В. Адольфыч Нестеренко "Кошерный товарищ"

http://www.saltt.ru/node/2547 "Соль" 05 июля 2010
Кошерный товарищ
Отрывки из новой повести Владимира Адольфыча Нестеренко.
Иллюстрация: Владислав Горин / Соль
* * *
Волшебник повернул свою шляпу задом наперёд, так что два колокольчика, привязанные к косичкам и болтающиеся на уровне воротника его белой рубахи с синими полосками зазвенели, один чисто, а другой — треснуто, пожевал немного седую бороду, прошептал какие-то слова себе под нос, а потом как ни в чем не бывало пристально взглянул на Эндика сквозь квадратные очки, которые не увеличивали и не уменьшали.
— Так что, телёнок, ягненок и козлёнок — твои единственные товарищи в этом городе?
— Почему в этом? Во всех городах, — ответил Эндик, в свою очередь рассматривая Волшебника сквозь тёмное стекло сварочной маски, найденное на опустевшей стройке.
— Эндик, а ты знаешь, ведь они — не простые товарищи? Ты читал об этом в книгах? У вас дома есть книги? — спросил Волшебник, разведя руки в стороны, как будто измеряя что-то невидимое невидимой рулеткой.
— Есть, дядя Малик их хранит в туалете. «Как вырастить свинью на балконе. Семь шагов к богатству» и ещё какая-то, но она на языке, который я не понимаю.
— Дядя Малик? У тебя нет родителей? — спросил Волшебник, при этом он отщипнул от краюхи хлеба небольшой кусочек, подбросил его в воздух, а затем быстро вытянув шею, поймал его ртом, Эндик смотрел, как хлеб исчез в густой бороде Волшебника, и думал, что если старик может так ловко хватать на лету кусочки хлеба, то ему, Эндику, выучиться и вовсе просто.
— Ну, он мне не дядя на самом деле, он усыновил меня, но не разрешил называть его папой, только дядей. И он не Малик, я смотрел его паспорт, он Амалек Амальрик.
— И ты тоже Амальрик? — внезапно Волшебник снял очки, подбросил их в воздух и поймал шляпой, шляпу же снова надел на свою голову.
— Нет, я Менакер. Дядя Малик всегда называет меня Менакером и при этом смеётся.
— Хм. Дядя Малик много смеётся. Он вообще веселый человек? — Волшебник рылся в своей сумке и разговаривал с Эндиком, не глядя на него.
— Ну я бы не сказал. Он смеётся, только когда возится со своим поросёнком на балконе. — Эндик вспомнил, как поросёнок не захотел с ним дружить и со злобой сказал: — Хазик дяде Малику лучший друг, чем я и все остальные люди...
Волшебник поднял руку, повернув ладонь к Эндику, как бы останавливая его, пока он не произнёс что-то неприятное Волшебнику, сам того не понимая.
— Стоп-стоп-стоп, мой друг. Не надо обижать дядю, это большой грех. Ты знаешь, что такое грех, Эндик?
— Грех — не сливать за собой воду после туалета. Так мне говорила жена дяди, когда ещё жила с нами.
— Ну, не сливать воду, конечно, грех, но небольшой. Грех говорить плохо о родственниках, это большой грех. Но самый большой грех — называть остальных людей людьми. Говори про них — «народы мира». Ведь не все из них люди, — здесь Волшебник снова достал очки, которые должны были находиться у него на голове, под шляпой, почему-то из бокового кармана своего длинного чёрного пиджака, надел их на нос, отчего стал похож на бородатую птицу марабу, и пристально посмотрел Эндику в глаза. — Некоторые из этих «людей» годятся только в друзья поросёнку Хазику. Скоро ты узнаешь, как отличать людей от народов, если захочешь, конечно. И тебе нужны книги.
* * *
Пока лифт, поскрипывая и позвякивая неизвестными друзьям деталями, поднимался на одиннадцатый этаж, пассажиры заканчивали начатую ещё в метро беседу.
— Вот, эта работает почтальёном. А отличницей была. — Суковатов язвительно ухмыльнулся, *нецензурная брань* его, и так похожее слегка на собачью морду, ещё больше заострилось, он облизал сухие губы и как-то рывком сглотнул несуществующую слюну.
— Да и *нецензурная брань* с ней — миролюбиво сказал Мараваров, он старался так глубоко не погружаться в воспоминания. Суковатов, наоборот, любил вытащить что-нибудь из детства, это были самые приятные воспоминания в его жизни.
— Понятно, что *нецензурная брань*. Я уж думал плюнуть ей в рожу вечером, когда из кабака уходил, как раз подвернулась, отличница, на ступеньках. Да потом подумал — *нецензурная брань* с ней, и не плюнул.
Лифт дёрнулся, затем заскрипел сильнее и остановился.
— Приехали, — Мараваров харкнул в дверь лифта, дверь разъехалась со страшным скрежетом. Мараваров засмеялся неожиданно громко, затем сделал приглашающий жест в сторону двери: — Выходим, уважаемый, не задерживаем.
Друзья вышли на тёмную лестничную клетку, и присвечивая себе мобильным телефоном, стали осматривать стены, разыскивая обещанный указатель.
Внезапно Суковатов споткнулся, уронил телефон и схватился обеими руками за Мараварова. Тот, не раздумывая ни мгновенья, ударил Суковатова костяшками пальцев по кистям рук, Суковатов присел на колено от неожиданности.
— Не трогай меня, припёздыш! Не трогай! — с ненавистью зашипел Мараваров.
Видимо, он посчитал громкий голос неуместным в коридоре, непосредственно рядом с Ним. Мараваров до сих пор боялся назвать того, кто привёл их сюда, по имени. Суковатов, опешивший, даже не опешивший, а охуевший от такого выплеска негативной энергии, как от плевка кислотой, не нашёлся, что ответить, затем вскочил на ноги и, не глядя, плюнул в темноту, на голос.
Мараваров справился с собой и заговорил другим, миролюбивым голосом:
— Ты не это. Я не хотел. Слышишь, тут это. Я Чемайданова видел. Помнишь, карлик такой? Футболом интересовался ещё? Пидор такой, маленький.
— Ну, и хули? Помню, конечно, только нахуй он нужен? С*нецензурная брань* он мне впёрся в *нецензурная брань*? — всё же ссориться было не с руки, и Суковатов сдержался, не плюнул второй раз.
— Так там знаешь чего? — Мараваров говорил негромко, но именно говорил, а не шептал, говорил в свойственной ему манере, глотая слюну, вместо того чтобы сплёвывать.
— Ну чего? Подрос, может, на пару сантИметров? — Суковатов ухмыльнулся, вспомнив, как в детстве частенько вешал упомянутого Чемайданова на крючок в раздевалке за пиджак или куртку.
— Не. У него сестра была, знаешь? Да и не надо. Она, *нецензурная брань*, *нецензурная брань* и в окно прыгнула. Давно ещё. От неё дочка осталась, вот родители её и вырастили, а Чемайданов ей дядя родной, получается, был.
— Пидорас он *нецензурная брань*, а не дядя, — послышалось из темноты, неприязнь Суковатова к обоим, к рассказчику и рассказуемому светилась в темноте чёрным светом.
— Ну не важно. И вот недавно эти старики его пошли в прокуратуру — написали на него бумагу. Дочка эта ёбаная выросла и сама понесла. Родила дочку тоже, — Марваров заторопился, он почувствовал вдруг, что указатель не на стене, как он думал, и вовсе это не стрелочка или крестик — он вступил в указатель левой ногой, это означало, что они были на месте, и от изыскомого их отделяла только дверь.
— Так вот, дочка эта от Чемайданова. Прикинь, пидрила, а? — Марваров боялся потревожить того, кто скрывался от них за дверью, но и тянуть дальше было невозможно.
Суковатов, помолчав две секунды, уже чувствовал запах указателя, затем ухмыльнулся и сказал:
— А, *нецензурная брань*, старостой был в восьмом, кончак заёбанный.
* * *
— А меня — Амалек Хассисович Амальрик, — мужчина в синем халате на голое тело протянул руку сначала Мараварову, затем Суковатову, те пожали её и вытерли свои ладони о брюки.
— Значит беседовать будем здесь, раз вам не нравится обстановка в комнатах, — Амалек понимающе подмигнул Суковатову, а затем вытер в свою очередь ладонь о халат.
Из комнаты вышел кот, чёрный с белым, Амалек ловко нагнулся и подхватил его на руки: — Вот, кстати, познакомьтесь — один из моих питомцев, СвЯтоп я его зову, — почему-то с кавказским акцентом закончил хозяин кота.
— СвятОп — это что? — из вежливости поинтересовался Мараваров, он не любил ни котов, ни кошек.
— Святой праведник, — Амалек хихикнул, — понимаете, что значит святой праведник?
* * *
Амальрик вышел на середину прихожей, друзья стали по бокам от него. Амальрик поднял правую руку и ткнул ею в небеса, указательный палец был направлен в серый потолок, левой рукой он так же, резко указал в пол.
— Сверху-снизу будьте прокляты! — скороговоркой он сказал ежедневную формулу.
Мараваров и Суковатов переглянулись, они не ожидали такого серьёзного оборота событий. Опустив руки, Амалек резко обернулся, не как-нибудь по-колдовскому, а совершенно по-военному, через левое плечо:
— Ну что, господа гомосексуалисты, я удовлетворил ваши ожидания? — прозвучал голос Амалека, продёрнутый издёвкой.
— Кто? — отшатнувшись, прошипел Суковатов, Мараворов же нагнул голову, сжал кулаки и попытался шагнуть в сторону Амальрика.
Амалек не стал дожидаться и ударил Мараворова стальным тросом, в палец толщиной, по глазам — трос скрывался в рукаве халата. Суковатов бросился на Амалека, прикрыв глаза локтем, но тот с ловкостью необыкновенной отшагнул на полшага и ударил Суковатова по яичкам тросом из стали. Суковатов согнулся от боли и тонко завыл.
— А выть не надо! — Амалек ударил Суковатова тросом по шее, затем обернулся к Мараварову, отвернувшемуся к стене и закрывшему лицо руками, и вытянул его тросом по голове, по затылку.
Через минуту, на протяжении которой Амалек хлестал своих гостей тросом, даже не тросом, а самодельной нагайкой, сплетённой из троса, с приваренной гайкой и обмотанной изолентой рукоятью, сделанной из газовой трубы, друзья стояли перед Амалеком навытяжку, а он, помахуючи плетью, раскачивался на носках и вещал звучным голосом, позволяющим предположить, что когда-то он работал на радио.
— То, что вы ищете — у меня. Разумеется, я не отдам вам его, вы недостойны. Наоборот, вы отдадите мне свои части, иначе я сейчас же забью вас до смерти. Ну! — Амалек замахнулся стальной плетью на Мараварова, тот, выпучив глазки, прикрылся руками и задрожал крупной дрожью, ожидая удара.
— Где?! — Амалек смотрел в глаза Мараварова, и Мараварову показалось, что глаза Амалека из светло-зелёных стали желтыми, светло-карими, а зрачки сузились в спичку, как от героина.
— В кармане! — взвизгнул Мараваров и попытался залезть в карман куртки, Амалек немедленно хлестнул его плетью по лицу.
* * *
— Итак, уважаемые, мы скоро закончим, минутку внимания, — издевательски произнёс Амалек, рассматривая кусок Суковатова на свету.
Суковатов сидел на полу облокотившись на входную дверь и рассматривал свои огромные распухщие ладони с чёрными полосами кровоподтёков, Мараваров сидел на табуретке, наклонившись вперёд и опираючись локтями о колени.
— В целом, совладельцами вы не стали, но жизнь продолжается, господа, гг... — Амалек гоготнул, затем продолжил дикторским голосом: — Как я понял, люди вы неплохие. Я сейчас организовываю небольшое производство — пойдёте ко мне служить? — сказано это было буднично, как предложение покинуть всякую надежду в онкополиклинике.
— Конечно, вы сможете выбрать себе работу по душе — мне нужен один боец и один обваловщик. Работали когда-нибудь на бойне?
— Нет, тихо сказал Мараваров, ему досталось меньше, Суковатов пытался говорить, но не мог, во рту пересохло, и он отрицательно помахал головой.
— Резать и обдирать! Обдирать и резать! Одним ударом! Резали когда-нибудь скот? Людей резали? Детей резали?! — Амалек возвысил голос и, спрятав в карманы халата части друзей, снова ткнул в пол и потолок: — Сверху-снизу будьте прокляты!
— Менакер! Менакер! — Амалек, закрыв дверь за так нелюбезно встреченными им гостями, позвал пасынка. Тот выбежал из комнаты и, поклонившись, застыл, не отводя глаз от носков своих туфель.
— Иди, сука, порядок наведи на кухне и здесь помоешь потом. — Амалек повернулся опять как-то по-военному и ушел в комнату, и закрыл дверь.
Страницы книги и в самом деле светились. Светились, ничего не освещая, как новогодние гирлянды — время от времени по странице пробегала красная искра, затем жёлтая, реже, а в целом — книга излучала ровный коричневый свет, от которого в ванной комнате лишь сгущался мрак.
Амалек, держа книгу на вытянутых руках, озирался по сторонам, готовый ко всему, например, что из бочкообразной стиральной машины выскочит чёрт и воткнёт ему острогу куда-нибудь под бронежилет.
— Ну хорошо, а если её почитать наоборот? — Мароваров прикрывал глаза рукой, черти его не занимали, скорее он ожидал, что книга взорвётся или вспыхнет, или Малика разорвёт на куски, что было предпочтительней.
Амалек перевернул страницу и начал читать:
— Оназакоп как мозарбо микат енатас меащемзов и ым умотоп лсым йынйат тееми отэ есв ыцилет и ацьлет ыворок и акыб еинешонирп анйат яакобулг седз..
Слабое коричневое сияние стало меркнуть. Амалек остановился, он уже не видел букв. Удерживая книгу в левой руке над наполненной водой ванной, правой он, не глядя, по памяти, ударил в темноту и попал Мароварову в глаз. Мароваров присел и закрыл лицо руками.
— Ещё что посоветуешь, гнидоед? — голос Амалека был спокоен, Мароваров уже немного понимал, что спокойствие голоса — это верная примета, что Амалек готов кого-нибудь убить.
* * *
— Гоменташ Азраиловна, вы когда-нибудь бываете дома?! Я звоню уже седьмой раз, и Вы ни разу не удосужились мне перезвонить! В конце концов не мне же одному это нужно! — голос в автоответчике монотонно кудахтал, Наташа же, не обращая внимания на Менакера, даже более того, затолкавшая Менакера в самый дальний угол, чтобы он не путался под ногами — продолжала собирать вещи.
В сумку отправился ноутбук, затем фен, утюг — могло показаться, что хозяйка малогабаритной квартиры ценит вещи прежде всего по тому, можно ли их воткнуть в розетку.
— Иди за мной! — Наташа открыла входную дверь, взяла сумку и, не оглядываясь, вышла из квартиры.
Менакер выскочил за ней, опасаясь, что она оставит его одного, закрытого на ключ, и что потом с ним сделает дядя Малик.
— Жопу разорвёт! — не поворачивая головы к Менакеру, сказала Наташа.
— Извините, Вы что, мысли читаете? — от страха, лишь бы не молчать, спросил Менакер.
— Читаю, конечно, ёбаное ты существо, — красивым звучным голосом, почти как у Амалека сказала Наташа. — И вот ещё, щенок, запомни — я никакая не Гоменташ Азраиловна. И не вздумай запоминать это имя! Не вздумай!! — Менакер сжался, ожидая немедленного наказания, но вовремя подоспевший лифт заскрежетал дверью, Наташа зашла в кабину, нажала, не глядя, кнопку, дверь снова заскрежетала...
* * *
— И вот сидят эти три, сука, невесты, — Рищенко поднял руку с вытянутым указательным, как бы указуя на небо, а затем быстро скрутил этим указательным кукиш: — Проклято верхнее, проклято нижнее! — после секундной паузы Рищенко вернулся к рассказу. — Так вот, и все такие жирные, с базара. Толстые и здоровые. А сваха им по ушам ездит. Мол, немец капризный, сука, жених. Занятой и экономный. Поэтому по полчаса на каждую, не больше. И вот этот пидор заходит — те обомлели. Сами, сука, нехудые и этот боров, сука, под дести кило, но шустрый, пидор.
Рищенко отвернулся от зеркала, подошел к окну и отдёрнул штору. Через мутное, давно немытое стекло открывался прекрасный вид на холм, поросший высокой сосной, почти без подлеска, на обрыв и на железнодорожный мост из одной металлической конструкции.
Рищенко показал по кукишу холму, обрыву и мосту, затем открыл рассохшееся окно и, подойдя вплотную к подоконнику, привстал на цыпочки, расстегнул ширинку и стал мочиться в открытое окно.
— Так вот, сука, а немец, — Рищенко повернул голову к Наташе, которая никак не отреагировала на демарш Рищенко, смотрела на него и вежливо улыбалась. — А немец каждой протягивает пробирку с черной какой-то *нецензурная брань*, потом с белой и просит понюхать. Эти, сука *нецензурная брань*, — Рищенко закончил мочиться, спрятал хозяйство и обтер руку о штанину. — Эти сука невесты нюхают, а он у них спрашивает — чем то пахнет, чем другое. Одну сразу завернул, а она по виду самая была ещё ничего, хотя, конечно, *нецензурная брань* нельзя. О! А тебя можно? — у рыцаря, похоже, желание огорошить собеседницу перешло в желание её использовать.
— Меня можно, но не сейчас. Продолжайте, пожалуйста.
— И вот этот боров двум другим показывает фотографии, дома, горы там ихние. И он под деревьями стоит в жилетке. Рядом с ним свинья, вся в татуировках, как *нецензурная брань*.
— Игорь Олегович, давайте сначала с людьми закончим. — Наташа уже недвусмысленно поторапливала Рищенко, видно было, что её обещания о том, что её можно — были блефом, она тяготилась общества Игоря Олеговича, и хотела поскорее закончить неприятное поручение Амалека Хассисовича, как она привыкла его называть даже за глаза, даже в мыслях — после того как он в ответ на «Малика» ударил её головой в переносицу.
— В общем, потом немец одну отвел за соседний столик, что-то ей там бормотал, та вскочила и бежать. Сваха было за ней, потом села, а немец третью зовет. Погугнявили что-то там на немецком — и он сразу, сука *нецензурная брань*, сваху, даёт ей пятьсот евро — поклонился, невесту эту за руку — и упиздили.
— Так как же звали ту, что убежала? — Наталья приготовилась записывать, даже приставила ручку к бумаге.
— Екатерина Голодай, с Ростова. Сваха потом с ней говорила, успокаивала.
— Что рассказала эта Голодай? — в записной книжке Наташи фамилия Голодай обросла петлями, на «Г» висел человечек, и человечки поменьше устроились на «Д» и на «Л».
— Голодай сказала, что немец ищет трюфели, у него целый лес там в Германии. Свинья сдохла, и сейчас он ищет женщину с нюхом, чтобы искать эти трюфели. — Рищенко сказал это достаточно буднично, но всё же с издёвкой, слегка искривил *нецензурная брань*.
— Вот молодец. Спасибо Вам большое, Игорь Олегович, что вынесли мой визит до конца. — Наталья спрятала молескин и ручку, застегнула сумку и стала топтаться. — Как у вас здесь двери отпираются?
— Тяните там, — Рищенко показал рукой знак «двигать».
Наташа открыла дверь, обернулась в дверном проходе и сказала Рищенко:
— За яйца себя тяни. Оттягивай. Летом поедешь, сука, на море, чтобы свисали из шортов — одно с правой штанины, а другое с левой, — и подарив ему ослепительную улыбку, Гоменташ Азраиловна закрыла дверь, так стремительно, что плевок, предназначавшийся для спины Наташи, впрочем не только, для всех спин визитеров к Рищенко, попал на обитую фиолетовым дерматином дверь.
* * *
— Менакер! Менакер, сюда иди! — «дядя Малик» орал за дверью, на коридоре, обычно он прикидывался хорошим и соблюдал порядок.
Менакер оторвался от книги, которую дал ему Волшебник.
— И не должен человек идти меж двух женщин или собак, или свиней. И также не годится, чтобы между двоими людьми шла женщина или собака, или свинья, — прошептал Менакер последнюю строчку, чтобы запомнить в сердце своём.
— Менакер, сука, сюда! — Малик орал не громче, а как бы свирепее, Менакер побежал бегом.
В коридоре стояла привычная тьма, «дядя» стоял в дверях, не переступая порога.
— Менакер, сука, что это за *нецензурная брань*?! — Малик показывал пальцем на прибитый Наташей к дверному косяку футляр от термометра.
— Она сказала, что вам нужен футляр для записок. Чтобы она не мне, суке, в руки давала, а прямо в футляр ложила, — Менакер рассказывал складно, чем больше он читал книгу, тем складнее получалось у него говорить.
— Она сама прибила? И записку вложила? — Малик посмотрел на Менакера своим обычным взглядом, от которого всегда обсирался поросёнок, и когда Менакер был младше и не такой закалённый, то и Менакер.
— Сама. Сказала, что вы будете довольны. Остальное в записке написано.
— Ну *нецензурная брань* с ней. Оторви эту *нецензурная брань* и выбрось нахуй, — Амалек перестал говорить со своим обычным южным акцентом, и сейчас сказал эту фразу по-московски.
Менакер открыл футляр, достал записку, испещренную каракулями Наташи, она писала записку у Менакера на голове, в спешке. Как она сказала, «проеблась с термометром из-за тебя, *нецензурная брань*».
Малик протянул руку, и Менакер через порог передал ему записку. Малик стал читать вслух, выговаривая опять с южным акцентом, и даже ударение ставил неправильные.
— Амалек Хассисович! Всё сделала, видела инвалида, узнала многое. Боюсь, что Менык умеет читать, поэтому намекну. Инструменты три километра, там документы. Шофер видел, но то не то пальто. Я буду послезавтра. Наташа.
Малик смял бумагу в тугой комок, внезапно схватил Менакера за нижнюю губу двумя пальцами, оттянув и защемив её.
— Ты, сука, я что, разрешал прибивать что-то? Жри, сука! — Малик протолкнул в горло Менакеру скомканную записку, комок был небольшой, не больше шарика для пинг-понга, и Менакер его проглотил почти без боли.
— Вон, нахуй. Стоять! И ещё! Ты читать умеешь?! А?! — Амалек держал Менакера за губу и внимательно смотрел ему в глаза.
Менакер не мог ничего ответить и лишь замычал и помотал головой, чем причинил себе новые страдания, Малик дёрнул его за губу.
— Что, не можешь сказать словами? А? Да или нет? — гнев дяди затихал, и, как обычно бывало в таких случаях, можно было надеяться через пять-шесть минут издевательств быть отпущенным.
..................................