Кроме прибывшего с солдатами офицера при нас почти неотлучно еще двое в штатском. Один из них среднего роста, лет сорока, с лицом, покрытым паутинкой красных жилок и с твердым рукопожатием. Когда его спросили, кто он, ответил, что он из местной администрации, в ведении которой находятся Козьи Горы. «Вы это место называете Катынь», – добавил. Словоохотлив, приветлив, доброжелателен. Мы сказали ему, что хорошо бы удлинить рукоятки бура, и он через три часа привез нам идеально подходящие по диаметру полуметровые трубки. Видя, как мы надрываемся, сам предложил наточить острие бура, и после обеда привез наточенные. «Это сотрудник контрразведки, - сообщает нам один из русских доброжелателей. – Будьте осторожны». Мы пожимаем плечами. А собственно, в чем мы должны быть осторожны?
Совсем иначе ведет себя другой мужчина. Среднего возраста, высокий, в коричневой кожаной куртке. Он на все смотрит подозрительно, ни с кем не разговаривает, а если уж приходится, то непременно с какими-то недомолвками. Ни одного приветливого жеста. Даже «добрый день» говорит едва слышно, сквозь губы. Позже нам предстоит познакомиться поближе.
Наконец-то на краю леса установлены помещения для нашего оборудования.
Во время обеда нам сообщили, что вечером состоится встреча со смоленскими властями. Пришлось закончить работу на час раньше. Как и следовало ожидать, ужин был накрыт в спецзале, расположенном в подвале гостиницы. Вино – рекой. Стол ломился от разнообразнейших яств, ни по виду, ни по запаху, ни тем более по вкусу не имевших ничего общего с теми тошнотворными блюдами, которыми нас ежедневно потчуют в той же гостинице. И – кто бы мог подумать! – оказывается, здесь есть настоящие официанты. Вежливые, профессионально-незаметные. Тех своих коллег, которые обслуживают нас ежедневно, они также не напоминали даже отдаленно. И так на каждом шагу. Видит Бог, в моем сердце нет змеи русофобии; у меня нет и комплекса вездесущности КГБ, свойственного многим моим соотечественникам. Но эта разница в поведении официантов одного ресторана – не говорит ли она о том, что и те, и другие попросту выполняли полученное задание?
Вечер начался с выступления губернатора Смоленской области Анатолия Глушенкова. Этот огромный, похожий на медведя мужчина говорил долго и монотонно. В сущности, его речь сводилась к следующему: не важно, где, в каком месте лежат польские офицеры.
- Мы поставим им и всем другим репрессированным офицерам памятник. Самое главное, чтобы эта трагическая глава нашей истории была, наконец, закончена. За память павших в Катыни! – заключил он свою речь и, запрокинув голову, одним резким движением вылил в открытый рот рюмку водки.
Мы не присоединились к этому тосту.
Члены нашей группы, отвечая губернатору и другим представителям власти Смоленщины, пытались объяснить, почему мы добиваемся согласия на эксгумацию и строительство польского военного кладбища. Напомнили о Женевской Конвенции. Прекрасные слова были сказаны доктором Марией Магдаленой Бломберг. Она говорила, что не ненависть движет нами, но наше неотъемлемое право на память. Память о жертвах. И эта память – не только наше право, но и наш святой долг.
Следующий день. На территорию Катынского леса въехало несколько машин с туристами из Голландии. Прежде, чем мы успели что-то понять, тот второй – в коричневой куртке по фамилии Теслин – повелительными жестами и окриками прогнал туристов. А потом устроил взбучку бледным, вытянувшимся в струнку милиционерам за то, что они позволили въехать сюда иностранцам. Я спросил Теслина, почему он не позволил туристам остановиться. Теслин ответил, что они собирались устроить тут пикник. Разумеется, никто этому не поверил. При въезде в Катынский лес есть таблица, которая недвусмысленно информирует о том, что это за место.
Среди тех, кто получил нагоняй, был один сержант. Он производил впечатление человека, прошедшего через какие-то тяжкие испытания. Его изъеденное оспой лицо с густыми, коротко стриженными усами казалось, давно разучилось улыбаться. Как-то, когда я доставал из углубления бура кусочки кости и записывал, на какой глубине они находились, он подошел ко мне.
- Что вы делаете? – спросил совершенно спокойно, без агрессии, но с каким-то тихим упреком. – Почему не хотите оставить в покое эти кости? Ведь здесь и наших много полегло. Все они – жертвы бандита Сталина. И бесчеловечного режима. Надо поставить им всем памятник. Отдать честь их памяти. А не раскапывать теперь, через полвека, их могилы.
Я стал объяснять, кем были эти поляки, при каких обстоятельствах они были взяты в плен.
- Как это? – переспрашивает с недоверием сержант. – Они были военнопленными? Их было несколько тысяч? Много молодых? Где их убили? Здесь, в НКВД Смоленска?
Я говорю, что расстреливали прямо в этом лесу. Надо рвами. Некоторым связывали руки за спиной, кому-то набрасывали шинель на голову и обвязывали шею веревкой. Сержант стиснул зубы.
- О Боже! Что тут, должно быть, творилось… – голос его дрогнул. – Какие крики, какая боль, какое отчаяние!.. Он закусил губу, отвернулся и быстро ушел. После этого каждый раз, заметив меня, он еще издали поднимал руку в жесте, который, как мне казалось, для нас обоих значил чуть больше, чем просто приветствие.
Утром, 10 сентября, в Катынском лесу великое волнение. То и дело приезжают какие-то люди. Толпы рабочих. До блеска драят асфальтовые дорожки. На металлические столбы, которые, вообще-то не подключены к электричеству, вешают импозантные фонарные колпаки. Смоленщина готовится к приезду премьер-министра России Виктора Черномырдина.
В 11.00 в Катынь приехал Посол Польши Станислав Чёсек. Через несколько минут появился Вячеслав Брагин. Мариан Глосек подробно описал ситуацию, не умолчав, что понятно, о трудностях. Чёсек обещает вмешаться и, обращаясь к Брагину, говорит, что дальше так продолжаться не может. Полномочный представитель российского правительства согласно кивает. Когда мы в разговорах с российской стороной ссылаемся на установления, принятые с участием Брагина, то чаще всего в ответ получаем сопровождаемый иронической улыбкой вопрос: «А кто он такой?». Иногда к этому добавляют эпитет, настолько оскорбительный, что лучше его не повторять, даже в сглаженной, мягкой форме. И чтобы окончательно дискредитировать его в наших глазах, говорят, что это – человек, ответственный за события в Останкино.
Вячеслав Брагин – высокий, плотный мужчина со светлыми, вьющимися волосами и в очках с тонкой оправой – ведет себя с нами по-приятельски. Спрашивает, чем мы ездим из Смоленска в Катынь. Я показал ему наш автобус, который и на складе утильсырья не выглядел бы красавцем. – Ага, значит, вот этим автобусом, – говорит Брагин. И все. Никакой реакции. Ни сразу, ни потом.
Через полчаса – толпы людей, репортеры, камеры. В окружении охраны к памятнику подходит премьер-министр России Виктор Черномырдин. Возлагает венок. Ксёндз Пешковский, разумеется, уже тут как тут. Он обращается к премьеру России словами «сын мой», чего переводчик, слава Богу, не переводит, и начинает свой монолог, грозящий стать вечным. Говорит, что проблема эксгумации уже решена. Теперь самое главное, чтобы здесь была святыня, напоминающая о Голгофе Востока. Черномырдин слушает. Пару раз что-то буркнул в ответ. Когда монолог Пешковского все же заканчивается, на разговор с руководителем группы польских экспертов остается очень мало времени. Мариан Глосек все-таки успевает сообщить о трудностях, с которыми мы тут столкнулись. Я смотрю на широкое лицо премьера. Оно абсолютно неподвижно, как на фотографии. Глосек говорит, что солдаты, помещение для оборудования и экскаватор должны были быть с самого начала. Что именно так было договорено. А между тем, солдат, не говоря уже о прочем, нам прислали только позавчера и всего восемь. Лицо Черномырдина все так же неподвижно. Никакой реакции. Уже после отъезда премьера мы узнали от посла Чёсека, что бывший вместе с Черномырдиным вице-премьер и министр сельского хозяйства Заверуха сказал: людей можно дать. Экскаватор – нет.

http://www.smol-news.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=898:l-------r&catid=45:2009-05-21-10-06-27&Itemid=76

Работы продвигаются медленно. Уже на глубине нескольких сантиметров буры входят в землю с большим трудом. Земля словно утрамбована, местами перемешана со щебнем. Через каждые двадцать сантиметров содержимое углубления бура тщательно изучается, вид почвы подробно описывается. Кропотливая, бенедиктинская работа.

В этот день, 10 сентября, мы пережили первый кризис. Это трудно объяснить, но в ритме работы произошел какой-то сбой, что-то словно сломалось внутри нас, какой-то всеобщий упадок духа. Во-первых, сказалась физическая усталость, которая усугублялась еще и невозможностью ночью как следует выспаться. По какой-то странной логике в многоэтажной, на две трети пустой гостинице в непосредственном соседстве именно с нашими комнатами поселили вечно пьяных орущих немецких туристов. Во-вторых, что куда серьезнее, наши внутренние, психологические ресурсы были на исходе. Результатом всех наших усилий были отдельные фрагменты костей, мундиров, – скорее, следы, оставшиеся после могил, но не сами могилы. Что делать, если на месте так называемого кладбища Красного Креста, куда были перезахоронены останки после первой эксгумации 1943 года, мы так и не обнаружим тел?
Этот кризис длится недолго. Уже через несколько часов мы возвращаемся к прежнему темпу работ. Войцех Смигельский, археолог из Познани, руководит работами в первом раскопе (это за верхним правым участком, если стоять лицом к крестам). Где-то в этом месте должны быть могилы генералов Мечислава Сморавиньского и Бронислава Бохатеревича.
11 сентября, воскресенье. С утра мы все в Катынском лесу. Уже через несколько минут работы – кусочек челюсти. Лопаты тут же отложены. Профессор Мондро спустился в раскоп вместе с двумя солдатами и показал им, как работать шпателями и кисточками. Медленно, осторожно убирают землю. Два черепа. Несколько часов работы на коленях, в результате которой открыты скелеты семи человек.
Сапоги польских офицеров, армейские ремни, лоскуты мундиров, пуговицы с польским орлом и простреленные черепа – входное отверстие пути в затылке и выходное в области лба. Всё говорит о том, кем они были, когда, при каких обстоятельствах и за что отдали жизнь. Теперь они лежат рядом, неотделимые друг от друга уже навеки.
У Войцеха Смигельского, работающего в этом раскопе, голос стал какой-то звенящий. Он отказался поехать с нами на обед. Вместе с Енджеем Тухольским они остаются одни над открытой могилой.
На следующий день мы были в Катынском лесу уже в 8.28. Самодисциплина всех членов эксгумационной группы редкостная. Мариану Глосеку никому не приходится делать замечаний. Никто никого не должен призывать к порядку. Да, мы все можем и хотим работать, как исправный часовой механизм, но… Нам постоянно приходится чего-то ждать – то автобуса, то солдат. Сегодня ждем – и ждем долго – именно солдат. Мечислав Чудец едет в ГАИ, звонит Новикову. Вице-губернатор на собрании, говорить не может.
Может быть, после того, как Глосек доложил премьеру Черномырдину обо всем, что здесь творится, не только экскаватора не будет, но и солдаты больше не появятся? – сами собой лезут в голову черные мысли. – А может быть, нас ждет что-нибудь и похуже? Опыт последних дней дает достаточно оснований для таких опасений.
- Неужели те, – говорим мы уже вслух, не обращая внимания на двух наших опекунов, – кто всевозможными способами, сознательно создают все эти трудности, не понимают, что таким образом демонстрируют свою историческую солидарность с палачами?
Солдаты все-таки приезжают. В 9.30 и с новым офицером. Их по-прежнему только восемь. Офицер не счел нужным объяснить причину опоздания. Только когда секретарь нашего посольства спросил его об этом, ответил сквозь зубы, что называется, на грани приличий, что заболел ребенок офицера, который командует присылаемыми к нам солдатами; из-за этого произошли некоторые накладки.
Через полчаса послышался медленно приближающийся рокот мотора. Экскаватор! Наконец-то! Видно, обращение к Черномырдину все-таки подействовало!.. Через несколько минут из-за деревьев показался грузовик с подъемником – снять светильники со столбов, которые повесили к приезду Черномырдина. Подъемник не работает. Никто даже не пытается посмотреть, что с ним, нельзя ли его починить. Рабочий спокойно приставляет к столбу лестницу и снимает светильники.
Профессор Роман Мондро выносит из могилы простреленные черепа. Тщательно их осматривает. В одном черепе повреждения от двух выстрелов, в другом – от трех; одна пуля так и застряла в правой теменной кости. Как всегда – кино- и фотодокументация. И снова, как и три года назад, в Харькове и Медном, непередаваемые переживания и чувства, вызванные видом сотен тел убитых.
Я заметил, что тут что-то странное происходит со временем. Встаем рано, еще засветло. Потом интенсивная работа. Сами себя поторапливаем, чтобы сделать как можно больше, подбадриваем солдат. С одной стороны, кажется, что мы работаем ужасно долго; с другой, постоянное ощущение, что время как бы съеживается. Боже, уже двенадцать! – каждый раз восклицаем с искренним изумлением. Перерыв. Чтобы пообедать, мы должны ехать в Смоленск и потом, после нескольких минут отдыха, возвращаться обратно в Катынь. Нас не покидает чувство, что мы теряем слишком много времени на дела маловажные. Но что делать! Есть надо.
Около двенадцати приезжает вице-губернатор Новиков с двумя мужчинами. Кто они такие, не знаю, здесь как-то не принято представляться. Разговаривают они в основном с Глосеком и секретарем посольства Чудецем. Говорят, что завтра будет двадцать пять солдат и экскаватор. Глосек говорит, что если действительно будет столько солдат, без экскаватора можно обойтись.
- Ну уж нет, – заявляет Новиков. – Хотите вы или нет, а экскаватор будет. А потом вновь начинает плести сложное кружево своих вечных сомнений и витиеватых объяснений, почему он против наших работ.
Здесь могут лежать расстрелянные венгры, например. Ну и что будет, если мы поставим памятник, построим польское кладбище на их могилах? Венгры будут в претензии. А кроме того, в этом районе хоронили самых заурядных расстрелянных бандитов. Что будет, если польское военное кладбище возникнет на их могилах?
- Вот именно, – вступает в разговор кто-то из наших. – Сами видите, насколько необходима максимально полная эксгумация. Из того, что Вы сказали, следует именно это.
Посол Чёсек считает Новикова философом, гуманистом, полагает, что он выгодно отличается от других аппаратчиков советской эпохи своим образом мыслей. Однако некоторые высказывания вице-губернатора заставляют сомневаться в искренности его добрых намерений, декларированных в других ситуациях. А вообще-то он производил впечатление человека, не способного противостоять давлению (а давили на него, похоже, с разных сторон) и лишенного возможности принимать самостоятельные решения.
Возвращаясь с обеда, сворачиваем с трассы, немного не доезжая до Катыни. Нищая деревня, за ней – маленькая станция Гнездово. Ухоженное, свежевыкрашенное станционное здание. Пустой перрон. Тяжелые тучи, висевшие над головой с самого утра, на мгновение расступились, и яркое солнце осветило все вокруг, словно для того, чтобы мы могли все яснее увидеть и получше запомнить. Блеснули рельсы, по которым шли солдаты из Козельска. За станцией со стороны Катыни небольшая рампа. Именно здесь они выходили из вагонов?
С момента, когда обнаружили первые массовые захоронения, возник вопрос: что делать дальше? Ограничиться документацией первого, верхнего слоя захоронений, или извлекать тела из могил? Глосек опасается, что нашу работу могут прервать под тем предлогом, что мы нарушаем договор о проведении только зондажных работ. И потому решает ограничиться извлечением только очень немногих тел, которые потом укладывают обратно в ту же могилу. Правда, Новиков, который приехал тут же, как только открыли первую общую могилу, не возражает против извлечения останков. Но ведь, в конечном счете, не он здесь решает. Новикова живо интересует вопрос: в самом ли деле обнаруженные нами тела – это тела поляков? Марек Дуткевич, великолепный фалерист, показывает ему предметы, найденные при останках, – фрагменты польских мундиров, пуговицы с польским орлом, польские монеты.
13 сентября. С самого утра дождь льет как из ведра. Автобусы, которыми мы ездим в Катынь, время от времени меняются; но – один хуже другого. Сегодняшний протекает так, что невозможно найти сухое место. В лесу под открытым небом нам намного удобнее. Анджей Пшевожник позаботился обо всем: места, где мы составляем документацию, укрыты под специальными зонтами, у нас есть надежные армейские плащи и куртки. И коль уж к слову пришлось, скажу, что провиант, поставляемый Катынским Фондом, тоже пришелся очень кстати, только благодаря ему нам и удается быть в более или менее приличной физической форме.
Итак, в 8.30 мы на месте работы. Ни солдат, ни обещанного экскаватора. А дождь между тем все льет и льет. Проходит полчаса. Наконец, солдаты приезжают, их более двадцати. С ними офицер, который командовал ими в первые дни. Никаких объяснений в связи с опозданием. Я спросил офицера, как здоровье его сына; сказал, что мы все были обеспокоены, узнав, что мальчик в тяжелом состоянии находится в больнице на интенсивной терапии, сказал, что, если нужно, мы можем помочь имеющимися у нас медикаментами.
- Все в порядке, уже ничего не нужно, – ответил офицер, всем своим видом давая понять, что не намерен вступать со мной в какие-то разговоры, кроме служебно необходимых. Помню, еще до болезни мальчика он как-то подошел ко мне и, не скрывая неприязни, сказал, что мы поступаем неподобающе, разыскивая могилы.
- Поставить памятник и покончить с этим раз и навсегда. Зачем нужно это кладбище?
Я спросил, знает ли он, при каких обстоятельствах были убиты польские офицеры. Нет, точно он этого не знает. Тогда я рассказал ему все то, что когда-то рассказывал сержанту милиции. Объяснил, зачем нужна эксгумация и в чем смысл строительства польского военного кладбища. Он выслушал, но услышанное, кажется, не произвело на него ни малейшего впечатления.
- Памятник и баста, – обрубил он нашу не слишком задушевную беседу. Совершенно недвусмысленно он представил свою позицию чуть позже. В кармане одного из обнаруженных польских мундиров нашли довольно большой фрагмент ежедневной газеты. Очень хорошо сохранилась последняя часть даты – «1940 год». Мариан Глосек попросил офицера посмотреть на эту газету.
- Ну и что из этого следует? – спросил тот пренебрежительно. И добавил фразу , от которой все мы остолбенели. – Только то, что этого человека не расстреляли до сорокового года. Но что его могли расстрелять годом позже, отнюдь не исключено.
На наш вопрос, знает ли он кого-нибудь, кто бы носил в кармане ежедневную газету в течение года, офицер только пожал плечами и отошел.
До этого момента мне казалось, что трагическая правда, которую мы здесь старались выяснить до конца, открыла глаза всем без исключения россиянам; что не осталось никого, в ком неопровержимые доводы, ставшие всеобщим достоянием, оставили хоть каплю сомнений. Как оказалось, я ошибался.
Вокруг места нашей работы какое-то странное движение. Подъезжают легковые автомашины, из которых выходят какие-то люди, осматриваются вокруг и уезжают, а вслед за ними приезжают другие. Наши «опекуны», двое господ в штатском, не выглядят ни удивленными, ни обеспокоенными; здороваются с кем-то из прибывших, как со старыми знакомыми. Стало быть, не происходит ничего такого, о чем они не знали бы заранее. В это самое время приходит известие, что экскаватор в самом деле был направлен к нам, но по дороге сломался.
Появляется вице-губернатор Анатолий Новиков. Он говорит, что мы можем без всяких опасений эксгумировать останки, и демонстративно вручает леснику разрешение на вырубку деревьев. Документ не подписан. Но с печатью. Впрочем, для лесника печать – это главное.
Около двенадцати приезжает экскаватор. Вслед за ним – еще один. Начинается интенсивная работа в районе рва смерти номер 8 и раскопа номер 3 – с левой стороны участков.
Два экскаватора приезжают и на следующий день. Но один экскаваторщик смертельно пьян. Через пятнадцать минут экскаватор сломался.
Доктор Бломберг открыла в раскопе перекрещенные доски. Сломанный крест Польского Красного Креста? Казимеж Скаржинский в 1943 году писал: «Большевики, наверное, уничтожат простые кресты из соснового дерева и скромный металлический венок с польским орлом от офицерской фуражки в терновом венце из колючей проволоки…»
В том же месте были найдены фрагменты мундиров, пуговицы от них, часть резинового плаща и перчатка. Скорее всего, все это осталось после эксгумации 1943 года.

Спасибо, Алексис, любопытный текст. Мне раньше не попадался. Он вообще переводился раньше? Если нет, то смоленская газета сделала полезное дело.

Цитата :: Профессор Роман Мондро выносит из могилы простреленные черепа. Тщательно их осматривает. В одном черепе повреждения от двух выстрелов, в другом – от трех; одна пуля так и застряла в правой теменной кости. Как всегда – кино- и фотодокументация.

Какой диаметр пулевых отверстий, калибр застрявшей пули?

study

геолог пишет:: Какой диаметр пулевых отверстий, калибр застрявшей пули?

Зачем калибр, на пуле нарисована красная звезда и написаны слова "Смерть белопольским бандитам"

zdrager пишет:

геолог пишет:: Какой диаметр пулевых отверстий, калибр застрявшей пули?

Зачем калибр, на пуле нарисована красная звезда и написаны слова "Смерть белопольским бандитам"

А затем, что если двойние, тройные и четверные отверстия и калибр пуль будут 9мм то можно констатировать факт расстрела этих в/п поляков с первым применением пистолетов-пулемётов МП-38(40).

Впоследствии данный способ массового расстрела был реализован например в г.Киеве, в Бабыном яру.

"Почерк" - он и в Африке "почерк".
study

Цитата :: - Памятник и баста, – обрубил он нашу не слишком задушевную беседу. Совершенно недвусмысленно он представил свою позицию чуть позже. В кармане одного из обнаруженных польских мундиров нашли довольно большой фрагмент ежедневной газеты. Очень хорошо сохранилась последняя часть даты – «1940 год». Мариан Глосек попросил офицера посмотреть на эту газету.
- Ну и что из этого следует? – спросил тот пренебрежительно. И добавил фразу , от которой все мы остолбенели. – Только то, что этого человека не расстреляли до сорокового года. Но что его могли расстрелять годом позже, отнюдь не исключено.
На наш вопрос, знает ли он кого-нибудь, кто бы носил в кармане ежедневную газету в течение года, офицер только пожал плечами и отошел.

[b]как-то меня этот факт смущает, это ващще как?? через 50, с лишним, лет найти и прочитать газету!!! scratch

к тому же учитывая, что ее должны были найти еще 43-44 годах scratch

zdrager пишет:: любопытный текст. Мне раньше не попадался. Он вообще переводился раньше? Если нет, то смоленская газета сделала полезное дело.

Вроде переводился. Видел в интернете ссылки на библиотеки, где она есть в русском переводе.

http://www.smol-news.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=909:l-----r&catid=45:2009-05-21-10-06-27&Itemid=76

Это уже последние мои непосредственные наблюдения. В этот день в Катынь должны приехать два новых археолога, Ян Гжеськовяк из Торуни и Петр Свёнткевич из Лодзи, а я, как и планировалось, уезжаю в Тверь. Конечно, я буду знать обо всем, что происходит в Катыни. Узнаю, что были определены границы пяти из шести братских могил кладбища Польского Красного Креста 1943 года (не обнаружена только могила номер 1). Напомню, что братскими Казимеж Скаржинский называл те могилы, в которые после эксгумации были перенесены останки из рвов смерти. Их контурам более или менее соответствуют границы только нижних – левого и правого – участков нынешнего кладбища. Вообще же братские могилы выходят за пределы его территории и находятся частично уже за крестами. В раскопе номер 6 (левый нижний участок) анатомический порядок тел был нарушен, кости лежали в ужасающем беспорядке, словно специально перемешаны, количество черепов в отдельных слоях захоронений не соответствовало количеству остальных частей скелетов.
Удалось определить контуры рва смерти номер 8; он был размером 7,2х4 м. Чтобы сохранить возможность его обследования в следственных целях, доцент Глосек решил вести работы только в одной его части – поверхностью 4х4 м. В этом рве должно было находиться от 170 до 200 тел польских офицеров. А между тем здесь нашли только два черепа, небольшое количество костей плеч, предплечий и ног и различные предметы: пилотку с остатками волос, конфедератки, офицерские фуражки, очень много польских монет, зеркальце, очки и футляр к ним, много пуговиц от военных мундиров. Все говорит о том, что то ли во время работы комиссии Бурденко (о чем Отчет Специальной Комиссии умалчивает), то ли еще когда, тела отсюда убрали, и убрали очень небрежно. Зачем, понятно. Надо было уничтожить, возможно, находившиеся при останках прямые улики, непосредственно указывающие на время совершения преступления.
В Катыни забираем оборудование топографов и отправляемся в Тверь.
На следующий день, 16 сентября, ранним утром просыпаюсь по команде и, не успев даже побриться, выезжаю в Медное. Тут все совсем иначе, чем в Катыни. С одной стороны, армейская дисциплина, введенная руководителем группы – профессором Брониславом Млодзеёвским; с другой, – атмосфера, лишенная враждебности и антипатии русских по отношению к нам. Относительно хорошее питание, приличный автобус. В самом Медном две палатки, в которых складывают оборудование и к которым подведено электричество и даже телефонная линия. Над одной из них развевается бело-красный флаг, плакатики с надписью «эксгумация» никого тут не раздражают.
Катынь. 1995 год.
16 августа. Я уже третий раз еду в Россию – с одной и той же целью, с одной и той же миссией. На сей раз вместе со священником, отцом Бернардом Пелка, мы едем пустым автобусом, предоставленным Главным управлением Полиции. Я – до Смоленска. Отец Бернард поедет дальше, в Медное.
На следующий день я вместе с эксгумационной группой еду в Катынь. Лес в утренней дымке. Сквозь листву пробиваются солнечные лучи. Прежде чем приступить к работе, я подхожу к открытым могилам и рвам смерти. Что я чувствую? Я ищу в себе то состояние, те ощущения, памятные по 1991-му и 1994-му, и… не нахожу их. Может быть, это нормально? Может быть, некое привыкание к виду жутких следов массового убийства неизбежно? От этой мысли мне становится не по себе. Что-то внутри меня – может быть, совесть? – не может и не хочет согласиться с этим. Это чувство никогда не уйдет совсем. Оно будет возвращаться – через недели, месяцы – всегда неожиданно, вместе с нахлынувшими воспоминаниями о событиях, которым я был свидетелем и о которых мне всегда так трудно было рассказывать.
За день до моего приезда в присутствии представителей местных властей и нескольких десятков жителей Смоленска были вскрыты могилы генералов Сморавиньского и Бохатеревича. В 1943 году их похоронили в гробах. В 1944 году во время работ печально известной комиссии Бурденко могилы сохранились, не были уничтожены.
Это место, до недавних пор заросшее травой и кустарником, только теперь удалось найти. Судя по остаткам бетонного фундамента, по центру этой могилы, площадь которой равняется примерно 7х9 метров, проходило ограждение территории, выделенной НКВД. Тела лежат в ней ровными рядами, в анатомическом порядке, как говорят специалисты. Головы покоятся на ногах братьев солдат. И в каждом черепе – пробитое пулей отверстие.
Огромное поле смерти, поле предательского убийства.
Останки генералов переносят в дубовые гробы. Это одна из тех минут, которые оставляют неизгладимый след в душе и в памяти, когда просыпаются и настойчиво заявляют о себе все не названные по имени, до поры молча громоздившиеся в душе чувства. Вид человеческим костей, наготу которых не стережет почетный караул, потрясает. Больно пронзает мысль, что заботливо уложенные в новые гробы, они вновь вернутся в землю, к сожалению, по-прежнему не слишком доброжелательную по отношению к нам, с стало быть – и к ним.
В первый же день я узнал от коллег, насколько несладко пришлось поначалу польской эксгумационной группе. Впрочем, кое-что об этом мы в Польше слышали и прежде. Приехав 1 июня в Смоленск, эксперты выяснили, что российская сторона не выполнила своих обязательств, определенных международным договором. Не было обещанного оборудования – ни экскаватора, ни бульдозера; не было рабочей силы; не было даже автобуса, которым эксперты могли бы ездить из гостиницы в Смоленске в Катынь. Если бы не «полонез», данный на время генеральным директором Завода легковых автомобилей в Варшаве, Анджеем Тышкевичем, никакие работы вообще были бы невозможны. Только через три недели польским экспертам решились-таки выделить старенький, видавший виды маленький автобус.
Члены эксгумационной группы старались сохранять спокойствие. Самое главное – не дать себя спровоцировать. Не исключено, что здесь только того и ждут, чтобы поляки не выдержали и решив, что в таких условиях поставленные задачи выполнить невозможно, собрали вещи и уехали. На это было очень похоже. Даже русские вслух говорили, что власти Смоленщины и, прежде всего, губернатор Глушенков, делают все, чтобы сорвать работы. Враждебное отношение к нам этого закоренелого коммуниста мы в полной мере почувствовали еще в прошлом году. Был ли Глушенков настолько силен, чтобы игнорировать распоряжения Москвы? Говорят, что да. Но в это очень трудно поверить.
Однако не все вели себя одинаково. С местными величинами среднего уровня договориться было проще. Госпоже Магдалене Бломберг удалось приватным образом арендовать автобус у вице-мэра Смоленска. Он потребовал умопомрачительно высокую плату, но когда однажды пришел автобус более старый, чем прежде, по собственной инициативе снизил цену.
Профессор Глосек решил нанять на работу пятерых горожан, что вызвало бурю гнева местных властей. После долгих дискуссий, не всегда политкорректных, сошлись на том, что местная администрация сама наймет для нас этих людей. Но администрация, оформив их на работу, не платила им денег. Понятно, что рабочие один за другим покидали нас. Скоро остался только Станислав Комаров – тридцати с небольшим лет, поляк по происхождению, родом из Белоруссии, как он сам нам рассказывал.
Три первые недели в Катынь присылали отряд солдат под командованием молодого капитана, имевшего опыт войны в Афганистане. Он был требовательным, но заботливым командиром, и солдаты были к нему привязаны. Польская экспертная группа тоже как-то сжилась и с ним, и с его солдатами, которые были добрыми ребятами и дело свое делали хорошо. Однажды капитан пришел к профессору Глосеку и сказал, что его солдат посылают в Чечню.
Теперь вместо сорока солдат, как было условлено, приезжают едва ли не двадцать пять. Солдаты часто, чуть ли не каждый день меняются. Они без командира, с каким-то случайным младшим офицером из вспомогательных служб, кажется, из военного оркестра. Солдаты его ни во что не ставят, а он не смеет на них поднять голос. Оставленные без надзора, солдаты уже через несколько минут разбредаются по лесу, курят или просто засыпают. В свой первый день в Катыни я получил неблагодарное задание – контролировать их работу. Разными способами пробую установить с ними контакт. Вежливые замечания, дружеские жесты ровным счетом ничего не дают. Единственным действенным средством оказывается крик. А с этим поначалу у меня большие проблемы; до сих пор мне не были свойственны армейские привычки.
Теперь мы обедаем в колхозной столовой, в деревне Катынь (это десять километров от леса). Еда здесь не идет ни в какое сравнение с той, в большинстве случаев несъедобной, которую нам подают в ресторане гостиницы «Россия». И люди здесь простые и приветливые, с искренним радушием уговаривают отведать то одно, то другое, как правило, действительно очень вкусное блюдо. Как они не похожи на своих коллег из ресторана гостиницы, которые, как и в прошлом году, словно бы назло нерасторопны, и, как и в прошлом году, смотрят на нас с нескрываемой враждебностью. И хотя, забегая вперед, должен сказать, что нам трудно было бы выжить без своих запасов провианта, о которых заблаговременно позаботились Федерация Катынских семей и секретарь Совета охраны памяти борьбы и мученичества Анджей Пшевожник, эти улыбчивые люди из колхозной столовой оставили о себе самую добрую память.
Наш рабочий день продолжается до 17.30. Потом мы складываем инструменты, умываемся и едем на своем разболтанном автобусе в гостиницу, где многих ждет еще многочасовая работа над документацией.
На следующий день солдаты не являются вовсе. Мариан Глосек звонит вице-губернатору Новикову, который вообще-то отвечает за выполнение российской стороной взятых на себя обязательств. Новикова нет. После долгих настойчивых требований с опозданием в два часа появляются всего двадцать солдат. Все новенькие; судя по всему, прислали первых, попавшихся на глаза. Их надо обучать, поскольку работа, которую выполняют солдаты, хоть и простая, но требует определенного умения и знания некоторых вещей.
Сегодня солнечно и довольно тепло. Я, как и вчера, работаю в могиле номер 6. Тут каждый делает то, что в данную минуту необходимо. Никто не выражает неудовольствия или удивления; я ни разу не заметил, чтобы кто-то недовольно вздохнул, не говорю уж – отказался выполнить поручения руководителя группы, которые, впрочем, чаще всего высказываются в виде вопроса или просьбы.
Чтобы выполнить нелегкую задачу – определить границы будущего польского военного кладбища, – профессор Мариан Глосек сделал сотни скважин и несколько зондажных шурфов в местах, где, исходя из рельефа местности, могли быть тайные захоронения человеческих останков. В результате было установлено, что в Катынском лесу кроме могил польских офицеров находится еще около 150 общих могил советских граждан. Аргументом, убеждающим в целесообразности совместного мемориала «всем жертвам тоталитаризма», чего по-прежнему требует российская сторона, это быть не может; ведь эти общие могилы находятся на значительном расстоянии от польских могил. Но неужели вне этой проблемы, которую с прошлого года активно обсуждают СМИ, тела убитых советских граждан никого не интересуют?
В одном из раскопов были найдены останки с полным протезом челюсти из золота. Работа характерная именно для российских дантистов. По этому поводу в Катынский лес приехали вице-губернатор Анатолий Новиков и памятный всем нам еще с прошлого года Владимир Петрович Теслин – начальник отдела культуры областной администрации и имеющий власть распекать милиционеров. Оба господина посмотрели на найденные скелеты. Золотая челюсть их очень заинтересовала. И больше ничего. Никакой документации, никаких действий. Закопать – и все. Через несколько дней Новиков поделился своими предположениями, что тело с золотой челюстью скорее всего принадлежало маршалу Василию Блюхеру – легендарному командиру Красной Армии на Дальнем Востоке, который в 1938 году был расстрелян по приказу Сталина. При этом на лице вице-губернатора не отразилось никаких эмоций.

Маршал Советского Союза Блюхер-Золотая Челюсть... bounce

http://smolbattle.ru/index.php?showtopic=396&st=0
Копатыч Отправлено: 28 Ноября 2008, 12:16

Цитата :

(Серг @ 28 Ноябрь 2008 07:47)

Цитата :: (Zabubok @ 27 Ноябрь 2008 22:28)
...На зтом месте были найдены останки Блюхера. А это захоронение 1938 года.

Об этом есть документы???
Блюхера вроде бы как забили на допросах в НКВД, но не расстреляли.
И схоронили вероятнее всего в Москве.
На кой ляд было везти его труп в Катынь???

Просто существует, так называемая "легенда о Блюхере". В 90-х когда в Катыни проводили эксгумации и был найдены останки человека в кожаном плаще и в очках с золотой оправой, и появилась версия что это Блюхер. Но это всего лишь ЛЕГЕНДА.
_________________________________________________________
Не только золотая челюсть, оказывается, но и плюс золотые очки...
affraid

http://www.smol-news.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=920:l----r&catid=45:2009-05-21-10-06-27&Itemid=76

Сегодня мы завершаем публикацию глав из книги польского историка и писателя Станислава Микке «Спи, храбрый», в которой рассказывается о раскопках могил польских офицеров в Катыни в 1994-1995 годах и ситуации, сложившейся в Смоленске вокруг этих работ. (Начало см. в «СН» за 9, 11, 16, 18 и 25 марта с.г.)

После обеда Мариан Глосек попросил меня показать группе из нескольких человек нашу работу. Надо сказать, что к нам сюда приезжают часто, и мы охотно показываем всё, что интересует наших гостей. Недавно, например, были американцы.
Сегодня приехали русские. Я представился. Они приветливо улыбнулись в ответ. По дороге к могиле номер 1 я напомнил еще раз основные и, как мне казалось, общеизвестные факты обстоятельств катынского преступления. И вдруг один низкий, худой и очень подвижный мужчина лет шестидесяти – кажется, он руководитель этой группы, что-то вроде старосты – резко прервал меня:
- Что вы такое говорите! Какой НКВД? Какой сороковой год? Пули были немецкие? Немецкие. Ну? Все ведь давно ясно.
Не скрою, если бы из леса вышел мамонт, я изумился бы меньше. Шел 1995 год. Все уже было сказано – открыто, в полный голос, – в том числе и в России. Кроме некогда секретных документов широкой общественности стали известны показания Сопруненко, Токарева, Сыромятникова, которые хоть и не признавали своей вины, но не скрывали своего участия в преступной акции. Казалось совершенно невероятным, что где-то на свете еще есть люди, которые до сих пор верят полувековой советской лжи. Шел 1995 год.
Я спокойно продолжаю излагать общеизвестные факты.
- Что вы ерунду говорите? – взрывается «староста». – Морочите голову людям – у себя в Польше и у нас.
- А документы, переданные Ельциным Валенсе? – спрашиваю я.
Мужчина смеется:
- И вы поверили пропаганде этого алкоголика и предателя? Как же так, вы не заметили, что это фальшивка? Подпись Сталина стоит на бланке КПСС, а в ту пору партия называлась ВКП(б).
Я спрашиваю, на самом ли деле он видел копию этих документов. Письмо Берии от 5 марта 1940 года с грифом «совершенно секретно» было отпечатано на бланке НКВД и направлено именно в ВКП(б).
- Не может этого быть! – кричит «староста» в гневной эйфории, бегая вокруг могил и то и дело обращаясь к своим соотечественникам.
Я подвожу россиян ко «рву смерти». На дне еще лежат четыре тела польских офицеров, тела переплелись друг с другом, у всех руки вывернуты за спину. Большинство россиян молчат, вероятно, потрясенные тем, что увидели. Впрочем, они молчали и до этого. Заметно, что даже на моего оппонента эта картина произвела впечатление. Однако он быстро приходит в себя.
- А руки у них связаны веревкой? – спрашивает он.
Я говорю, что это скоро будет выяснено.
- Вы только как следует смотрите, – поднимает он указательный палец. – Есть тут кто-нибудь из наших, кто вас контролирует? Если веревка была пеньковая, то она должна сохраниться. Даже в пирамидах находили такие веревки. Но тогда это еще одно доказательство, что их расстреляли не русские. В России не было пеньковых веревок, только бумажные, а они-то уж точно бы сгнили.
Я не знаю, были ли в России пеньковые веревки; на запястьях убитых офицеров не оказалось никаких. Но это будет установлено, когда наши посетители уже уйдут. А пока я продолжаю объяснять и доказывать то, что сегодня уже ни у кого не вызывает сомнений. Это продолжается более часа. «Староста» время от времени пренебрежительно усмехается и бросает какие-то иронические замечания.
Как полемизировать с такими аргументами? С такой убежденностью в своей правоте? Пытаюсь, тем не менее, объяснить, как далеко они расходятся с правдой. Однако самообладание, кажется, покидает меня. В этот момент ко мне склоняется высокая женщина и говорит тихо, почти шепотом:
- Не расстраивайтесь, не нервничайте. Меня и нас (непонятно, кого она имеет в виду) уже не надо убеждать. Мы знаем, как было на самом деле. А их, – она показала взглядом на пару моих оппонентов, – ничто убедить не сможет.
Мною овладевает чувство беспомощности. Как достучаться до этих людей, для которых президент Ельцин – предатель и дегенерат, а трое давших показания служащих НКВД, из которых как минимум двое имели на совести человеческие жизни, – склеротики, позволившие использовать себя в бесчестной игре против Коммунистической Партии Советского Союза? Скорее всего, большинство в этой группе, за все время не проронившие ни слова, думают так же, как эти двое ораторов. А если даже и нет… Ведь они молчат. Молчат так выразительно, как умеют только в России, давая опереться этим двум на твердую, непроницаемую стену своего молчания. Лица у всех замкнутые. Не осталось и следа от милых улыбок первых минут встречи. Страшные картины открытых могил их так ожесточили? Или мои слова?
Не оставляю попыток переубедить их. Для меня, адвоката с многолетним стажем, это было, пожалуй, одно из самых сложных выступлений, если не просто – самое сложное.
Мой непримиримый оппонент умолк, однако продолжал вглядываться в меня как-то очень внимательно и вдруг, без всякой связи с тем, что я говорю, выкрикнул:
- А что вы сделали с нашими красноармейцами, взятыми в плен в 20-м году? Вы ведь их тысячами убивали.
- Сорок тысяч человек! – скорбно выдохнула еще одна из оппоненток.
- Шестьдесят тысяч, – поправил ее «староста».
И снова я стараюсь вызволить этих людей из плена ложных убеждений. А про себя думаю: какой долгий путь предстоит еще проделать нашим народам, чтобы покончить с недосказанностями, белыми пятнами и банальной фальсификацией истории. И каким же нелегким будет этот путь, коль скоро в таком месте, над открытыми могилами еще возможен разговор по принципу «сам дурак».
В этой ситуации совершенно недостаточно без конца напоминать друг другу об обязанности ликвидировать все «белые пятна» нашей общей истории; добиться выяснения всех, скрытых от общественного сознания фактов и обстоятельств. Мы должны над этим работать вместе; вместе искать, находить и добиваться доступа ко всем существующим, но пока еще недоступным источникам, и вместе осмыслять уроки прошлого.
Возможно, кто-то, не чуждый этой проблематике, уже готов прервать меня раздраженным вопросом: что прикажете делать, если русские не реагируют на предложения познакомиться с документами, касающимися судеб советских граждан, взятых в плен во время большевистской войны? Ведь эти материалы доступны для российских историков в любой момент, и предложения заняться их изучением многократно повторялись, и каждый раз оставались без ответа. Должен сказать, что я не верю в невозможность найти таких россиян, которые приняли бы приглашение к сотрудничеству. Может быть, это требует усилий, может быть, больших, чем те, которые были предприняты до сих пор, но важность этой проблемы настолько велика, что никакой труд здесь нельзя счесть чрезмерным. (В 2000 году был создан Российско-польский авторский коллектив для подготовки совместных публикаций документов, касающихся судьбы советских военнопленных на территории Польши. Будем надеяться, что вскоре аналогичные издания или перевод вышеназванных появятся и на русском языке – (прим. перев).
Вечером Марианн Глосек рассказывал нам, как вице-губернатор Новиков убеждал его, что мы эксгумируем не поляков, а евреев, убитых немцами и переодетых ими же в мундиры польских офицеров.
- Боюсь, господин Глосек, – говорил Новиков, – что через сто лет нам предъявят претензии за эту грубую историческую ошибку, в результате которой ответственность ляжет на россиян.
Анатолий Новиков часто и охотно сам себя называет гуманистом. Параллельно с исполнением обязанностей вице-губернатора он преподает философию и этику в одном из смоленских вузов. Он постарел за прошедший год. Но по-прежнему время от времени делает весьма неординарные заявления; и по-прежнему – приятным, хорошо поставленным голосом.
1 сентября. С утра солдат опять нет. Работаем сами, засыпаем могилу номер 1.
В 13.00 начинается экуменическая месса, которую служит отец Птоломеуш.
С некоторым опозданием пришел православный священник. Это было приятным сюрпризом: до сих пор ни один представитель Русской православной церкви не откликался на приглашение отца Птоломеуша, а он проводил экуменические богослужения в день начала Второй мировой войны вот уже несколько лет. В момент Пресуществления православный священник – единственный из всех – не преклоняет колени и не склоняет головы. После литургии он подошел к алтарю и сказал несколько общих фраз об исторической памяти и о каких-то «печальных ошибках» (что именно имелось в виду, понять было трудно). Потом достал из кармана расческу и все время, пока говорил лютеранский пастырь – а говорил он теплые, полные христианского смирения слова – стоя у алтаря старательно расчесывал свои длинные, волнистые волосы.
5 сентября практически вся наша группа ушла попрощаться с сотрудниками детского санатория, оставив меня с 55-ю солдатами. Их командир – тридцатилетний сержант, худой, бледный и какой-то перепуганный, – не делает ровным счетом ничего, чтобы мобилизовать солдат к работе. Но это какие-то особенные ребята. Я легко нахожу с ними общий язык; мне не приходится, как обычно, кричать; я просто раздаю задания, и в течение трех часов они делают больше, чем иные за целый день. Когда наши возвращаются из санатория, почти вся территория выровнена и приведена в порядок.
Сержант рассказал мне, что командование части направляет к нам тех, кого собирается вскоре послать в Чечню. Чтобы они привыкали к виду человеческих останков, к тому, что несет смерть. Поэтому чуть не каждый день приезжают новые солдаты. Им по 18-19 лет. Почти дети. Очень часто слабые физически, полуголодные. Денежного довольствия, как они говорят, им не платят уже шесть месяцев. Сержант тоже жаловался, что не получает жалования четыре месяца. И не он один. Офицеры находятся в том же положении. Насколько мне известно, милиционерам, охраняющим нас, тоже не платят уже почти полгода.
- В Чечне гибнет очень много наших, – рассказывает мне сержант. – В Смоленск то и дело приходят гробы с останками солдат здешней воинской части. Ну и… как всё у нас, – сержант болезненно поморщился. – Вчера, например, пришло извещение, что из аэропорта надо забрать гроб, но поехать за ним было некому. Пока из Чечни придет, пока здесь в аэропорту простоит… Иной раз месяц проходит, прежде чем родные получат тело убитого…
Сержант говорит все это полушепотом. А на прощание вдруг сообщает: «Мой дед был поляком». И улыбается. Видно, что он горд своим происхождением; и эту гордость я не в первый раз уже замечаю в дальних потомках поляков.
6 сентября. Укладываем в большие ящики предметы, найденные при эксгумированных останках 369 офицеров. Из Польши привезли два деревянных креста, чтобы установить их на могилах генералов.
Вечером приехал Анджей Пшевожник.
7 сентября с утра ждем приезда правительственной делегации и членов семьи генерала Мечислава Сморавиньского.
Из Москвы приехал только один польский дипломат – консул Станислав Лукасик, остальные были в отпусках, и заместитель министра культуры РФ Вячеслав Брагин.
Гробы генералов покрыли бело-красными стягами с польским орлом. То, что могла сделать группа экспертов, людей сугубо штатских, чтобы воздать генералам должное, похоронить их с честью, было сделано.
Как представитель власти Республики Польши, как представитель польского правительства, – сказал Анджей Пшевожник, – я хочу сказать двум генералам, могилы которых были найдены в этом году, всем покоящимся здесь полковникам, подполковникам, майорам, капитанам, поручикам и подпоручикам – всем офицерам всех родов войск Второй Речи Посполитой: «Спите спокойно, Польша о вас помнит».
Потом слово взял Вячеслав Брагин.
- Катынь, – сказал он, – навсегда останется для нас местом трагедии, местом жестокого убийства невинных людей, горьким символом каинова греха. Местом, где брат убил брата, славянин славянина. Но это место ныне становится также и местом молитвы, местом вечной памяти павшим. Катынь сегодня – это вызов, это проверка людских характеров, того, чего каждый из нас стоит. По-человечески можно только сожалеть, что не все эту проверку выдержали, что нашлись такие, которые попытались использовать Катынь для того, чтобы сеять раздоры. Жалости достойны те, кто всеми силами старался помешать раскрыть правду о катынском преступлении и увековечить память павших (…). Ведь от правды нельзя уйти, и Катынь показала это со всей очевидностью. Палачам, которые, совершив преступление, хотели скрыть его за высокими заборами, молчанием и ложью, не удалось уйти от позора и бесчестия. Невозможно помешать правде выйти из этого леса. Можно на какое-то время замедлить этот процесс, можно создать множество дополнительных препятствий и трудностей, но пройдут годы, десятилетия, столетия, наконец, и вся правда, до последней детали, будет открыта. Об этом каждый из нас должен помнить и этим руководствоваться, принимая те или иные решения, – сказал заместитель министра культуры России.
Как хотелось бы верить, что сказанные им слова отражают чувства и мысли большинства или хотя бы многих его соотечественников?..
Потом отслужили погребальную мессу. Над могилами генералов были установлены кресты, и в Катынском лесу раздались звуки национального гимна. Пели его здесь с особенным чувством, с той неугасимой несмотря ни на что надеждой, с какой пели его многие поколения наших предков.

P.S. Короче, я так понял, напечатали лишь главы из книги, касающиеся работ в Катыни. Главы, описывающие эксгумации в Харькове и Медном печатать не стали. А это самое интересное. Именно из этой книги идет информация, что в Харькове были найдены более 4 тысяч тел поляков.

alexis18 пишет:: http://www.smol-news.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=920:l----r&catid=45:2009-05-21-10-06-27&Itemid=76

На дне еще лежат четыре тела польских офицеров, тела переплелись друг с другом, у всех руки вывернуты за спину. Большинство россиян молчат, вероятно, потрясенные тем, что увидели. Впрочем, они молчали и до этого. Заметно, что даже на моего оппонента эта картина произвела впечатление. Однако он быстро приходит в себя.
- А руки у них связаны веревкой? – спрашивает он.
Я говорю, что это скоро будет выяснено.
- Вы только как следует смотрите, – поднимает он указательный палец. – Есть тут кто-нибудь из наших, кто вас контролирует? Если веревка была пеньковая, то она должна сохраниться. Даже в пирамидах находили такие веревки. Но тогда это еще одно доказательство, что их расстреляли не русские. В России не было пеньковых веревок, только бумажные, а они-то уж точно бы сгнили.
Я не знаю, были ли в России пеньковые веревки; на запястьях убитых офицеров не оказалось никаких. Но это будет установлено, когда наши посетители уже уйдут. А пока я продолжаю объяснять и доказывать то, что сегодня уже ни у кого не вызывает сомнений...

Так истлеть мог только германский шпагат.
Shocked

alexis18 пишет:: Вроде переводился. Видел в интернете ссылки на библиотеки, где она есть в русском переводе.

Да, переводилась. Самими поляками причем

Микке, Станислав. "Спи, храбрый" в Катыни, Харькове и Медном /Станислав Микке; Вступ. Збигнева Бжезинского; Пер. Станислава Крымова.- Варшава: Совет Охраны Памяти Борьбы и Мучиничества, 2001.- 254 с.: ил., портр.- (Библиотека "Прошлого и памяти").

Нагуглить текст не удалось, ее в ссылках упоминают, а текста в сети вроде нет. Никто не встречал?

zdrager пишет:

Цитата :: Нагуглить текст не удалось, ее в ссылках упоминают, а текста в сети вроде нет. Никто не встречал?

Я в сети искал, не нашел. Если есть в электронном виде, то, по всей видимости, только на польском.
Надо в библиотеках посмотреть саму книгу. В нашей Национальной библиотеке в электронном каталоге она есть.

» Дело "черных ястребов" ("зябликов")
» Станислав Свяневич В тени Катыни
» Станислав Свяневич В ТЕНИ КАТЫНИ
» Cтатья о Медном в "Вече Твери"
» Владислав Швед "Катынский счёт России"